У подножия Копетдага

ТРУДЫ И ЗАБОТЫ

Рассвело. По небу бродили редкие темные тучи. Мягкий весенний ветерок принес с собой запах полыни и черкеза. Как только рассвет прорезал ночную мглу, с северо-восточной стороны селения донесся голос пастуха:

— Э-эй! Выгоняйте скотину!

Со всех сторон послышалось мычание. Вставшая на рассвете Нязик-эдже отвязала свою корову и выгнала ее со двора. А по улице уже брели другие коровы, прямо на голос чабана.

Перебросив через плечо полотенце, с мылом, зубным порошком и щеткой в руках, Хошгельды вышел во двор. Он вытянул из колодца ведро воды, наполнил рукомойник, висевший на столбе перед домом, и стал умываться. А Нязик-эдже, возившаяся тут же во дворе по хозяйству, взглянула на сына и заворчала:

— Когда ты копался на своих грядках, я было подумала, что мой сын стал, наконец, человеком. А теперь вижу, что ошиблась. Пора бы уж тебе за ум взяться! Ведь все твои сверстники поженились, у каждого своя семья, свой дом. А ты что? Только опозорил меня при всем честном народе…

— Опять ты, мать, начала свое. Дай хоть спокойно умыться, а потом ворчи, сколько хочешь. Неужели мать Ягмыра тоже житья ему не дает из-за того, что он не женат?

— В тот раз, когда мы были с тобой в гостях, сидел ты с непокрытой головой и болтал нивесть что. А вчера, когда у нас были гости, совсем осрамил меня, сидишь, молчишь, словно в рот воды набрал. Ты что, не понимаешь, — и тогда и теперь смотрины были. Не меня, а тебя пришли люди смотреть.

— Не знаю, мать, чего ты от меня хочешь! В тот раз я не болтал, а разговаривал о наших колхозных делах. А что касается непокрытой головы, то я кепку ношу на улице, а дома снимаю. Не вижу тут ничего неприличного, — добродушно возразил Хошгельды, продолжая умываться.

А Нязик-эдже все не унималась:

— Ну, в тот раз, уж ладно, давно делэ было. А вчера! Почему сидел надувшись, словно обиделся на кого! Слова за все время, пока гости сидели, не проронил. А ведь гости-то какие — свахи! Недаром они мне сказали, сын, мол, у тебя какой-то молчаливый. Другой молодой человек захотел бы понравиться свахам, поговорил бы с ними о том, о сем, совсем бы другое дело было. А у тебя слов, что ли, подходящих нет, не пойму я!

Намыливая руки и шею, Хошгельды заметил:

— Говоря по правде, нелегкое это дело подыскать подходящие слова. Ведь ты же сама меня упрекала в тот раз, будто я слишком много болтал. Вот и решил теперь, при твоих гостях поменьше разговаривать. Да, видно, перестарался. — Хошгельды умылся, вытер полотенцем лицо и, хитро улыбаясь, продолжал. — Да, мать, нелегко, видно, жениться. И без шапки в доме не сиди, и слова какие-то особенные подыскивай, чтобы понравиться свахам. А может случиться, что одной из них нравится, когда ты молчишь, а другой, когда болтаешь. А вот что понравится невесте, — это уж совсем никому неизвестно. Как тут быть? По-моему, лучше всего отложить это дело.

Нязик-эдже не на шутку рассердилась.

— Ну, вот! Так я и знала! До каких же это пор мы будем откладывать? Ты что же, в самом деле холостяком решил остаться, что ли?

— Нет, зачем же холостяком! Сам подыщу себе девушку, да такую, чтобы и она мне понравилась и чтобы я ей понравился. А тогда приду к тебе и скажу: "Пойди, мать, и посватай за меня дочь такого-то". Ну, как, договорились? — улыбнулся Хошгельды, направляясь в дом.

— Если так, то договорились, — вздохнула Нязик-эдже.

Хошгельды позавтракал, попил чая и сразу же отправился в сады.

— Агроном идет! Хошгельды идет! — донеслось до него из-за деревьев.

