У подножия Копетдага

ОСЕНЬ

Незаметно подошла осень. Солнце превратило собранный виноград в отличный кишмиш. Уже посеяли люцерну, начался сев озимой пшеницы и сбор хлопка. На отгонные пастбища завозили корма. Работы были в полном разгаре.

Хошгельды целые дни проводил на полях, особенно часто бывая на участках, выделенных в качестве опытных. В бригаде Курбанли Атаева уже разворачивались работы по переустройству оросительной сети, приближалась закладка новых виноградников, словом, — только поспевай.

Работа захватила Хошгельды целиком. Лишь иногда, придя поздно вечером домой, он ощущал тоску и чувствовал, что ему чего-то недостает. С Бахар Хошгельды почти не виделся, если не считать редких мимолетных встреч на людях, когда они обменивались несколькими, ничего не значащими словами. О том, что она выходит замуж за Елли, в селении говорили, как о деле решенном.

Надежда Сергеевна по-прежнему жила у них, и иногда, по вечерам, Хошгельды подолгу разговаривал с ней. Они вспоминали годы учебы, беседовали о прочитанных книгах, о газетных новостях, о работе. У них установились простые товарищеские отношения. Но почему-то именно во время этих дружеских бесед Хошгельды чаще всего ловил себя на мыслях о Бахар.

Однажды, когда Громовой не было дома, Нязик-эдже вошла к сыну, который возился со своими семенами и был весь поглощен делом. Нязик-эдже скромно посидела в сторонке, а потом, как бы невзначай, начала:

— Скажи мне, сын мой, зачем ты взял к нам в дом эту молодую женщину? По мне — пусть живет, она славная, но если хочешь жениться на ней — так бы и сказал. Устроили бы той, как принято у хороших людей.

— Ай, мать, занялась бы ты лучше каким-нибудь делом, — хмуро отозвался Хошгельды.

Нязик-эдже молча вышла.

"Что-то у них, видно, не ладится, — подумала она. — Может, мне с ней поговорить? Или не стоит — Хошгельды ведь у меня странный… Да и не сумею я по-русски…"

В тот вечер она долго о чем-то шепталась с Орсгельды.

— Если пожениться собираются, то почему бы им с нами не посоветоваться? Зачем скрывать? — ворчал отец.

А по селению и подавно шли разговоры об агрономе и молодой. врачихе.

Как-то Хошгельды возился в траншее с виноградными отводками и случайно подслушал шутливый разговор, донесшийся до него из-за деревьев.

— Это он ее на время взял, — говорила молодая девушка подруге. — Не понравится — выгонит, не посмотрит, что докторша.

Девушки засмеялись, а Хошгельды понял, что они перешучиваются по его адресу.

— Тогда на вас женюсь! — в тон молодым сплетницам крикнул Хошгельды. — Пойдете за меня?

Девушки смутились и убежали.

А на другой день у него произошел разговор на эту тему с самим башлыком. Они сидели в правлении и подсчитывали объем земляных работ, связанных с планировкой укрупненных поливных участков.

— Кстати, чтобы не забыть! — вдруг спохватился Покген. — Мы ведь для нашего врача так и не начали строить дом. Скажи мне, дорогой Хошгельды, может, теперь уже и не нужно?.. Рабочие руки сейчас наперечет… Ну, в общем, сам понимаешь…

— Понимаю, — сухо ответил Хошгельды и с досадой почувствовал, что краснеет. — Нет, строить нужно.

Покген разочарованно поглядел на него, сокрушенно покачал головой и вернулся к своим подсчетам.

А для Бахар эта осень выдалась невеселой. Вскоре после открытого партийного собрания, когда она с таким восхищением слушала доклад Хошгельды, до нее дошла весть о его женитьбе. Сначала Бахар отказалась поверить этому, но докторша действительно поселилась у Пальвановых и жила там, как у себя дома.

Теперь Бахар всячески избегала встреч с Хошгельды.

В довершение всего беспокоило отношение к ней отца.

Об ухажере, выпрыгнувшем из окна, Покген, надо отдать ему справедливость, больше не вспоминал. Но Бахар заметила, что с тех пор отец стал как-то необычно с ней разговаривать. Вскоре ей удалось узнать причины этого.

