У подножия Копетдага

ОТЦЫ И ДЕТИ

Зима стояла теплая. Едва успевало взойти солнце, как природа, казалось, забывала о ночных заморозках, и к полудню температура поднималась до тринадцати — четырнадцати градусов. Такими обычно и бывают зимние дни в Туркменистане.

Хошгельды вынес на солнышко стеклянные банки, в которых посадил для опытов горные травы. Он долго рассматривал их, осторожно измерял растения, часто забегал в комнату, записывал что-то и снова возвращался к своим сокровищам.

Его опытами интересовались теперь все колхозники, даже Ата Питик поверил в науку и охотно слушал лекции племянника, которые передавал местный радиоузел. Особенно ревностными поклонниками Хошгельды стали пионеры. Они всерьез увлеклись агрономией, тоже не пропускали ни одной передачи и организовали кружок юных мичуринцев.

Только, пожалуй, Нязик-эдже, все еще без особого уважения относилась к опытам сына. Сейчас она сидела на солнышке у дверей и наблюдала за Хошгельды.

"Так увлечен он своей работой, так увлечен, — думала мать, — что совсем забыл о женитьбе".

Правда, она давно с ним об этом не заговаривала, но тайком все-таки подыскивала невесту и даже откладывала деньги для тоя, благо доходы нынешнего года были настолько велики, что это можно было сделать совсем незаметно. В последние дин Нязик-эдже ждала удобного момента, чтобы поговорить с сыном, но как-то все не удавалось, а сейчас, ей кажется, этот момент настал.

— Сын мой, — тихо проговорила она, — не пора ли и тебе обзавестись своим домом?

— Как это своим домом? Разве у меня нет дома? Конечно, наше жилище не слишком красиво, но ведь в новом поселке у нас будет прекрасный кирпичный дом в несколько комнат, с большой верандой, с деревянными полами и потолками. Я посажу вокруг такие растения, которые даже зимой будут цвести, так что в нашем доме всегда будет красиво. Правда, хорошо будет?

Хошгельды отлично понимал, куда клонит мать, но ему не хотелось вести разговор на эту тему.

— Конечно, хорошо будет, — согласилась Нязик-эдже, — но для такого хорошего дома нужна хорошая невестка, сын мой; Вот что я имела в виду.

— Ну, об этом ты не беспокойся. Как только будет готов дом, так и невестка появится.

— Я ведь нет-нет да и захожу то к одним, то к другим соседям, — продолжала свое Нязик-эдже, — но успеха пока что нет. Вот недавно замолвила словечко о внучке твоего упрямого дядюшки Ата, так он не согласился. Он все еще помнит вашу ссору в прошлую весну. Ты его тогда так обидел, что он до сих пор сердится.

— Вот и отлично, что дядюшка не отдаст свою внучку за меня. Нам обоим, пожалуй, повезло, — рассмеялся Хошгельды.

— Я и к Кюле заходила, у них тоже хорошая, воспитанная дочь.

— А вдруг, у дочери отцовский характер? — стараясь быть серьезным, спросил Хошгельды.

— Нет, эта девушка не такая. Ведь мать у нее прекрасный человек, и она вроде как согласилась. Не знаю только, что сам Кюле скажет, — озабоченно говорила старуха.

Хошгельды не выдержал и громко расхохотался:

— Я что-то не пойму, кто из них собирается замуж — сам Кюле, его жена или их дочь.

— Ты что, с ума сошел? Кого же, как не дочь, выдают замуж! — уже рассердилась Нязик-эдже.

— От твоих разговоров, мать, действительно можно сойти с ума. — Он подошел к Нязик-эдже и ласково обнял ее. — Ну, сама подумай, что ты говоришь. Женить собираешься меня на дочери, а узнаешь, согласны ли отец с матерью. А может быть, дочь не захочет, может быть она давно любит кого-нибудь и ее кто-то любит, — старался Хошгельды втолковать матери сущность современных отношений. — Никому, мама, не дано право распоряжаться ее сердцем, кстати и моим тоже. Я бы не советовал тебе ходить с этой целью по соседям, все равно это ни к чему не приведет.