Сегодня от каждой бригады было выделено по одному звену на рыхление почвы. Накануне агроном вместе со старым садоводом Нурберды-ага провел совещание в этих звеньях. А сейчас он переходил от одного виноградного куста к другому, внимательно проверяя работу. Семь звеньев рыхлили землю отлично, придраться не к чему. Но в восьмом эвене дела обстояли плохо. Тут был и Нурберды-ага, он старался что-то втолковать звеньевому, но тот заупрямился и не хотел слушать его.

— Сын мой, — говорил старый садовник, — ты же служишь общему делу. Ну кому, скажи, будет польза, если ты. кое-как вскопаешь? Думаешь таким образом заработать побольше трудодней? Да мы не зачтем тебе такую работу. А для винограда и подавно никакой пользы не будет, так его только погубить можно. Попробуй-ка накормить курочку одним "цып, цып", — ведь не накормишь. А вот дай ей зернышко, она тебе яичко снесет.

— О чем спорите, товарищи, — спросил подошедший агроном.

— Да вот никак не могу им втолковать, что работать такими лопатами нельзя, — сказал раздосадованный Нурберды-ага.

— Да, это не лопата, а кепкир, чтобы плов мешать. Так дело не пойдет…

— Как умеем, так и работаем, — прервал агронома звеньевой.

— Вы бросьте эти разговоры, посмотрите лучше, как работают вон те два товарища из вашего звена. И лопаты у них хорошие, и трудятся они добросовестно. Вот что, Нурберды-ага, из всего звена только и можно одобрить их работу, а все, что сделано другими, — забраковать!

— Что же это выходит, мы впустую спины гнули? — побагровев, сказал звеньевой.

— Значит, впустую… Если завтра они явятся с этими вот лопатками, то, прошу тебя, Нурберды-ага, вообще не допускать их к работе. Дисциплину подтягивать надо, чтобы не распускался народ.

Каждый вечер бригадиры собирались в правлении колхоза, обсуждали проделанное за день и получали новое задание.

Так было и в этот раз. Когда разговор зашел о недостатках, слово взял бригадир пятой бригады Кюле Бергенов.

— Надо еще разобраться, что хорошо и что плохо, — начал он. — Не было у меня раньше никаких недостатков, а вот появился Хошгельды, и недостатки появились. Я выполняю приказания Покгена, может за это и преследует меня агроном? Сегодня, например, он выгнал из сада одно из моих звеньев, убирайтесь, мол, и больше не показывайтесь. А люди вышли землю рыхлить.

Секретарь партийной организации пока не вмешивался, он хотел узнать, что скажут по этому поводу остальные.

— Ты говоришь неправду… ты клевещешь… ты просто лжешь! — заволновался старый садовод Нурберды-ага. — Твои люди не взрыхляли землю, а царапали ее, понял! У них лопаты с ладонь. Такими много не сделаешь, это все равно что иголкой колодец копать!

— Значит, Хошгельды не одобрил плохую работу? — спросил Байрамов у Кюле и тут же сам добавил;. —Правильно сделал, агроном. Если еще раз обнаружим что-нибудь подобное, виновника вызовем на правление. Никому не позволим срывать наше общее дело! Тебе, Кюле, следовало бы хорошенько отчитать звеньевого, а ты вместо этого под его дутар пляшешь.

— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.

Никто из выступивших бригадиров не поддержал ворчуна Кюле. После всех взял слово Хошгельды.

— Смешно, Кюле-ага, говорить о том, что я тебя преследую, — сказал он, — что я на тебя зол или собираюсь мстить тебе за что-нибудь! Все эти разговоры не для серьезных людей. Из пустых слов не сваришь плов. Колхоз требует от всех нас высокой дисциплины труда. А нравится тебе это или не нравится — другой разговор. Все мы обязаны честно работать, честно служить земле, тогда и она отблагодарит нас хорошим урожаем.

В то время, пока шло совещание бригадиров, возле правления собрались колхозники. Народ каждый вечер приходил сюда послушать радио, обсудить новости, потолковать о жизни. О чем только не говорилось на этих, никем не созываемых собраниях.

Одна тема быстро сменяла другую. Людей интересовало все — и вопросы политики, и жизнь в других краях и странах, и лучшие скакуны. Тут собрались люди разных возрастов, разных характеров, но всех их объединяло великое чувство любви к своей родине, к своему народу, к своему колхозу.

