У подножия Копетдага

СПОРЫ И ПРИМИРЕНИЯ

Опять настали солнечные знойные дни. Предгорья нарядились в зеленые травы и красные маки. Благоухали сады. В один из таких дней Нязик-эдже решила осмотреть перед работой свой приусадебный участок.

"Пойду погляжу, что там наш сын сделал", — подумала она. Хошгельды уговорил родителей отдать ему хотя бы половину земли, опыты, говорит, нужно делать. Вот и захотелось матери поглядеть, какие же это опыты делает ее сын.

Весь участок Хошгельды был разбит на маленькие грядки, не более двух-трех метров в длину. Нязик-эдже нагнулась над одной такой грядочкой, потом резко выпрямилась и закричала не свойственным ей громким голосом:

— Орсгельды, скорее иди сюда! Ой, беда на нас напала, ой, беда!

— Что случилось? — спросил запыхавшийся Орсгельды, торопясь к жене.

— Ты только взгляни, что наделал наш сын, посмотри, что тут у него растет! Зачем мы его послушали, зачем отдали землю! Сколько бы помидоров, огурцов, луку у нас могло быть, — причитала она.

Орсгельды молча обошел все грядки, внимательно разглядывая всходы. Лицо его стало хмурым. Видно было, что и он не на шутку рассердился.

— С ума сошел парень, — всердцах сказал он, — сорняками всю землю засеял, хуже ребенка малого.

— Другие дети, и то умнее, — согласилась Нязик-эдже, — смотришь, косточку урюка или там персика в землю закапывают, значит понимают, что плод полезный может вырасти. А этот сорняки разводит, — возмущалась она, — да где это видано!.. Хошгельды! — крикнула Нязик-эдже, обернувшись к дому.

Но ответа не последовало. Сын поднялся раньше родителей и, чтоб не тревожить их, ушел без завтрака.

— Нету его… — с досадой в голосе сказала Нязик-эдже. — Давай сейчас же перекопаем грядки, — решительно добавила она.

Орсгельды задумчиво стоял, поглаживая ладонью бороду.

— Нет, пока не будем ничего трогать, поговорим раньше с Хошгельды. Ведь не может того быть, чтобы его понапрасну учили, — вслух размышлял он. — Да и кто бы стал держать его в должности агронома, если он ничего не понимает. С ним считаются даже такие люди, как Чары-ага и башлык. Может быть, мы с тобой чего-нибудь не понимаем? Неужели зря могут дать бумагу, в которой удостоверяется, что он агроном?

Нязик-эдже хоть и согласилась ничего не делать до прихода сына, все-таки возразила мужу:

— Ты говоришь, что он агроном, но я что-то не видела таких агрономов, которые засевали бы сорняками поля. Из-за подобных проделок нашего сынка мы посмешищем всего колхоза станем. Я непременно зайду к башлыку, пожалуюсь на Хошгельды. Уж Покгена-ага он послушает, может образумится немного.

Вскинув лопаты на плечо, старики отправились на работу. Не любивший много разговаривать, Орсгельды шел молча, а Нязик-эдже всю дорогу ворчала:

— Видно, Кюле был прав, когда говорил, что из Хошгельды толку не будет. Подумать только, приехал в колхоз и всю жизнь начал перекраивать. Все не по нем. И поля мы не так орошаем, и хлопок не так сеем, и виноград, оказывается, ни мы, ни наши деды не умели сажать.

— Может быть, ему в Москве посоветовали так делать? — неуверенно произнес Орсгельды, желая найти оправдание сыну.

— Что же, по-твоему, ему посоветовали и наш приусадебный участок сорняками засевать? Никто ему такого не говорил! Отбился от рук и делает все, что в голову взбредет, — стояла на своем Нязик-эдже.

Придя на работу, она поведала всем женщинам своей бригады о постигшем их семью несчастье. Она даже рассказала об этом бригадиру, но Курбанли не посочувствовал ей.