— У тебя в голове ветер гуляет, и не поймешь, в какую сторону он дует. Ни в моем, ни в отцовском роду не было таких легкомысленных. Даже и не знаю, в кого ты такой уродился! — грозно посмотрела на сына Нязик-эдже.

— Может, это климат на меня влияет? — пошутил Хошгельды. — Вон зима какая выдалась, погода то и дело меняется.

Не проронив больше ни слова, Нязик-эдже вошла в дом и принялась за свои дела. Хошгельды тоже прошел к себе, сел за стол и только взялся было за бумаги, как на пороге появился учитель Аман.

— Привет, Хошгельды!

— А, здравствуй, дружище, заходи.

Аман прошел в комнату и устроился на кушетке. Вид у него был грустный, казалось, какие-то неотступные мысли мучают его.

Ты что невеселый, случилось что-нибудь? — участливо осведомился Хошгельды.

— Да нет, ничего не случилось, — попытался даже улыбнуться гость.

— Может, поссорился с кем-нибудь?

— Ни с кем я не ссорился, — бросил Аман.

Хошгельды сделал вид, что поверил приятелю. Он не стал его ни о чем расспрашивать и заговорил о своих опытах:

— Знаешь, сколько растений скрестил я в этом году? Вот это, например, совершенно новые растения, у них даже нет названия. — Хошгельды взял с подоконника одну из своих банок. — На корнях этих растений появляются точно такие же клубни, как у картофеля, только они пока еще водянистые, Я говорю пока, потому что собираюсь скрестить их с каким-нибудь другим видом, чтобы получился вкусный плод.

Не желая обидеть хозяина, Аман изредка произносил что-то, но на самом деле не слушал его. Хошгельды понял это и, рассмеявшись, сказал:

— Да, я совсем забыл, что имею дело с литератором. А для вашего брата подобным разговорам — грош цена. Вас больше легенды всякие интересуют. Из всей фауны и флоры вас привлекают только соловьи, фиалки, розы. Что для вас картошка или там лук? Вам цветочки подавай для сравнений!

Все это Хошгельды говорил, конечно, в шутку, но Аман — преподаватель литературы и автор нескольких лирических стихотворений — почему-то обиделся.

— Может быть, ты запретишь литераторам упоминать в своих произведениях о цветах или о соловьях?

— Нет, почему же! Упоминайте на здоровье. Я говорю только, что и вам не мешало бы поинтересоваться жизнью животного и растительного мира. Тогда и сравнения ваши были бы более убедительными.

— Но если мы начнем всеми этими цветочками или травками заниматься так же, как ты, то мы, пожалуй, из литераторов превратимся в агрономов.

В том, что говорил Аман, чувствовалось раздражение, он готов был спорить из-за любого пустяка и не хотел даже понимать шуток. Когда появилась Нязик-эдже с чаем, молодые люди умолкли.

— Давай попьем чайку, — предложил Хошгельды.

Аман молча подсел к столу.

— Вот что, Аман, — уже совсем иным тоном заговорил Хошгельды, — ты ведь пишешь в районную газету не только стихи, но и фельетоны. Я расскажу тебе один занятный случай, а ты напиши фельетон.

— Какой случай? — спросил Аман, пристально посмотрев на приятеля.

— Недавно мы засиделись у Покгена, — начал Хошгельды и рассказал о своем столкновении с Кюле Бергеновым и об убежавшем парне, который чуть не налетел на него.

Аман залился краской.

— Ты что, издеваешься надо мной? — резко спросил он.

Хошгельды решил, что приятель не поверил ему.

— Ну, честное слово, я рассказал тебе правду, — старался убедить он Амана. — Если не веришь, можешь спросить у Покгена и у Чары. Мы все вместе выбежали тогда на этот истошный крик.

— Значит, ты не узнал того парня?

— Так ведь было темно.