Сегодня, как и всегда после совещания, бригадир, секретарь парторганизации и агроном присоединились к собравшимся. Люди разместились тесным кружком. Только один седобородый Аллалы Пар, в огромном тельпеке на голове и в накинутом на плечи халате, сидел в сторонке. По внешнему облику он казался человеком серьезным и положительным. Но попробуй заговорить с ним, и сразу поймешь, что представляет собой твой седобородый собеседник. Чтобы раскусить его, и временя много не потребуется, дай бог успеть выпить одну пиалу чаю. Пожалуй, все самые отвратительные, самые гнилые ‘ пережитки прошлого нашли приют в сердце этого злобного старика.

Ходили слухи, что в юношеские годы Аллалы занимался контрабандой и даже грабежами на дорогах. Рассказывали, что в царское время он служил в текинском полку, где не раз попадался на воровстве. Он таскал ячмень из торб, когда кормил лошадей. Потом продавал этот ячмень на базаре, а на вырученные деньги пьянствовал, да еще офицеров угощал.

Аллалы постоянно присутствовал на всех собраниях колхозников и вмешивался во все разговоры, хотя в колхозе не состоял. Он давно жил в селении, — у него здесь была кибитка, — но часто выезжал на заработки в город, где, по его рассказам, у него жили родственники.

Сегодня, когда речь зашла о строительстве нового поселка, послышался вдруг и его скрипучий голос:

— Народ не уйдет со своих насиженных мест, как бы ни хотелось этого младшему сыну Орсгельды. Кто это его послушает? Сегодняшний воробей вчерашнего чирикать учит!

— Мой ага, — иронически улыбаясь, заговорил Хошгельды, — переселение нельзя было бы осуществить, если бы этого не желал народ. Люди сами выбрали места для своих дворов, и в новом поселке уже развернулось строительство. Но мы никого не насилуем, поэтому тот, кто не хочет жить с нами, пусть остается здесь, на старом месте, шакалов развлекать.

— Ты, Хошгельды, слишком прытким стал. Видали мы таких…

Бригадир Курбанли Атаев не дал Аллалы договорить:

— Прекрати ты, старая сова, свою болтовню! Ты никогда не был с народом, знаем мы. тебе цену! Если даже захочешь переселиться с нами, мы тебе не позволим. Понял?! А ты, Хошгельды, еще разговариваешь с ним, объясняешь ему чего-то. Да ему объяснять, что ослу газету читать!

Обычно колхозники не вступали в споры с Аллалы, они просто не желали с ним разговаривать, не желали выслушивать его вздорные слова. А он это понимал по-своему. Ему казалось, что все боятся его, что никто не смеет ему возразить. Поэтому и сейчас он угрожающе заявил:

— Да я тебе, Курбанли, не позволю и на курицу мою шикнуть!

Атаев не успел ему ответить, потому что на Аллалы со всех сторон посыпались упреки. Даже Кюле Ворчун, сам того не замечая, выступил в защиту агронома.

— Ведь ты за всю свою жизнь ни одного хорошего поступка не совершил, — кричал Кюле, — никогда честным трудом не жил. Нет тебе, Аллалы, места среди трудового народа! Давно пора тебя выгнать из нашего селения!..

— Только разговор нам испортил, — с досадой заметил Ата Питик.

Вскоре люди Стали расходиться по домам. Секретарь парторганизации и агроном пошли вместе.

— Замечательный у нас народ, Чары-ага! — восхищенно произнес Хошгельды. — Как дружно все набросились на этого старика. Да и вообще мне очень нравятся эти ежедневные собеседования. Разговаривают, спорят!.. Видно, людей интересует все, что происходит на белом свете.