— Не может того быть, чтобы Хошгельды чепухой занимался, — уверенно заявил он.

Орсгельды ни с кем на работе не делился своими горестями, но когда под вечер к нему зашел его старший брат Ата Питик, он не выдержал и рассказал о проделках сына.

Вскоре явился и сам Хошгельды. Завидев своего любимца, Нязик-эдже накинулась на него:

— Что ты наделал, ты в своем уме?!

— Что случилось? — остолбенел от неожиданности Хошгельды.

— Он еще спрашивает, что случилось! — возмущалась старуха. — Что ты натворил с нашей землей? Отвечай!

Поняв причину гнева матери, Хошгельды подбежал к своим грядкам, сел на корточки и стал внимательно разглядывать всходы.

"Все в порядке! — с удовлетворением отметил он, — никто ничего не трогал".

— Орсгельды, Ата, идите сюда, посмотрите на этого бездельника. Вместо того чтобы ответить матери, прощенья у нее попросить, он еще любуется своими сорняками! — уже со слезами в голосе кричала Нязик-эдже.

Старики вышли из дому и тоже набросились на Хошгельды.

— Ты уже все границы перешел! — кричал Ата.

— Если тебе нужны сорняки, можешь их в поле собрать, а мою землю портить я тебе не позволю, — грозно заявил Орсгельды.

— Не шумите, — устало и тихо сказал Хошгельды. Он снял с головы кепку и погладил свои черные густые волосы. Весь его облик, все его движения говорили о том, что он совершенно спокоен. — Когда вы перестанете кричать, я все вам объясню и докажу, что я в своем уме.

— Мало того, что ты взбаламутил весь колхоз, — скрипел Ата, — ты еще отцовскую землю сорняками засеял. Нечего с ним разговаривать, иди, Орсгельды, и перекопай грядки, чтобы люди не смеялись.

— Дядя Ата, — вежливо начал Хошгельды, — ваши советы не всегда бывают полезными, поэтому не стоит расточать их. Ничего плохого я с землей отца не сделал. Поймите, ведь это — опыты, которые заключаются в том, что я скрещиваю действительно сорные травы с полезными культурами, ну, скажем, с такими, как пшеница.

Старики умолкли. Спокойный тон Хошгельды, видно, подействовал на них.

— Вы знаете, — продолжал Хошгельды, — что сорняки очень неприхотливы: растут, где угодно, и даже воды не требуют. Так вот все эти качества, хотя бы в малой степени, я хочу привить полезным культурам.

Орсгельды заинтересовался рассказом сына и стал задавать ему вопросы, на которые тот терпеливо давал пространные и ясные ответы.

— Кто же все это придумал, сын мой? — спросил Орсгельды.

— Были такие великие люди, русские ученые, как Тимирязев, Мичурин. А теперь академик Лысенко продолжает их учение.

— А нам вот еще наши отцы и деды рассказывали, что Адам первый посеял нужные человеку семена, — серьезно вставил Орсгельды. — И с тех пор, говорят, только этими семенами и пользуется человек.

Хошгельды рассмеялся.

— Все это сказки, отец, и Адама никакого не было. Сам подумай, разве сеял твой дед или даже твой отец такие семена, которые сеешь ты. Разве знали они столько плодов, сколько знаешь ты. С каждым годом растет наша советская наука, растет культура, а чем больше познает человек, тем больше он дает обществу нужного, полезного, в том числе и семян, и плодов.

Беседа отца и сына затянулась дотемна. Дядюшка Ата не очень старался вникать в смысл того, что говорил Хошгельды. Старик любил поспорить, но видел, что сейчас ему это не удается, так как брат принял сторону племянника. В конце концов он незаметно ушел. А Нязик-эдже не столько разумом, сколько сердцем поняла, что Хошгельды ничего, оказывается, плохого не сделал. Успокоенная, она пошла в дом, зажгла лампу, приготовила ужин и позвала мужа и сына поесть и попить чайку.