— Если ты не знаешь, кто убегал от Кюле, как же можно писать фельетон? — подозрительно взглянув на Хошгельды, спросил Аман.

— А зачем указывать, кто именно бежал? Этот человек абсолютно ни в чем не виноват. Кто ему может запретить разговаривать с любимой девушкой. Я только не понимаю, почему этот глупец удрал? Но не в нем дело. Фельетон должен быть написан о папаше этой девушки, ведь он же поднял скандал. Отцы не имеют права распоряжаться судьбой своих детей. Родители, конечно, могут дать добрый совет, они часто бывают правы, и хорошо, когда сыновья и дочери прислушиваются к их мнению. Но это в том случае, если советы полезные. Однако история с Кюле — просто безобразие. Он распоряжается своей взрослой дочерью, как вещью. Все это пережитки давно минувших дней, и пора с ними кончать. Я, знаешь, как назвал бы фельетон? "Отцы и дети". Что ты на это скажешь?

— Это событие известно мне не хуже, чем тебе, — тихо ответил Аман.

— Откуда? — удивился Хошгельды. — Неужели Покген или Чары опередили меня.

— Я тебя опередил. Я сам участвовал в этом событии… Ты что с таким удивлением смотришь на меня, не догадываешься, что ли, или делаешь вид, что ничего не понимаешь?

— Неужели это ты был? — в свою очередь не поверив приятелю, спросил Хошгельды. — А я и не знал, что ты встречаешься с дочерью Кюле Бергенова. Зачем же ты удрал?

Аман допил чай, поставил на стол пиалу, вздохнул и, не поднимая головы, тихо промолвил:

— Я давно люблю Гозель. Я не мыслю жизни без нее…

И Аман рассказал, что девушка заболела, испуганная событиями той ночи.

— Я уже доктора Громову просил навестить ее. Через подруг записку послал. Ведь я даже не могу навестить свою любимую, отец не разрешает.

— Она, наверно, очень хорошая девушка, — заговорил Хошгельды, — только какая-то странная. Нельзя же в самом деле болеть от страха перед отцом, который так деспотично относится к своей семье. Она сама, конечно, недостаточно энергичный человек, даже, кажется, школу бросила. Боюсь, Аман, тебе будет трудно с ней.

Аман не дал Хошгельды договорить.

— Ты не прав, — уверенно заявил он, — совсем не прав, Любовь не дипломом определяется. Если я допущу, чтобы Гозель осталась в своей семье, тогда она действительно зачахнет и никогда, может быть, не станет образованным человеком. А если она будет со мной, жизнь ее сложится совсем иначе. Она и книжки начнет читать, и учиться будет, ведь ей захочется понимать все, что понимаю я, это естественно для двух любящих людей. Ты знаешь, — вдруг оживился Аман, — а как хорошо она слушает стихи, она их понимает и любит! А ты, Хошгельды, прости меня, всегда немного перегибаешь палку. Ты же считаешь, что все обязательно должны кончать институты. Если моя Гозель останется ковровщицей, то это це значит, что ее век загублен. Любая профессия у нас почетна, только работай честно, добивайся новых успехов, добивайся высокого качества. А работает она очень хорошо, у нее прекрасный вкус, и она любит свое ремесло. Пусть только она будет со мной! Я сумею привить ей вкус к знаниям. Но сейчас, к сожалению, не в этом дело.

— А в чем? — спросил смущенный Хошгельды. Он понял, что был неправ и бестактен, когда уверял Амана, что тот не должен связывать свою судьбу с судьбой этой простой девушки. Аман умница, он правильно сказал, что Хошгельды перегибает палку.

Но Аман по-своему понял смущение приятеля.