— Знаешь, о чем я думаю, Хошгельды? — вдруг оживился Байрамов. — Я хочу привлечь к этим беседам нашу интеллигенцию. Правильно ты говоришь: у наших колхозников самые разнообразные интересы, люди затрагивают в своих разговорах самые различные темы. Но ведь не всегда им удается правильно разрешить тот или иной вопрос. Для этого у них не хватает знаний. Так пусть передовые люди нашего колхоза, такие, как ты, учитель Аман и другие, помогут им. Вот представь себе, — все больше увлекался Байрамов, — к примеру, разговор зашел о радио. Есть еще у нас отсталые старики, вроде твоего дядюшки Ата, которые до сих пор не верят, что слушают передачи прямо из Москвы или из Баку. И вот, допустим, Овез или еще кто-нибудь из комсомольцев, специалистов по этому делу, разъяснят такому человеку, как это здесь, у подножия Копетдага, мы слушаем столицу нашей великой родины. Да и вообще, когда мы привлечем наших специалистов, нашу колхозную интеллигенцию к этим беседам, то любой начатый разговор можно будет подхватить, углубить его, направить по правильному руслу. Что ты на это скажешь?

— Я могу только согласиться с вами, Чары-ага. А когда у нас будет оборудован свой радиоузел, такие беседы можно будет устраивать и для всего селения.

— Тут ты тоже прав, Хошгельды. Тогда и наши женщины втянутся в общественную жизнь колхоза. Вот Нязик-эдже, например, хлопочет дома по хозяйству и слушает в это время лекцию своего сына о новейших достижениях в области агротехники, — улыбнулся Байрамов и похлопал молодого человека по плечу.

— Ведь Мурад обещал нам в этом деле помочь, — сказал Хошгельды.

— Инструктор райкома не подведет. Мурад — человек дельный. Он завтра утром здесь будет, мы у него все и разузнаем, — с этими словами Байрамов пожал руку своему молодому другу, и они разошлись по домам.

На другой день Хошгельды поднялся чуть свет и пошел на конюшню. Из окна правления его окликнул Байрамов.

— Привет, Хошгельды! Тебе, видно, не спится.

— Здравствуйте, Чары-ага! — сказал он, заходя в помещение. — Вы, я вижу, тоже недолго в постели нежились. А мне сегодня и в самом деле не спалось. Собираюсь проверить, всходы хлопчатника.

— Бери коня и поезжай, пусть тебе сопутствует удача!

В это время к правлению подкатил на мотоцикле инструктор райкома Мурад Караев. После взаимных приветствий Хошгельды осведомился, почему Мурад так рано пожаловал к ним.

— Да у меня тут дела к Байрамову, а кроме того, хочу предупредить комсомольцев, что завтра радиотехники привезут из района оборудование для радиоузла. Их всего двое, так пусть ребята помогут им.

— Вот молодец, Мурад! — обрадовался Хошгельды. — Мы как раз вчера говорили об этом с Байрамовым.

Караев спросил, куда направляется агроном.

— Хочу хлопчатник поглядеть.

— Беспокоят тебя твои все-таки новшества?

— Да уж какой тут покой! Надо доказать людям свою правоту. А докажем мы, что правда на нашей стороне, когда урожай процентов на десять увеличится.

— Ну, что же, агроном, будем очень рады, если удастся твое начинание. Мы распространим тогда твой опыт и по другим колхозам.

— В других колхозах это дело легче пойдет. Там и председателей уговаривать не придется. Приедут к нам и собственными глазами все увидят. Сам Покген их агитировать будет, — улыбнулся Хошгельды. — Я в этом не сомневаюсь.

— Твоя уверенность, Хошгельды, сердце радует, — заметил довольный Мурад.

— А без уверенности коммунизм не построишь, — гордо подняв голову, сказал Хошгельды.

— Желаю успехов, Хошгельды!

— Спасибо, Мурад, я тороплюсь, дел сегодня много.

— Да и я спешу, — сказал Мурад, — Байрамов, наверно, заждался.

Хошгельды оседлал коня и пустился в путь.

Не только председатель опасался того, что агроном слишком рискованно поступал в каждом деле, этого побаивался и кое-кто из колхозников. Ведь совсем по-новому орошаются теперь поля. А какие это даст результаты, кто его знает…

— Вот заставил Хошгельды перепахать некоторые арыки и увеличить делянки. Говорит, что урожай от этого будет больше, а руками работать придется меньше, — рассуждал один.

— Это, конечно, правильно, трактор-то больше нас сделает. Да не пересушить бы посевы, — подхватывал другой.