За ужином все трое мирно беседовали, радуясь состоявшемуся примирению.

На следующее утро, когда агроном уже собирался уходить, к нему пожаловал председатель. После взаимных приветствий, Покген сказал, что он хочет сегодня вместе с Хошгельды обойти поля. По всему было видно, что у председателя хорошее настроение.

— Знаешь, сын мой, что я решил? — загадочно улыбаясь, произнес Покген. — Если останусь доволен твоими трудами, я тебя тоже чем-то порадую.

— А если нет, — в тон Покгену заметил Хошгельды, — председатель прогонит меня из колхоза.

Они шли по саду, мирно разговаривая. Только что взошло солнце. По небу бродили легкие облака, теплый ветерок был насыщен ароматом созревающих плодов.

Что имел в виду Покген, обещая порадовать агронома? После того, как он оскандалился с Елли, которого когда-то хотел видеть своим зятем, Покген долго думал, кого же любит его дочь и кому она дала слово. Прошло много времени, прежде чем он, поборов стыд за свое неразумное сватовство, решился заговорить об этом с женой. Дурсун-эдже помогла ему разобраться в чувствах дочери. Материнское сердце подсказывало ей, по ком страдает Бахар. Ведь еще с детства дружила она с Хошгельды, а когда молодой человек был на. фронте, а потом учился в Москве, они переписывались. И теперь, видно, она его любит, да что-то произошло у них. Ведь это он, Покген, и разлучил их тогда своим неуместным сватовством. Конечно, Покген не мог не согласиться с. женой и решил исправить свою ошибку. Он сам поговорит с Хошгельды. И нет тут ничего плохого. Теперь-то это не против воли дочери…

— Скажите, пожалуйста, сам башлык пришел к нашему сыну, — заговорила стоявшая у окна Нязик-эдже. — Не к каждому молодому человеку пойдет Покген-ага.

— Это только ты считаешь, что наш сын — бездельник, что он всякой чепухой занимается и никак за ум не возьмется, — поддел жену Орсгельды.

— А ты что считаешь, ты что наговорил ему вчера? — возмутилась она.

— Просто я хотел тебя поддержать, — спокойно заявил старик.

— Ах так! — рассердилась Нязик-эдже. — А зачем ты своего брата втянул в разговор? Тоже чтобы меня поддержать? Всегда и во всем я одна виновата. Каждая мать имеет право поругать своего сына.

— Если бы только поругать — так это пустяки, — перебил ее Орсгельды, — ты же грядки его собиралась перекопать. Хорошо, что я не позволил, — добродушно закончил он.

— Это твой братец такие советы давал, — сквозь слезы проговорила старушка, — а я и не думала…

Увидев слезы на глазах жены, Орсгельды пожалел, что затеял этот разговор. Он не хотел обижать ее.

— С тобой, моя милая, и пошутить, оказывается, нельзя, — ласково заметил он. — Правду сказать, ни в чем ты не виновата, да и я тоже. Разве только в том повинны мы, что не учили нас никаким наукам. А какой бедняк в те времена учился? Это нашему Хошгельды хорошо, учись, коли охота есть, все дороги открыты… Да мы с тобой, старуха, на работу опоздаем, — спохватился он.

— Пойдем, пойдем, — заспешила Нязик-эдже. — А про учение это ты верно сказал. Недаром у нас говорят: ученый человек на крыльях летит, а неученый по земле ползает.

Когда они уже вышли из дому, Орсгельды спросил:

— Ты не знаешь, зачем приходил башлык?

— Я стояла у окна и слышала только, как он сказал, что наградит Хошгельды, если наш сын хорошо поработает.

— Наградит? — переспросил Орсгельды. — Премию, наверно, хочет ему дать.

— Может, и премию, — согласилась Нязик-эдже. — Если по совести говорить, — продолжала она, — то самую большую премию нужно дать нашему бригадиру.