— Ты, конечно, со мной не согласен, — почему-то зло сказал он, — да это и не могло быть иначе. Ты делаешь, вид, что не понимаешь в чем именно трудность моего положения. Не надо со мной хитрить, Хошгельды. Тебе это не к лицу. Скажи лучше честно, что ты тоже любишь Гозель и сам хочешь на ней жениться, — все больше раздражался Аман. — Мне она сама рассказывала, что за несколько дней до этого несчастного случая твоя матушка была у них и говорила с ее матерью. Мне известно также, что они достигли согласия. Ну, а Кюле, конечно, предпочтет тебя в зятья… Да и твое появление тогда у их дома тоже не случайно…

У Хошгельды даже лицо вытянулось. Бедный Аман! он просто с ума сошел от любви. И сожаление, и неловкость испытывал сейчас агроном.

— Вот ты, оказывается, о чем, — тихо проговорил он. — Мне и в голову не приходило, что у тебя могут зародиться такие подозрения. Неужели я должен оправдываться перед тобой! Ин-тересно получается! Когда твой будущий тесть налетел на меня в темноте, он заподозрил меня в том, что я устраиваю его дочери свидания с молодыми людьми. Он решил, что я охраняю ваш покой, а тебе почудилось, что я подстерегаю вас. Что же касается моей матери, то она вольна ходить, куда ей заблагорассудится.

Аман довольно долго молчал. Теперь настала его очередь смутиться. Он понял, насколько неосновательны были его подозрения. Зачем он затеял этот разговор, да еще в таком тоне! Как мог он не поверить своему честному и прямому другу? Как все это глупо и стыдно! Улыбка вдруг скользнула по его лицу, он посмотрел приятелю в глаза и сказал:

— Не будем больше об этом. Прости меня. Посоветуй лучше, как быть, как уговорить этого ворчуна не мешать нам…

— Я, честно говоря, боюсь тебе что-нибудь советовать. Кто поручится, что ты меня опять в чем-нибудь не заподозришь.

— Ну, пожалуйста, Хошгельды, забудь об этом. Я тебя, как друга, спрашиваю.

— Ладно! Уже забыл, — улыбнулся Хошгельды. — Я бы на твоем месте прямо пошел к Ворчуну и сказал бы ему о своих намерениях.

— Да с ним уже говорили, он и слышать не желает, а Гозель все-таки хочется без скандала уйти из дому.

— А если с Кюле поговорит Покген-ага и Чары, как ты думаешь, сумеют они его уговорить? — спросил агроном.

— Думаю, что никто не сумеет. Ведь ты же знаешь, как он упрям.

— Идите в загс, распишитесь и будьте счастливы. Вот тебе мой совет! — твердо сказал Хошгельды.

— Так мы и сделаем, — решил Аман. — На благоразумие Кюле рассчитывать не приходится. Прости меня, дорогой, что я оторвал тебя от работы и морочил тебе голову такими делами.

— Будь здоров, Аман. Пусть тебе сопутствует удача.

Дня через два правление решило отправить в пески Кюле Бергенова. Нужно было узнать, как там обстоят дела, не нуждаются ли в чем пастухи, кроме того, Чары-ага просил Кюле передать Дурды-чабану, чтобы он немедленно прибыл в аул.

Гозель воспользовалась отсутствием отца, расписалась с Аманом в загсе и переехала к мужу, в новый поселок. Видя, в каком состоянии любимая дочь, мать не препятствовала этому. Долго стояла она на пороге, провожая глазами свою Гозель и её жениха. По ее морщинистому лицу, не переставая, текли слезы. Эта добрая женщина, нарушив традиции отцов и дедов, благословила свою дочь на новую жизнь. Пусть гнев мужа обрушится на ее седую голову. Она покорно будет ждать своей участи.

Неделю спустя, в пасмурный, холодный день Хошгельды пришел в правление по вызову председателя. Покген-ага стоял, склонившись над столом Акмамеда, по левую руку от него сидел кладовщик.

— Проходи ко мне, дружок, я сейчас освобожусь, — проговорил председатель в ответ на приветствие агронома.

Покген уже давно вел разговор с кладовщиком, тот докладывал ему о расходе кормов за зимние месяцы.