Было это вечером, в конце лета. Бахар, как всегда, сидела у себя в комнате у открытого окна, склонившись над учебниками. Луна то пряталась, то появлялась из-за обрывков туч, несущихся по обширному небу. Ее тусклый свет на мгновение заливал весь просторный мир, а потом она снова натягивала на себя вуаль, и опять становилось темно. С наступлением ночи ветер стал прохладнее. В его свежую струю откуда-то врывался прелый запах полевых трав, окропленных дождем.

На душе у Бахар было грустно, в голову неотвязно лезли печальные думы, глаза скользили по строчкам, не извлекая из них никакого смысла. Она изо всех сил старалась сосредоточиться, но тщетно прочитанное не затрагивало сознания, не оставалось в памяти.

Откуда-то пришел отец. Мать поставила возле веранды самовар. В доме было тихо и светло.

Покген разулся, посидел некоторое время молча, потом что-то невнятно сказал жене. Дурсун бросила настороженный взгляд в сторону видневшейся сквозь открытое окно фигуры дочери и ничего не ответила. Немного погодя, ни о чем не сговариваясь, родители сошли с террасы и неторопливо направились к колодцу.

Бахар невольно заинтересовалась таинственным поведением отца и матери. Она вышла на веранду и посмотрела им вслед. Они дошли до виноградника и присели на скамеечке.

Тогда Бахар обогнула дом и приблизилась к родителям сзади. Никем не замеченная, она прильнула к абрикосовому дереву в трех-четырех шагах от скамеечки.

— Не понимаю я, Покген, чем тебе Елли так по душе пришелся, — донеслись до Бахар слова матери. — По-моему, он нашей дочери не пара.

Бахар едва не вскрикнула, но сумела сдержать себя.

— …Говорят, у него где-то уже есть жена, — продолжала Дурсун. — Что же ты хочешь отдать нашу дочь за женатого человека?

У Бахар закружилась голова. Она прильнула лбом к стволу дерева, обхватила его руками, закрыла глаза — и стояла так, будто задремала.

— Елли утверждает, что он никогда не был женат, — возразил Покген.

— Был или не был, а я не позволю выдать за него нашу Бахар. И как только тебе, Покген, не совестно, ведь он старик по сравнению с ней, — попрекала мужа Дурсун.

Но Покген не сдавался:

— Не обязательно жениху быть ровесником. Что ж; ты не понимаешь? Главное, чтобы был порядочный человек. Это куда важнее для нее. У нас в ауле трудно найти кого-нибудь лучше. Елли — самый подходящий жених! Член правления, солидность в нем есть. Человек опытный, бывалый, высокие должности занимал. Его и в городе знают.

Дурсун, не находя слов, упрямо мотала головой. А Покген, помолчав немного, продолжал:

— Ну сама посуди, а что если твоя дочь вдруг с каким-нибудь сопляком сбежит. Что ты тогда запоешь? Или, может, тебе того и хочется? Да? А я на это не согласен. Ведь я плохого своей дочери не желаю. Ей с Елли хорошо будет. Достаток полный и надеть найдется что…

Покген понимал, что говорит не слишком убедительно, возможно даже не то, что нужно, но остановиться не мог.

— Я уже говорил с Ходжамом-ага. Понимаешь? Сейчас ты поговори с ней. Мы-то с тобой решили, а вот что еще она решит? Дадим ей закончить ковер, а нового уж пусть не начинает. Незачем откладывать свадьбу.

Бахар хорошо знала характер отца. Им иной раз овладевало непреодолимое упрямство, и тогда на него не действовали никакие доводы. Ей стало ясно, что. сопротивление матери ни к чему не приведет. Она разжала руки, оторвалась от дерева и незаметно пробралась домой.

Неужели опять садиться за книгу?! Бахар была слишком взволнована, чтобы продолжать занятия, и, в надежде немного успокоиться, вышла на веранду.

Тихо посапывали во сне младшие братья. Возле ступенек мирно шумел вскипевший самовар. Чуть поодаль на погасшем очаге темнела громада котла.