— Он человек ученый, — замечал третий, — ему тайны земли больше, чем нам, ведомы. А то бы и Чары-ага не стал его поддерживать.

— Чары-то поддерживает, а Покген сомневается, это всем известно, — нет-нет да и вставлял Кюле Ворчун. — Не пойму я, зачем он ему потакает.

— Не потакает, а верит в науку, — солидно заявлял Курбанли.

Споры эти обычно ничем не кончались. Сторонников у агронома было куда больше, но находились люди сомневающиеся, которые всегда напоминали о том, что со времен дедов-прадедов ничего подобного не делалось.

Хошгельды, объехав хлопковые плантации, решил посмотреть и бахчевые, а потом заехать еще в сады. Только вечером он вернулся домой. Настроение у него было хорошее, дружные всходы порадовали его.

Нязик-эдже встретила сына обычным ворчанием:

— Ты совсем свой дом забыл, Хошгельды. Даже попить чаю и поесть не приходишь. Разве это возможное дело голодным целый день ходить! Ведь это не только сегодня, каждый день так. Все люди работают, да я что-то не видела, чтобы кто-нибудь поесть забывал.

Будто не слыша ворчания матери, Хошгельды сел за стол, выпил пиалу чаю и принялся за обед.

В это время на пороге появился Вюши. Он поздоровался с Нязик-эдже и Хошгельды и, без всякого вступления, начал уже в который раз рассказывать о том, как он разоблачил Елли.

— Ну, о чем ты говоришь! — остановил его Хошгельды.

— Как это о чем? — удивился Вюши. — Со мной в городе сам прокурор советовался, а здесь будто все сразу забыли про историю с волками!

— Никто ничего не забыл, Вюши, — наставительно заговорил Хошгельды. — Просто жалко на такие разговоры время тратить. Нашел тоже тему — Елли! С ним уже покончено. Он свое получил, а ты лучше поешь. Подсаживайся к столу. Я вот уже пообедал и хочу посмотреть газеты.

— Спасибо, Хошгельды, я недавно обедал.

— Нехорошо отказываться от угощения.

Вюши прислонил к стене ружье, с которым никогда не расставался, и покорно сел к столу. Нязик-эдже принесла чайник, Хошгельды наполнил пиалу и, не отрываясь от газеты, стал пить чай. А Вюши ел и время от времени бормотал, ни к кому на обращаясь:

— А все-таки я показал этому негодяю, кто такой Вюши…

Увидев, что Хошгельды пьет чай, Вюши снова стал ему рассказывать о том, как он перехитрил Елли. Увлечённый чтением, Хошгельды не слушал его. До него долетали тольдо обрывки фраз: "Я ему сказал…", "Он мне сказал…".

Но чтобы не обидеть гостя, он механически произносил какие-то слова, вроде "да, да" или "а потом?", и, увлеченный собственным повествованием, Вюши долго не замечал, что Хошгельды поддакивает ему невпопад. Но когда Хошгельды совсем уж некстати вставил "конечно", Вюши сразу умолк.

— Ты почему замолчал, Вюши? — спросил, оторвавшись от газеты, Хошгельды.

— Да потому, что ты меня не слушаешь. Для тебя мой рассказ, что кваканье лягушки. Противно, но и слушать не обязательно, — с обидой в голосе сказал Вюши.

— Что ты, друг! Я тебя очень внимательно слушал.

— Ну, если слушал, тогда скажи, что случилось с Бахар? Я сейчас именно о ней рассказывал.

Хошгельды ничего, конечно, не слышал из того, что болтал Вюши, но о Бахар он только что прочитал в газете и поэтому, не задумываясь, ответил:

— Бахар дали звание заслуженной ковровщицы. А что еще?

— Да ты, оказывается, действительно слушал меня! — удивленно протянул Вюши.

— Хошгельды дома? — послышался за окном голос Овеза.

— Дома, дома, проходи, Овез, — пригласила молодого бригадира Нязик-эдже.