— А сколько всего сена? Сколько грубых кормов? Сколько ячменя, — то и дело заглядывая в свою записную книжку, спрашивал башлык.

Перелистывая страницы довольно объемистой тетради, кладовщик называл цифры. Акмамед откладывал их на счетах, а Покген попросту загибал пальцы, что-то бормоча при этом.

— Так-так, — произнес в раздумье председатель, взглянув на счеты, — сходится. Хватит ли кормов до весны? — он вопрошающе поглядел на секретаря.

— Хватит, хватит, Покген, — не вечно же буранам свирепствовать, — успокаивал Акмамед башлыка. Он знал, как тревожится Покген за находившиеся в песках отары.

— Погоде доверять трудно, — бросил Покген и прошел в свой кабинет. — Хошгельды! — начал он прямо с порога. — Я и Чары завтра собираемся поехать в пески. Хотим проверить зимние пастбища и отары. Чары послал туда недавно Бергенова и поручил ему направить сюда Дурды-чабана. Да вот никто еще не показывался. Впрочем, если и появятся, мы все равно поедем, тем более что Чары хочет сам побеседовать с чабанами, почитать им газеты. Мы пробудем там не меньше недели, так что тебе придется понаблюдать здесь за всеми делами. И за башлыка, и за заместителя остаешься.

— Где Покген-ага? — послышался из первой комнаты чей-то голос, и сразу же в дверь кабинета просунулась голова в громадной папахе.

Это был Дурды-чабан. Сердитым казалось не только его запыленное лицо, даже развевающаяся борода пастуха тоже выражала гнев. Он вошел в кабинет со своей суковатой палкой в руках и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, заговорил:

— Ты, Покген-ага, видно, считаешь нас верблюдами в намордниках, которых куда захочешь, туда и поведешь. — Он так громко говорил, будто находился у себя в песках, а не в правлении колхоза.

— Что случилось, Дурды-ага? — недоуменно спросил Покген. — Объясни, чем ты недоволен.

Но Дурды-чабан, казалось, не слышал вопроса Покгена. Он, видно, еще по дороге, когда тащился на своем ишаке, обдумал все, что скажет башлыку, и теперь торопился это сделать.

— Ты просто опозорил нас, Покген. Раньше ты позволял негодяю Елли нас мучить. Этот жулик готов был от жадности собственные уши сожрать, да рот не доставал. А теперь ты прислал к нам человека, который ни черта не смыслит в нашем деле. А еще лезет со мной в споры, командует, указывает, где лучше устроить ночлег. Да я уже сорок с лишним лет чабан и за это, видно, от тебя такую благодарность получаю. Коли так, то на, возьми мой посох! — С этими словами старик бросил в угол свою суковатую палку.

Сразу смекнув, в чем дело, Хошгельды улыбнулся. А Покген пожалел, что поблизости нет Чары. Он бы, как всегда, быстро сумел уладить дело. Хошгельды поднял брошенную стариком палку и обратился к нему:

— Дурды-ага, вы говорите, что больше сорока лет были чабаном.

— Да, больше сорока… сорок два года, — грозно заявил старик.

Хошгельды так внимательно разглядывал палку, будто мог прочесть на ней всю долгую жизнь чабана.

— Всему на свете есть счет, — промолвил он. — Если вы, Дургы-ага, сорок два года были чабаном, то из них двадцать лет вы колхозный пастух, а двадцать два года были чабаном у бая. Так?

Дурды перевел свой сердитый взгляд на агронома и сказал:

— Нет, не так! Если уж взялся считать, то считай правильно. Я после баев четыре года в совхозе работал и каждый год премии получал, а как только организовались колхозы, я сразу же в колхоз записался, а премии всего две получил. Вот это правильный счет.

Хошгельды засмеялся.

— Хорошо, Дурды-ага, я буду считать правильно. Значит, восемнадцать лет вы пасли баранов у бая. А сколько вы получали в месяц за свои труды?

— Помесячно расчеты не ведутся. За целый год я получал у баев шесть двухлетних баранов, ну и харчи их были.

