У птенцов подрастают крылья

ИСКУССТВО — ВЕЛИКАЯ ВЕЩЬ

Когда мы пришли в училище, там царил такой же галдеж, как и в первый день. Все толкались в коридоре, в пустых классах, не зная, что делать, чем заняться.

Мне хотелось поскорей разыскать моих новых приятелей — членов творческой комиссии — и поделиться с ними тем, что я придумал ночью. Но я не успел этого сделать. Неожиданно зазвонил колокольчик — все шумной гурьбой повалили в класс.

Опять пришел к нам все тот же Николай Николаевич и сказал, что нас разделят на классы согласно тому, в каком мы до этого учились.

— Уууу! — как завывание ветра в трубе, пронеслось по комнате разочарованное гудение.

Значит, снова ученье, а мы-то думали, что опять поедем в лес заготовлять дрова или займемся еще чем-нибудь интересным.

В класс пришло еще двое учителей; нас стали расспрашивать, кто где учился. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что выдержал весной экзамен в пятый класс реального училища. Учитель записал меня в соответствующий список. Сережа попал на класс старше.

Когда всех нас разделили, нам предложили разойтись по разным классам. Нам досталась чудесная комната — просторная, светлая, окна выходили на школьный двор, весь зеленый, поросший травою.

Мы шумно и весело расселись по партам. На каждой парте два человека. Со мной рядом сел мой новый приятель — член творческой комиссии — Лева.

Я тут же собрался рассказать ему, какие картины я придумал ночью, но Лева не захотел слушать.

— О картинах потом поговорим, — деловито ответил он, — а сейчас давай послушаем, что нам учитель расскажет.

Такой ответ меня сразу расхолодил. «Ну и сосед мне попался», — недовольно подумал я, но ничего не возразил.

В это время дверь в класс отворилась, и вошел учитель. Мы встали с места, поздоровались. Учитель был молодой и немножко странноватый на вид, с длинными, до плеч, волосами и не в форменном сюртуке, а в какой-то широкой блузе без пояса.

— Верно, регент, петь обучать будет, — шепнул мне Лева.

В руках у учителя была огромная папка — конечно, ноты. Он положил ее на стол и обратился к нам:

— Ну, давайте познакомимся. Зовут меня Николай Дмитриевич.

— Еще один Николай, — шепнул я Леве, — верно, все учителя у них Николаи.

— Я буду учить вас рисованию, — продолжал учитель. — Многие из вас, может быть, считают рисование не очень важным предметом, не то что, например, русский или математика… и совершенно неверно так думают. Рисование — один из самых необходимых предметов, и не только для тех, кто хочет в дальнейшем сделаться художником, вовсе нет. Рисовать должен и инженер, и естествоиспытатель, и географ… Вот вы отправились путешествовать, нашли какое-нибудь интересное растение или насекомое и захотели его срисовать. А для этого необходимо уметь владеть карандашом и красками. Или вы должны построить дом. Прежде вы его изобразите на бумаге, да не только начертите план. Архитектор должен именно нарисовать его, чтобы ясно представить, как он будет выглядеть в натуре среди других домов. Или вы, например, историк, археолог, занимаетесь раскопками курганов. И вот вы нашли какой-то резной предмет, какое-нибудь украшение древнего человека или что-нибудь из посуды — кувшин, вазу, чашу… Я там не знаю что, но что-то очень редкое и интересное. Обязательно надо это срисовать.

— Да лучше сфотографировать, — сказал кто-то.

— О нет, нет, нет, — замахал руками Николай Дмитриевич, — фотография — совсем не то. На фотографии никогда вы не получите того, что в рисунке. Цвет, окраска предмета. А все детали? В рисунке вы можете то, что вам важнее и интереснее, как-то усилить, выделить, подчеркнуть какую-то мелочь, деталь. Рисунок живой, а фотография мертвая. Фотография — это внешняя серая оболочка предмета, а рисунок — его сущность, его душа.

Объясняя разницу между фотографией и рисунком, Николай Дмитриевич вошел в такой азарт, что выскочил из-за своего учительского стола и забегал по классу, смешно махая руками, будто он хотел поймать кого-то невидимого, летавшего возле него.

Наконец немного успокоившись, он опять подошел к своему столу и сказал:

— Сегодня мы с вами рисовать не будем. Я хочу вас только познакомить с замечательными русскими художниками. Их должен знать каждый образованный человек.

Николай Дмитриевич стал вынимать из своей папки и показывать нам цветные литографии с различных картин.

— У всех знаменитых художников, — говорил учитель, — были свои излюбленные темы. Вот, например, Айвазовский: он почти исключительно рисовал море. Чаще всего бурное. Его излюбленной темой была разбушевавшаяся стихия и борьба с ней человека. При этом Айвазовский стремился показать, как ничтожен, как слаб человек перед грозной морской стихией. Взгляните на этих потерпевших кораблекрушение людей. Они спасаются на обломках затонувшего, разбитого бурей корабля. Морская стихия вот-вот поглотит их вместе с жалкими обломками их корабля. В этой картине весь Айвазовский, со своей любовью к морю, с его преклонением перед грозной красотой этой стихии.