— Тут ничего не скажешь, Курбанли редкий работник, — поддержал жену Орсгельды. — Этот выведет свою бригаду на первое место. Есть, конечно, и в других бригадах дельные люди. Овез, например…

— А я разве говорю, что нет? — перебила мужа Нязик-эдже. — Конечно, есть, но он из лучших лучший. И работник отличный, и прекрасной души человек, — расхваливала Нязик-эдже своего бригадира.

— Это правильно, — вставил Орсгельды, — Курбанли всю душу в работу вкладывает. Вот подожди, еще и героя дадут.

— Он достоин, достоин быть героем, — обрадовалась Нязик-эдже и ласково взглянула на мужа. Ей было приятно, что Орсгельды хвалит ее бригадира.

Когда после работы старики вернулись домой, Орсгельды сказал жене:

— Интересно узнать, остался ли башлык доволен работой нашего сына…

А лето тем временем вступило в свои права. Все предвидел агроном, когда призывал обрабатывать землю машиной. Зачем человеку гнуть спину и натирать мозоли, если за него может поработать трактор?

И взрыхлила землю машина, и посеяла машина, и удобрила машина. Когда же можно было мечтать об этом! Нет, и мечты так далеко не заходили. Привыкли люди работать по старинке, поэтому, когда молодой агроном заговорил о механизации хозяйства, многие вступили в спор с ним, даже председатель какое-то время противился. Но коммунисты взяли инициативу в свои руки, растолковали людям что к чему, заставили их понять свою ошибку. А тот, кто еще не поверил в машину, ныне поверит и уже не посмеет спорить с новаторами. Большой урожай всех примирит!

Обо всем этом думал теперь Покген Оразов, председатель колхоза "Новая жизнь". Как хороший и честный хозяин, он всегда мечтал о богатом урожае. Выполнение плана — вот главная задача. И его колхоз выполнял план и даже перевыполнял. Но этого оказалось мало…

"Нельзя успокаиваться на достигнутом. А ты, Покген-ага, успокоился", — сказал ему однажды секретарь парторганизации Чары Байрамов. Об этом же сказал ему и молодой коммунист агроном Хошгельды Пальванов. А теперь они на деле доказали, что были правы.

Советская власть дала тебе машины, а ты не пускал их на свои поля. Советская власть выучила для тебя агронома, а ты, человек, не ведавший науки, спорил с ним. Но советская власть ценит тебя за твою честность, за твой богатый опыт, за то, что ты, Покген Оразов, понял свои ошибки и многому на них научился.

Если раньше ты боялся отдать агроному кусочек земли, чтобы он на деле проверил новую систему орошения, то теперь, увидев опытное хлопковое поле, ты понял, что введение временных оросительных каналов поможет тебе дать стране больше хлопка, больше овощей.

"Да, да, — размышлял Покген, — все это я понял. Но тревожит меня строительство нового поселка. Не, слишком ли мы размахнулись?.."

Стоял летний зной. В тени и даже в помещении температура достигала сорока градусов. Разгневанно палило солнце. Над обширными раскаленными полями повисло душное марево, и издали казалось, что воздух над землей колышется. Но люди, привыкшие к такой жаре, днем и ночью трудились на полях и на строительстве нового поселка.

В полдень, когда солнце стояло в зените, Хошгельды, обойдя посевы, отправился домой. Он положил на стол несколько уже пожелтевших стебельков какой-то травы и, сняв верхнюю одежду, остался, в одних трусах.

"Хорошо, что матери нет дома, — подумал он, — а то непременно заворчала бы на меня, сказала бы, что стыд потерял".

Агроном внимательно разглядывал принесенные им стебельки и рассуждал вслух:

— У тебя, травка, мы научимся мужественнее переносить жару. Ты ведь все лето молодая, зеленая стоишь. Хочу тебя с другими растениями познакомить…

Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил, что кто-то вошел в комнату, и немало удивился, увидев перед собой председателя.