— А теперь давайте подсчитаем, сколько вы в колхозе зарабатываете, — чему-то улыбаясь, говорил агроном. — Если мне не изменяет память, ваша семья получила в этом году сорок пять тысяч деньгами и примерно пудов двести семьдесят пшеницы. Ваш сын рассказывал мне, что он девяносто пять пудов продал государству, остальное дома осталось, так что на год хватит, а то и больше. Правильно я считаю?

— Теперь правильно, — проговорил Дурды-чабан. Он хотел еще что-то сказать, но не сумел, видно, подобрать подходящих слов.

— Так вот что, Дурды-ага, — продолжал агроном все так же учтиво и обстоятельно, — давайте отложим в сторону доставшиеся вам пшеницу, кишмиш и все прочее и возьмем в расчет только полученные вами сорок пять тысяч рублей. Попробуем превратить эти деньги в баранов. Сколько получится? По моему расчету, на каждого члена семьи придется по шесть двухлетних баранов. А еще мне как-то ваша жена рассказывала, что в прежние времена у. вас по целым неделям котел не кипел, не из чего было суп сварить. Если мои подсчеты верны, то ваш черед сделать из этих подсчетов правильные выводы. И учтите еще, что самого главного я вам не сказал, об этом Покген-ага скажет.

Лицо чабана расплылось в улыбке.

— Сын мой, Хошгельды, — сказал он, — я ведь собирался сегодня еще больше нашуметь, уж очень я обиделся на башлыка. Да вот ты помешал. А с тобой спорить я не берусь, ты все равно победишь. И подумать только, знает, что моей старухе не из чего было суп варить, — от всей души смеялся пастух. — Ты не думай, сын мой, что я не ценю сегодняшнюю жизнь, это я нарочно про премии говорил, на башлыка досада взяла.

— Стыдно тебе, старому человеку, такие разговоры вести, — заговорил, наконец, Покген. — Что же, по-твоему, я не забочусь о колхозных стадах, что же, не одна цель у нас с тобой? Ты, старина, перестал простые вещи понимать.

— Это я, по-твоему, цели не понимаю? — опять вспылил чабан. — Моя цель ясная: я должен выкармливать свое стадо и давать побольше ягнят. И еще я должен охранять своих овец от волков и вообще от всяких бедствий. Как это я цели не понимаю? — горячился Дурды-ага. — Я в этом году от маток сто пятьдесят ягнят получил. Знаешь, что районный ветеринар про меня сказал: "Ты, Дурды-ага, в отношении искусственного осеменения и ухода за баранами самый первый пастух". Что же, ты думаешь, он напрасно такие слова говорит? Да как тебе не совестно!

Хошгельды стоял, опершись на палку пастуха, и улыбался. Ему почему-то было весело от того, что Дурды-чабан и башлык, не поняв друг друга, оба сердились и никак не могли договориться.

— Дурды-ага, скажите мне, — решил он вступить в спор, — вы на кого работаете?

Чабан не сразу нашелся с ответом.

— Я-то? — переспросил он.

— Ну да, вы. Только садитесь, а то вы все время стоите, устали наверно, — сказал Хошгельды.

Дурды-чабан сел, разгладил рукой бороду и, наконец ответил:

— Конечно, на колхоз.

— А колхоз кому принадлежит?

— Конечно, народу.

— Значит, вы и ваша семья служите народу, коллективу, а коллектив помогает вам, отвечает за вас, потому что вы являетесь членами этого коллектива.

Рука Дурды-чабана опять потянулась к бороде. Он немного помолчал и согласился:

— Да, ты правильно говоришь, сын мой?

— Выходит, что вы, Дурды-ага, соединив свою судьбу с судьбой народа, служите всеобщему благу, а следовательно своему собственному. Вот я и не понимаю, — рассмеялся агроном, — за что же вы на Покген-ага рассердились, ведь он именно об этом и говорил.