Все это она отметила почти бессознательно. В голове ее теснились спутанные безотрадные мысли, и она без всякой цели то выходила на веранду, то возвращалась в комнату.

Наконец, заметив, что отец и мать идут обратно, Бахар села на прежнее место и опять уставилась в учебник. Но глаза ее не видели ни букв, ни строчек.

Мать, возвратясь, молча заварила чай и поставила чайник перед мужем. Потом она развела огонь в очаге и, снова появившись на террасе; опустилась на ковер с видом человека, охваченного невыразимой скорбью. По ее удрученному лицу легко было понять, чем кончился разговор там, на скамеечке.

Молча напились чаю, так же молча поужинали и легли спать.

Эта ночь показалась Бахар равной году — она длилась бесконечно. Только перед рассветом девушке удалось немного подремать.

Утром, собираясь на работу, Бахар обратилась к матери:

— Ты почему такая грустная сегодня? С отцом поссорилась?

— Да нет же, это тебе так кажется, дочь моя, — попробовала улыбнуться Дурсун. — Я вовсе не грустная и ни с кем не ссорилась.

Бахар больше ничего не спрашивала. Она сделала вид, что поверила словам матери, и отправилась к себе в мастерскую.

Вернулась она домой лишь перед заходом солнца. Но теперь на ее лице играла улыбка. Девушка оживленно рассказывала о делах мастерской, и по всему можно было заключить, что ее грусть рассеялась.

Дело в том, что сегодня Бахар закончила ковер. Вопреки обыкновению, не показав готовую работу матери, она сняла его со станка, сдала в Ковровый союз и сразу же натянула основу для нового ковра.

Дурсун-эдже только через неделю узнала, что ее Бахар ткет уже следующий ковер, куда большого размера, чем предыдущий. Она удивилась — зачем скрывать свои успехи, и стоит ли так торопиться?

— У нас ведь соревнование, мама, — ответила Бахар. — Скоро конец года, и мы не собираемся уступать первенства.

— Уступать или не уступать, а только теперь уже не смей начинать новый ковер без моего ведома, — приказала Дурсун, втайне радуясь неожиданной отсрочке.

И снова потянулись однообразные дни. Бахар приходила из мастерской, молча ела и садилась заниматься. Она решила во что бы то ни стало закончить третий курс заочного педагогического института, а, может быть, с будущего года даже перейти на очное отделение.

Дома по-прежнему было тоскливо, а тут, в довершение всего, еще заболел отец. Как-то в начале зимы Покген целый день провел на полях, наблюдая за переустройством оросительной системы, и простудился.

На другой день ему стало совсем плохо и пришлось вызвать врача. Надежда Сергеевна установила воспаление легких и строго-настрого приказала Покгену лежать в постели.

Елли в душе обрадовался болезни председателя. Он надеялся за это время поправить свои делишки и опять был весел и самоуверен, хотя на людях держался скромно. Вскоре после встречи с секретарем райкома он побывал в городе, снял со своей сберегательной книжки все, что у него было, недостающее одолжил у приятеля и аккуратненько покрыл стоимость восьми присвоенных нм баранов.

Ревизия прошла вполне благополучно. Правда, приехавший из района бухгалтер долго возился над отчетностью животноводческой фермы. Чуя там что-то неладное, он уже был близок к разоблачению хитроумных проделок Елли, но тому удалось вовремя отвлечь внимание дотошного ревизора, и все сошло хорошо.

Как только опасность миновала, Елли решил вознаградить себя за понесенный материальный ущерб и испытанные треволнения. На этот раз он довел количество присвоенных баранов до десяти. Ему удалось выгодно продать их и не только возобновить счет в сберегательной кассе, но и как следует приготовиться к свадьбе.

И вот однажды к Покгену явился Ходжам-ага. После расспросов о здоровье, он сказал:

— Елли послал меня к тебе договориться о дне свадьбы.

— Вот поправлюсь немного, — ответил Покген, — и наметим подходящий денек.

Ходжам-ага пожелал ему скорейшего выздоровления, призвал на помощь всех святых и удалился.

Покген кликнул жену.

— Как там наша дочь, закончила ковер? — спросил он.