— Привет, Хошгельды, — проговорил Овез, входя в комнату. — И ты, Непутевый, здесь? — удивленно произнес он. — Не знаешь, куда девать себя от безделья, вот и ходишь по гостям. Ну, что, навьючили тебя сегодня? А ты рад девушкам угодить, вот и таскаешь на себе мешки, точно ишак какой. Не понимаешь, что над тобой смеются.

Вюши не на шутку рассердился.

— Я знаю, кто тебе об этом рассказал. Это разговорчики твоей жены, — горячился он. — А что тут смешного, если человек помогает тюки перетаскивать?

— Да, это, пожалуй, скорее печально, когда молодой человек не знает, чем ему заняться, принимает на себя чужие обязанности, а на работу опаздывает, — не скрывая презрения, сказал Овез.

— Ты прав, Овез, только не надо так кричать на моего гостя, — вмешался Хошгельды. — Я вижу, у тебя какое-то другое дело есть.

— Я пришел к тебе с просьбой, Хошгельды. Нельзя ли немного пересмотреть план сева. На моем-то участке земля куда быстрее подходит, чем у Бергенова. По-моему, еще денек — и можно начинать. Ты бы подъехал ко мне завтра, посмотрел бы на месте…

— А ты когда у себя в бригаде будешь?

— Да я теперь и ночую там, по-фронтовому.

— Обязательно с утра приеду, а сейчас садись, чайку попьем.

— Спасибо, некогда, я ведь не в гости пришел, как некоторые, просто забежал на минутку. Дел у меня теперь — по горло, — помотал он головой и, быстро попрощавшись, выбежал на улицу.

— Ну что этот Овез вечно ко мне цепляется, будто я ему поперек дороги стою, — обиженно проговорил Вюши.

— Овез утомился и волнуется очень за свою бригаду, — вот и кричит. А по существу, Вюши, он прав. Пора, мой милый, над своим будущим задуматься, пора чему-нибудь научиться. — Хошгельды снова взялся за газету, делая вид, что читает. Но ему хотелось знать, как отнесется к его словам Вюши, и он искоса поглядывал на него.

— Если все будут ко мне так относиться, — начал тот после долгого молчания, — мне ничего не останется, как уйти из нашего колхоза. Недаром туркмены говорят: "В своем ауле парню грош, в чужом он всем хорош".

— Устарела, Вюши, эта пословица. Пора ее переделать. "Если в своем колхозе парню грош, то и в чужом он будет негож". Так, пожалуй, правильнее звучит, а Вюши? Ты чего загрустил? Давай поговорим серьезно, по-дружески, только смотри, не обижайся.

Вюши молчал, громко сопел и часто, часто моргал глазами.

— Ну, ладно, Хошгельды, — наконец заговорил он, — ты вот умный и дельный парень, дай мне совет. Скажи, что мне делать? Может, учиться на шофера?

— Ведь это ты несерьезно говоришь. Ты же бросишь это, как уже многое бросал. Ты и почтальоном был, и помощником счетовода…

— И помощником агронома по борьбе с вредителями во время войны был, — добавил сам Вюши, — и помощником мираба…

— И все бросил?

— И все бросал! — охотно подтвердил Вюши.

— А почему ты кидался от одной работы к другой, почему менял профессии, как кокетливые девушки наряды? Потому что нет у тебя определенной цели в жизни. К чему ты стремишься, чего добиваешься? Мне кажется, что и желаний-то у тебя никаких нет!

— Почему нет? Есть!

— Ну тогда скажи мне, какое ремесло тебе по душе.

— Отец мой всю жизнь был чабаном… И вот иногда сердце подсказывает мне: "Будь и ты, Вюши, чабаном". А разум другое говорит: "Займись, Вюши, опять своим первым ремеслом, уничтожай вредителей полей". Пожалуй, я склонюсь ко второму…

Отбросив волосы со лба, Хошгельды сказал:

— Подумай хорошенько до завтрашнего дня, а завтра придешь ко мне, скажешь о своем решении. Поверь мне, Вюши, когда люди увидят, что ты трудишься, что ты настойчиво добиваешься своей цели, никто не посмеет называть тебя Непутевым, отскочит от тебя твоя эта кличка.

— Спасибо, друг, — проговорил взволнованный Вюши. — Я все понял. Я добьюсь того, что меня перестанут называть Непутевым!