А вот вам «Утро в сосновом лесу» — совсем другая картина. От нее веет тишиной и какой-то задумчивостью. Приглядитесь, как хорошо изображен дальний план — стволы сосен, освещенные первыми лучами солнца, и легкий сизый туман… Эту картину — «Утро в сосновом лесу» — написал другой знаменитый художник, Шишкин. Его любимой темой был лес. Его спокойная, задумчивая краса.

— А медведи как здорово! — похвалил кто-то из ребят.

— Ну медведей-то рисовал как раз и не Шишкин.

— Как — не Шишкин? — изумились мы. — Картина Шишкина, а медведи не Шишкина?

— Да, не Шишкина. Он чудесно умел рисовать лес, а вот зверей не умел. И попросил подрисовать их другого художника, своего приятеля Савицкого. Тот и нарисовал… А сейчас давайте перейдем к другим художникам. Вот эти три древних витязя — из русских былин, три богатыря. Посредине самый старший, самый могучий из них — Илья Муромец. А по бокам — Добрыня Никитич и самый молодой, красавец — Алеша Попович.

При этих словах я сразу вспомнил про нашего Алешу. Увы, он теперь стал совсем не Алеша Попович! Какой же уж там богатырь без одной руки! А кстати, давно я его не видел, надо бы сходить к нему.

Николай Дмитриевич в это время продолжал объяснять:

— Вы взгляните, какая мощь, какое могущество в этих трех фигурах! Это олицетворение могущества русского народа, его сила, его мужество, неустрашимость перед врагом.

— Да, неустрашимость! А вот войну-то проигрывает! — крикнул кто-то из ребят.

— И японскую тоже проиграли, — отозвались из другого конца, — вот те и могущество.

Николай Дмитриевич на секунду замялся, но тут же уверенно заговорил:

— Это совсем другое. Не наша слабость, а бездарность верховного руководства и на фронте, и в тылу.

— А Керенский победит? — не унимался какой-то озорник.

— Не Керенский, а народ. Народ обязательно победит, — уверенно ответил Николай Дмитриевич. — Ну, мы сейчас не политикой занимаемся, у нас урок рисования. Занятия по искусству, — продолжал он. — А это знаете, чья картина, кто художник? — И он показал «Утро стрелецкой казни».

— Суриков, Суриков! — закричало сразу несколько голосов, и я тоже.

— Верно, Суриков. Замечательный художник, так сказать, тайновидец истории прошлого нашей страны. Вглядитесь в эту картину. Тут нет непосредственно казни, крови, пыток. Все это еще впереди, в будущем. А на картине изображено совсем другое, исторически гораздо более важное: борьба двух миров, старой, допетровской Руси и новой, только еще нарождающейся с Петром во главе. И в картине-то ли враждующие лагери разделены. Вот в правом углу на белом коне сам Петр, его приближенные и иностранцы, явившиеся по приглашению царя на русскую землю. Это новое, побеждающее. А вот весь центр картины — стрельцы в белых посконных рубахах, в старых остроконечных колпаках. Они побеждены, их сила сломлена. В руках у них зажженные свечи — это как бы панихида заупокойная по старой, уже отошедшей в прошлое жизни. Вглядитесь в их лица. Какое безнадежное отчаяние! И эти плачущие женщины, дети…

Николай Дмитриевич встряхнул волосами, поднял голову и каким-то вдохновенным, певучим голосом продолжал:

— Это плачет вся старая, допетровская Русь с ее колокольным звоном, с ее долгополыми боярскими шубами, с ее старым, патриархальным укладом жизни. Петр верхом на коне, иностранцы в коротких штанах, в чулках, в затейливых шляпах — новый быт, новый уклад жизни, все новое. Вот что идет на смену…

Я слушал Николая Дмитриевича и удивлялся тому, что раньше я много раз видел эту картину, но, когда глядел на нее, становилось только страшно за стрельцов и очень жалко их и тех, кто пришел их проводить. А вот насчет борьбы старого и нового — это мне в голову никогда не приходило. Я и Петра-то самого только сейчас как следует разглядел. Ух какой страшный, злой! Хоть Николай Дмитриевич и говорит о нем, как о преобразователе, но мне он все-таки очень не понравился. Зачем же казнить несчастных стрельцов?

— Вот и еще картина. Это уже не историческая, а, так сказать, общечеловеческая, на все времена в назидание людям.

Николай Дмитриевич показал очень странную картину. На лей была изображена огромная пирамида, вся сделанная из человеческих черепов. Над черепами летала стая черных птиц.

— Эта картина называется «Апофеоз войны», — сказал Николай Дмитриевич. — Нарисовал ее Верещагин. Почти все, что он нарисовал, связано с войной.

— Ишь какой вояка! — усмехнулся парнишка в углу класса.