— Нет, Хошгельды. Не из-за этого у нас с башлыком спор вышел. Я про колхоз все понимаю, я всю свою семью с первого дня, еще двадцать лет назад, в колхоз привел. И жизнью своей, ты сам знаешь, я очень доволен. А сержусь я на Покгена за то, что раньше негодяя Елли над нами поставил, а теперь Кюле приехал нами распоряжаться. Он не только никогда не пас баранов, он ни разу в жизни с чабанами рядом не сидел. Вот поэтому-то меня и взяла досада. Не считается с нами башлык.

Хошгельды хотел было что-то сказать, но его опередил Покген.

— Не так все это, Дурды-ага. Ты же знаешь, что фермой заведует у нас Чары. А Кюле мы послали просто навестить вас, он должен был сегодня вернуться, рассказать нам о ваших нуждах, а завтра мы с Чары сами собираемся к вам.

Чабан молчал, не зная, что возразить башлыку, а тот продолжал:

— Я понимаю, Кюле человек вздорный, любит учить других, а сам мало чему учиться. Но ты ведь тоже не первый день меня и Чары знаешь, ты же мог понять, что не учить вас мы Кюле послали, а только о нуждах ваших узнать.

Дурды-ага успокоился и примирительно сказал:

— Это хорошо, что ты и Чары-ага к нам поедете, а Кюле, наверно, сегодня вернется, я просто не хотел с ним вместе ехать.

Хошгельды поднял над головой палку чабана и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не могу понять, как это человек, который два десятка лет гнул спину на бая, сегодня, когда он трудится на благо народа, бросил свое оружие.

Дурды-чабан протянул к Хошгельды руку и проговорил с мольбой в голосе, словно посох навсегда ускользал от него:

— Отдай мне мою палку, отдай!

Хошгельды, будто не слыша его, продолжал:

— А сколько волчьих голов размозжила эта палка за сорок с лишним лет!

— Ну, ну, давай ее сюда… — настаивал старик. — Поверь мне, дорогой, что я до самой смерти не расстануть с этой палкой.

— Хорошо, Дурды-ага, мы вам поверили. Если вы теперь и заметите какие-либо недостатки, то не станете убегать от них, а будете бороться с ними, критиковать виновного и постараетесь исправить и устранить ошибки, — сказал Хошгельды, протягивая чабану посох. — А теперь, Покген-ага, пора, по-моему, рассказать уважаемому товарищу Гельдыеву, зачем правление вызвало его.

Дурды-чабан не мог понять, почему Хошгельды перешел на такой официальный тон.

А Покген тем временем вытащил из ящика газету, расправил ее, встал, откашлялся и, подмигнув агроному, начал читать:

— Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Орденом Трудового Красного Знамени Дурды Гельдыева, старшего чабана колхоза "Новая жизнь"…

В указе говорилось о замечательных показателях, достигнутых Дурды-чабаном, за которые правительство удостоило его высокой награды. Взволнованный и растерянный, Дурды-чабан топтался на месте, переводя взгляд с Покгена на Хошгельды.

— Откуда же наше правительство узнало, сколько я ягнят выходил и шерсти настриг? Только ветеринар мог сообщить такие точные сведения, — вслух размышлял он. Но вдруг старик выпрямился, выставил вперед свою старую суковатую палку и, обратив взгляд на портрет вождя, висевший в кабинете председателя, взволнованно произнес:

— Великое спасибо нашему правительству! Да здравствует оно во веки веков!

Председатель и агроном поздравили Дурды-чабана с высокой награды, Акмамед-ага, который слышал все, что происходило в кабинете, тоже пришел пожать руку старому труженику. Старик совсем растрогался и заторопился куда-то.

— Я, пожалуй, друзья мои, даже домой не зайду, поеду лучше прямо в пески, — сказал чабан и посмотрел на Покгена. Взгляд чабана говорил больше, чем он сам мог бы сказать, и Покген понял его. Старик безмолвно просил башлыка простить его за все, что он сегодня наговорил ему.