— Заходите, Покген-ага, садитесь, извините меня, я сейчас оденусь.

Покген не сел на предложенный ему стул, а устроился на постланном у задней стены ковре. Он бросил возле себя папаху и устало облокотился на нее. Его большое усатое лицо было хмуро. По всему чувствовалось, что председателя что-то тревожит.

— Что-нибудь случилось, Покген-ага? Какие-нибудь дурные вести? — участливо спросил Хошгельды.

Председатель снял с головы тюбетейку и, поглаживая свою бритую голову, заговорил:

— Тяжелое это дело быть за все ответственным. Бывает же у людей такая работа — днем трудятся, а ночью спят спокойно.

— Нет, Покген-ага, на свете такой работы, за которую не нужно было бы отвечать. Любой колхозник отвечает за выполненную им работу. Конечно, ответственность бригадира больше, а о башлыке и говорить не приходится. Но в этом-то и заключается радость труда. Вы это лучше меня знаете.

— Все это я, конечно, знаю. Но ведь требования растут с каждым днем, а с ними растет и ответственность. Так вот, я считаю, что пора найти меру, границы этим самым требованиям.

— Не понимаю, о чем вы, Покген-ага.

— Не понимаешь? — хмуро взглянул председатель на агронома. — А чего тут понимать? Размахнулись мы с нашим строительством, а сколько на это денег понадобится, об этом никто не думает, председатель, мол, на то есть.

— Кто это вас взбаламутил, Покген-ага? — удивился Хошгельды. — Ведь решено строить пока только первую очередь. А строить необходимо.

— Ты меньше удивляйся, а больше слушай, — угрюмо бросил Покген. — Я же не говорю, что нам не нужен новый поселок. Нужен, обязательно нужен. Оразов тоже не последний дурак и понимает не хуже других, что наши лачуги стоят на полезной земле, а земля эта хлопку нужна, винограду нужна. Каждый видит, что поля на две части перерезаются нашими домишками. Не об этом речь.

— А о чем же? — спросил Хошгельды.

— О том, что каждый день новые заявки поступают. Сам же ты говоришь, что без гидростанции нам жить дальше нельзя, без мельницы тоже. Теперь выяснилось, что склад горючего необходим — привыкли без машин работать, вот и не учли. А удобрения где хранить прикажешь? Посевная площадь вон какая стала, тут сарайчиком не обойдешься!' А вчера женщины меня поймали — давай им универсальный магазин. От драмкружка целая делегация явилась — к осени чтоб была сцена, иначе, видишь ли, талант у них зачахнет. Сцена! — горько усмехнулся Покген. — Да вы лучше укажите мне, куда семена ссыпать. А Надежда Сергеевна говорит, что если я в этом году не построю капитальные здания детского сада, яслей, бани и аптеки — она на меня десять жалоб напишет. Директор школы туда же — спортивный зал требует, ребятам физкультурой заниматься. Ему районо средств на это не дает, так и он ко мне… И архитекторы, что проект составляли, тоже хороши, — махнул Покген рукой. — Танцевальную площадку предусмотрели, а о силосных башнях позабыли… бухгалтер наш только за голову хватается.

— Да, нелегкая Задача, — засмеялся Хошгельды. — Со своей стороны одно могу твердо обещать — урожай будет хорошим и доходы за этот год значительно превысят прошлогодние. И с каждым годом наши доходы будут расти. Новая оросительная система, машины, увеличение посевной площади — все это умножит богатства нашего колхоза. А жизнь постоянно будет выдвигать новые требования, и вы, Покген-ага, не огорчаться должны из-за этого, а радоваться.