— Нет еще, — кротко ответила Дурсун.

— Если не закончила, то потом успеет, — решил Покген. — Ведь ты же до сих пор с ней не поговорила!

Дурсун тяжело вздохнула и направилась в комнату дочери. Покген подошел к двери, чтобы услышать их разговор.

Дурсун-эдже что-то тихо говорила дочери, но что именно, Покген разобрать не мог. Он услышал только, как Бахар засмеялась и уверенно произнесла:

— Это невозможно!

Дурсун-эдже не успела еще ничего возразить, как Покген растворил дверь настежь.

— Как так невозможно! — воскликнул он. — Мы же тебе добра желаем!

— Нет, отец, — склонив голову, спокойно возразила Бахар. — Я уже дала слово человеку, которого я люблю. И он меня тоже любит. Я вам не скажу сейчас, кто это, но можете считать, что ваша дочь уже замужем?.. Признаться, мне непонятно, как мог ты, старый коммунист, разговаривать о моем замужестве, не спросив меня?

— Самовольничать вздумала!.. — возмутился Покген.

— Отец, я своему слову не изменю, — твердо стояла на своем Бахар. — Это — человек достойный, поверь мне. И как только станет возможно, мы объявим о нашей свадьбе…

— Безобразие! — рассердился Покген. — Не спросясь отца-матери… Опозорила меня перед всем народом.

На этом разговоры о свадьбе и кончились.

Покген уже почти оправился после болезни. Он не привык так долго сидеть без дела, руки требовали работы. Ему уже разрешили понемногу выходить из дому, и он вздумал чинить сарай. Когда Покген попытался снять с петель расшатавшуюся дверь, он почувствовал острую боль в сердце и, не в силах устоять на ногах, со стоном опустился на землю.

Подавленная всем происшедшим, Бахар выбежала на улицу.

— Вюши, миленький! — обрадовалась она, натолкнувшись на приятеля. — Беги скорее за доктором, отцу плохо.

Вскоре пришли Громова и Чары.

Докторша, которая в первое время вызывала у Бахар неприязненное чувство, теперь все больше и больше нравилась ей. Она держалась скромно, приветливо и, видимо, очень любила свою профессию.

Надежда Сергеевна оказала Покгену помощь и осталась дежурить возле него на всю ночь. Чары тоже ушел лишь на рассвете, когда больной почувствовал себя лучше.

— Давайте это лекарство и не позволяйте больному вставать, он еще от прежней болезни не оправился, — говорила, уходя, Надежда Сергеевна. — Мне пора на медпункт, а вечером я опять зайду… Да вы не расстраивайтесь, — утешала она Дурсун и Бахар. — Ничего опасного нет, главное сейчас — полный покой…

Покген лежал молча, но лицо у него подобрело, и он даже ласково поглядывал на Бахар.

Узнав об отказе Бахар, Елли не на шутку разозлился. Все приготовления к пышному тою пошли прахом, и теперь его возмущало все и вся. Даже то, что бараны, которым предстояло распроститься с жизнью, не ведая того, получили отсрочку.

Чтобы узнать поточнее о положении дел, Елли поспешил наведаться к башлыку.

— По какой причине опять слег? — деловито осведомился он, увидав Покгена в постели.

— У него вдруг случился сердечный припадок, — со слезами в голосе ответила Дурсун.

Но Елли отнесся недоверчиво к такому внезапному заболеванию.

"Скорее всего Покген просто пожалел о своем обещании и притворился больным", — решил Елли.

Покген не раскрывал рта, и Елли вскоре ушел. Он еще долго вспоминал презрительный взгляд, каким его окинула сидящая возле отца Бахар, и сердце его готово было лопнуть от досады.

На протяжении десяти дней Покген находился в тяжелом состоянии, но потом дело понемногу пошло на поправку. Громова приходила ежедневно и все больше и больше покоряла Бахар своим вниманием к больному и мягкостью своего характера.

— Только ничем его не раздражайте, — каждый раз говорила, прощаясь, Надежда Сергеевна. — Пусть он не думает сейчас о работе, о делах…

— Дурсун-эдже всячески старалась исполнить советы доктора.