— Нет, Дурды-ага, ты сейчас иди домой, обрадуй семью. Не успел чабан выйти, как в правление зашел почтальон.

Он принес газеты, журналы и два письма, адресованные Хошгельды.

— От кого эти письма? — осведомился Покген.

— Это вот от Вющи…

— А второе? — поинтересовался Покген и, не дождавшись ответа, взял в руки конверт. Второе письмо оказалось от Бахар.

— Я — так и думал, — заволновался Покген. — Ты его прочти сейчас.

— Я лучше дома прочту, — возразил агроном.

Покген заметил его смущение и пожалел о сказанном, Но желание узнать, согласна ли Бахар стать женой агронома, было слишком велико, поэтому он снова заговорил:

— Ты мне потом все-таки расскажи, что она пишет.

— Может быть, планы Бахар совсем не совпадают с вашими планами, — грустно сказал Хошгельды.

— Этого не может быть! — уверенно заявил Покген. — Что же, она не понимает, что родители ей желают добра?

— Хорошо, когда желания родителей не расходятся с желаниями детей. Скажу вам прямо, Покген-ага, никогда бы я не женился на девушке, которая по принуждению родителей согласилась стать моей женой.

— О каком же принуждении тут может идти речь! — даже возмутился Покген. — Ты, что же, думаешь, маленький я, не понимаю, по ком она вздыхала? О вашей дружбе давно люди поговаривают.

Хошгельды хотел что-то сказать, но в это время в кабинет ввалился Кюле Бергенов. Он пыхтел, сопел и никак не мог отдышаться.

— Что-нибудь с отарой? — испуганно проговорил Покген.

— Вы нарочно отправили меня в пески, — заорал Кюле, грозно уставившись на Покгена. — Всякому мальчишке позволяете издеваться надо мной. Опозорили меня на весь колхоз!

— Сядь, Кюле, успокойся, — засуетился Покген, пододвигая Бергенову стул. — Кто над тобой издевается? Почему нарочно отправили?

Хошгельды сразу же вспомнил свой разговор с Аманом и понял, что его друг осуществил свои намерения.

А Кюле уселся на стул, отдышался немного и начал прерывисто рассказывать:

— Пока меня не было… дочь исчезла… Гозель пропала…

— Как это пропала? — удивился Покген. — Ведь она же не маленькая.

— А я говорю, что пропала! — снова завопил Кюле. — Я знаю, кто ее увел, кто сбил ее с пути истинного. Это Аман, будь он проклят! Ты, Покген, обязан как председатель принять меры. Я требую этого! — неистовствовал Кюле.

— Подожди, Кюле, подожди, — старался успокоить его Покген. — Меня вот, например, учат не вмешиваться в сердечные дела собственной дочери, — покосился он на Хошгельды, — а ты хочешь, чтобы я в чужие семейные истории влезал. Я понимаю тебя, Кюле, мне бы тоже было обидно, если бы дочь без моего согласия вышла замуж. Обидно, тут ничего не скажешь. Но времена дедов-прадедов кончились. Советовать-то мы, конечно, можем, — наставительно говорил он, не замечая, что повторяет слова, только что сказанные Хошгельды, — даже должны советовать, и хорошо, когда наши желания совпадают с желаниями наших детей. Да вот тебе, по-моему, огорчаться-то нечего. Аман парень солидный, скромный, образованный.

Тут Кюле не выдержал, это уже было слишком. Он вскочил со стула, повалив его при этом, и заорал:

— И ты надо мной издеваешься! Я не позволю!..

Так и не сказав, чего он не позволит, Кюле выбежал из кабинета.

— Время позднее, а мы с тобой и не потолковали как следует, — задумчиво произнес Покген. — Значит, на недельку ты в этом кабинете хозяин. Акмамед-ага поможет, если понадобится. А теперь иди, сын мой, а я еще немного посижу и тоже пойду.

Хошгельды попрощался. Он понял, почему Покгену хотелось остаться одному. История с Кюле была и для него поучительна.