"Да, — размышлял Покген, идя домой, — может быть, парень и прав, но все-таки следовало бы поскромнее расходовать колхозные деньги. Как это он сказал: "жизнь выдвигает новые требования? — вспоминал Покген. — Но поди знай, какие еще требования выдвинет жизнь. Видно, правильно говорил тогда Ягмыр, что я только сегодняшним днем живу, а в будущее не заглядываю. Посоветуюсь еще с Чары. Хошгельды, конечно, человек ученый, но уж очень молод, а потому и горяч. Ему ничего не жалко".

Только ушел Покген, как во дворе Пальвановых появилась молоденькая девушка. Черные густые брови подчеркивали красоту ее больших глаз. Ей очень шла вышитая тюбетейка, так же, впрочем, как и шелковое платье, на котором блестела большая круглая брошь-гюльяка. Новые изящные туфельки довершали ее наряд. Казалось, что девушка явилась специально, чтобы показаться во всей своей красе. Она подошла к дому и, опершись руками о косяк двери, заглянула внутрь. Ее черные толстые косы почти коснулись земли.

— Хошгельды, привет! — крикнула она.

Агроном не сразу оторвался от своих записей, в которые он погрузился, как только ушел председатель.

— А, Нартач, заходи, — приветливо сказал он.

— Кому это ты письмо пишешь? — спросила девушка, проходя в комнату.

— Да это не письмо, а так, заметки по работе. А ты как сюда забрела?

— А разве это так трудно? Просто шла мимо и решила заглянуть к тебе.

— Очень рад, — улыбнулся Хошгельды.

— Скажи мне лучше, куда пропал твой друг Вюши?

— О, наш Вюши теперь далеко!

— Ну, скажи правду, куда он уехал?

— Уж не собираешься ли ты его догнать? Нет, нет, не скажу, куда он уехал, а то девушки, чего доброго, помчатся за ним, и бедняга Вюши вынужден будет бежать от них еще дальше.

— Не бойся, — засмеялась Нартач, — никто за твоим Вюши не погонится.

— Он уехал учиться, — торжественно произнес Хошгельды.

— Ну, уж если Вюши начал учиться, то, пожалуй, и Кюле Ворчун скоро за учебники сядет.

Хошгельды расхохотался.

— А может, Кюле вслед за тобой в институт пойдет? — спросил он.

Нартач склонила голову и грустно сказала:

— Отец тоже хочет, чтобы я училась.

— Еще бы Чары-ага не хотеть, чтобы его дочь была образованным человеком. Ты просто, я думаю, ленишься, Нартач, — сказал Хошгельды, взглянув на смущенную девушку.

— Не то, что ленюсь, — тихо заговорила она, — но, конечно, очень трудно сдавать экзамены. Ведь я столько лет не занималась, все, наверно, забыла. Да и, честно говоря, не решила, кем стать, актрисой или педагогом.

— А ты меньше раздумывай, бери пример с Бахар.

— Бахар, наверно, долго не проучится, — как бы невзначай вставила Нартач, которой хотелось переменить тему разговора.

— Это почему же! — удивился Хошгельды.

— Я слышала, что она выходит замуж, — равнодушно проговорила девушка. — А ты разве не слышал?

— За кого? — спросил Хошгельды, не сумев скрыть волнения.

— Я думала, что за тебя, — спокойно продолжала Нартач. — Уже давно говорят, будто она объявила родителям, что кому-то дала слово. Ты разве ничего не слыхал об этом?

— Ничего.

— Странно.

— А впрочем, если она и полюбила кого-нибудь, это ее дело, и незачем нам это обсуждать, — с раздражением сказал Хошгельды. И подумал: "Я никогда не говорил Бахар о своей любви, а теперь вот опоздал…"

В это время в дверь заглянула какая-то женщина.

— Нязик-эдже дома? — спросила она.

— Нет, она еще не приходила с работы, — задумчиво ответил Хошгельды;

Женщина ушла. Некоторое время они сидели молча.

— Ах, как неприятно, что соседка Бахар застала нас вместе, да еще у тебя дома, — сказала Нартач.

— Я что-то не понимаю, о чем ты говоришь.

— Все очень просто. Знаешь женские языки? Сейчас она непременно расскажет об этом Бахар, а потом сплетня пойдет по всему колхозу.

— Ну и пусть сплетничают, кому охота, — бросил Хошгельды. Его раздражала болтовня Нартач, ему хотелось сейчас побыть одному, подумать обо всем, что случилось. — Неужели Бахар бросит институт? — спросил он вдруг и, не дав Нартач ответить, продолжал. — Ведь она кончает в этом году третий курс заочного отделения, уже экзамены на носу… Не поверю, чтобы Бахар бросила учебу, — заключил он.

Глядя на взволнованного Хошгельды, Нартач тихо заметила:

— Может быть, она отложит свадьбу до окончания учебы.

— Кто знает? — грустно сказал Хошгельды. — Ты извини меня, Нартач, но мне нужно пойти в правление, — уже другим тоном заговорил он.

— Я тебя провожу, — робко предложила девушка. Ей очень не хотелось расставаться с Хошгельды.

— Пойдем, — равнодушно произнес он.

Они вышли из дому. Путь их пролегал через сад, мимо тутовых деревьев. Не успели они пройти и полдороги, как увидели Бахар, которая шла им навстречу, шурша своим шелковым платьем. Она куда-то спешила. Завидев их, Бахар вспыхнула, ускорила шаги и хотела было пройти мимо, но Нартач и Хошгельды поздоровались с ней, а агроном даже попытался пошутить:

— Говорят, что Бахар никогда нигде не видно, а вот она перед нами во всей своей красе.

Бахар сухо поздоровалась и не взглянула на Хошгельды.

— Куда же так торопишься? — спросила Нартач.

— Бегу попрощаться с Гозель-эдже. Я завтра уезжаю в Ашхабад. Начинаются экзамены. Через год, может быть, увидимся. Привет! — бросила Бахар и, не взглянув на своих собеседников, зашагала еще быстрее.

— Бахар, Бахар! — крикнул ей вслед Хошгельды.

Девушка не оглянулась.

— Что такое, что с ней случилось? — пробормотал Хошгельды. — Неужели она поверила каким-то сплетням? — вслух размышлял он. — Но ведь ей должно быть все безразлично, раз она кого-то любит…

Нартач молчала. Теперь уже не было никаких сомнений в том, что Хошгельды опечален. А он ей так нравится!..

Вечером того же дня председатель зашел к Байрамову.

Тот только что вернулся с фермы и теперь отдыхал, лежа на ковре.

— Здравствуй, Чары! — произнес Покген, проходя в комнату.

— А, добро пожаловать, башлык, — обрадовался Байрамов и поднялся. Он указал гостю место на ковре и крикнул дочери — Нартач, принеси-ка подушку!

Покген прилег, облокотившись на поданную ему пуховую подушку, налил из поставленного перед ним чайника в пиалу зеленый чай, потом, как это принято, перелил его обратно и, проделав это несколько раз, поднес, наконец, пиалу к губам. Теперь можно было пить. Чай был и не такой горячий, и достаточно крепкий. Покген задал хозяину несколько малозначащих вопросов и, наконец, заговорил о том, что больше всего тревожило его.

— Вот что, Чары, — начал Покген, — думал я, думал, и встревожили меня затраты на строительство.

— Что же, ты хочешь строить без денег? Ничего, Покген, даром не делается.

— Ты, Чары, видно, решил препираться со мной. Я и сам понимаю, что ничего даром не делается. Но всяким расходам должен быть предел. Роют, например, сразу пять колодцев. А что, если там не окажется воды? Значит, деньги бестолку потрачены. А кто за это отвечает? Башлык?

— Напрасны твои страхи, Покген, — заговорил Байрамов, стараясь успокоить председателя. — Инженеры как в зеркале видят, где под землей вода. Но даже, если какой-нибудь колодец окажется безводным, — хотя я уверен, что этого быть не может, — то мы за него и платить не станем. Таковы условия договора.

— Ну, хорошо, — согласился Покген. — О колодцах это я так, к слову пришлось. Есть и потруднее загадки. — И он поведал секретарю парторганизации все, что накануне выложил агроному.

— Да, — сказал Чары, когда Покген умолк. — Теперь я понимаю, что тебя тревожит. В подобных делах мы действительно обязаны проявить мудрость и дальновидность. — Он немного подумал и продолжал. — Из твоего рассказа следует, что запросы наших колхозников растут и будут расти с каждым годом. Что ж, так оно и должно быть. Тут важно понять и другое: пока еще этот рост опережает рост наших доходов. А отсюда простой вывод — в первую очередь надо подтянуть доходы, иначе говоря, — укрепить производство.

Покген понимающе кивнул головой.

— Мы ведь уже однажды говорили с тобой об этом, — продолжал Чары. — Культурная жизнь, достаток, красивые дома, благоустройство — все это целиком зависит от роста нашего общественного хозяйства, от успехов нашего коллективного труда. Так мы и должны вести дело, на то мы и колхоз. Артель правильно сочетает личные, бытовые интересы колхозников с их общественными интересами, удачно приспособляет личные, бытовые интересы к общественным интересам. Понятно? Вот, когда завтра на правлении будешь докладывать о ходе строительства поселка, ты отсюда и исходи. Тогда мы все загадки сумеем разгадать.

Наступает осень. Северный ветер нет-нет да и напомнит о близких заморозках и кое-где уже грозит сорвать с деревьев пожелтевшие листья. Рано утром и на закате большое красное солнце пронизывает своими лучами колхозные сады, наряжая их в золотое убранство, то тут, то там освещая ветви, изнемогающие под тяжестью румяных яблок.

А кусты хлопчатника уже раскрыли свои драгоценные коробочки, на огородах последние дни покоятся огромные кочаны капусты, на люцернике колышется отава. В бригадах собирают третий урожай помидоров, копают картофель, готовятся к осенней косьбе. Со стороны гор слышно пыхтение тракторов — там идет сев озимой пшеницы. Всюду бурлит жизнь.

Дел у башлыка по горло. Покген встает на рассвете и сразу отправляется в бригады. С карандашом и записной книжкой в руках он обходит колхозные владения, опытным хозяйским глазом подмечает все неполадки, дает советы, подтягивает отстающих.

Вечером, сидя у себя на террасе, председатель подводит итоги. Быстро щелкают костяшки счетов, повинуясь его пальцам. Но вдруг рука застывает в воздухе, и Покген хмурит брови. Еще раз заглядывает он в свою записную книжку.

Против буквы "К" стоит цифра. Но она явно не соответствует количеству собранного картофеля. Ага, вот другое "К". Но вот еще и третье. И против каждого своя цифра. Ну и неразбериха.

"Ох, и грамотей же я, — бранит себя Покген. — На начальные-то буквы меня еще хватает, а чтобы все слово записать — ленюсь. Да и то сказать, за сутки тогда не управлюсь, руки-то у меня медленные по части письма…"

Однако отличная память председателя приходит ему на выручку, и он быстро вспоминает, какая цифра относится к картофелю, какая обозначает капусту, а какая кабачки.

Если по части письменности Покген не силен, то зато с арифметикой он в дружбе и даже может в уме производить довольно сложные вычисления. При этом он обычно помогает себе руками.

Вот и сейчас Покген шагает по веранде, озабоченно бормочет что-то и перебирает в воздухе пальцами. Потом записывает результат вычислений и долго сидит неподвижно, устремив взгляд куда-то вдаль.

…Наступает осень. Скоро придет пора собирать хлопок, а там и делить доходы за год. Нет сомнения, что бригады Атаева и Ниязова выйдут на первое место.

"Вот что они значат, эти временные оросители", — думает Покген, укладываясь спать…