— Как раз наоборот, — перебил его Николай Дмитриевич. — Верещагин в своих картинах показывал весь ужас, всю бессмыслицу войны. Вот эта, например, «Апофеоз войны». Апофеоз — значит финал. Хорош финал! Сколько тысяч загубленных жизней. А ведь каждый из погибших здесь мог бы жить, работать, приносить пользу людям, радоваться жизни. И вот все, что осталось от этих жертв, — одни голые черепа. Мы даже не знаем, чьи это черепа — побежденных или победителей? Художник самой картиной говорит: не все ли равно, они потеряли на этом поле самое дорогое — жизнь. Верещагин как бы призывает людей задуматься над этим ужасом, постараться не повторять его. — Николай Дмитриевич горько усмехнулся. — Только люди не слушают его советов, воюют себе да воюют. А для чего, зачем?

И опять мне тут же вспомнился Алеша, его оторванная рука и его слова «кому это нужно?». Ну, а как же герои, как же красавец и удалец Козьма Крючков? Значит, и они не нужны?

А Николай Дмитриевич продолжал:

— Верещагин всю жизнь своим искусством выступал против войны. Наверное, за это война и подстерегла его самого.

— Как? Он разве военный был? — зашумели ребята.

— Нет, не военный. Но не любил писать картины с чужих слов, старался, что возможно, сам увидеть. Вот во время русско-японской войны он и поплыл вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск» сражаться с японцами. Японцы под Цусимой почти весь наш флот и пустили ко дну. Скверный у нас был флот, куда хуже японского. А народ русский не хотел сдаваться врагу. Вот и погибли все. И адмирал Макаров погиб, и Верещагин вместе с ним. Мужественный был человек. — Николай Дмитриевич замолчал, потом взглянул на притихших ребят и улыбнулся. — Я вам сегодня всё разные страсти показываю да рассказываю, совсем вас запугал. Поговорим теперь о другом, совсем не страшном. Взгляните-ка на эту картину. Она даже во всех хрестоматиях есть.

Я взглянул на картину, которую Николай Дмитриевич вытащил из своей папки, и радостно воскликнул:

— «Грачи прилетели». «Грачи» Саврасова!

— Верно, верно, — подтвердил учитель. — Именно саврасовские грачи. — Он на минуту умолк, а потом вдруг спросил: — А стоило ли их рисовать?

— То есть как — стоило? — не поняли мы.

— Да так. Вот Айвазовский море писал. Стихию, борьбу с ней человека. Шишкин — величие и красоту леса. Верещагин и Суриков — прошлое нашей страны. Все это большие темы: взаимоотношения природы и человека или исторические… А тут что нарисовано? Околица какого-то провинциального городишки, вроде нашей Черни, тающий снег, церквушка, березы, и грачи на них. Это мы с вами каждую весну из окна видим. Стоит ли на эту тему картину писать?

Я сразу подумал, что «саврасовские грачи» висят у Михалыча в кабинете, и мы оба с Михалычем очень любили эту картину. А вот такой вопрос — стоило ли ее писать? мне никогда и в голову не приходил. Как обидно, ведь, пожалуй, и не стоило. Что же тут удивительного или необыкновенного? Правда, каждый из окна сможет такую картину увидеть. Конечно, не стоило ее рисовать.

Мне стало очень обидно за художника. И зачем только Николай Дмитриевич задал этот вопрос? Теперь уж я не смогу, как прежде, любоваться этой картиной, все будет думаться, что Саврасов зря ее нарисовал.

— Ну, как же вы думаете: стоило или нет? — повторил свой вопрос учитель.

Все молчали, опасаясь ответить. Еще скажешь, да невпопад. Пусть лучше сам отвечает.

Николай Дмитриевич помолчал еще секунду, подождал, а потом четко, раздельно сказал:

— Стоило! Даже очень стоило! Это необыкновенная картина, так сказать, новая эпоха в русской живописи.

От радости я чуть не подскочил на парте. «Вот это здорово! Значит, правильно, что она нам с Михалычем так нравится!» Я с благодарностью взглянул на Николая Дмитриевича, а он стоял к нам вполуоборот, глядел на саврасовскую картину, видимо сам любуясь ею.

— Сколько ни смотрю на нее, никогда не могу насмотреться, — в раздумье, как бы сам с собой, проговорил он. — Необыкновенная картина! И необыкновенна-то именно тем, что все то, что на ней нарисовано, совсем обыкновенно, хорошо знакомо каждому из нас. Но почему же она так действует на человека? Почему, глядя на нее, вспоминаешь что-то хорошее, прошедшее, вспоминаешь свое детство? А потому, что в ней изображена совсем не окраина городка с домишками, березами, колокольней… Совсем не это.

— Как — не это? А что же? — изумился кто-то.

— Совсем не это, — повторил Николай Дмитриевич, — или, точнее сказать: не только это. Не это в ней главное. Главное в ней — настроение, настроение художника, глядящего любовным, немножко грустным взглядом на то, как в природе опять наступает весна. Об этой картине лучше всего сказать стихами Пушкина:

— Вы знаете, ребятки… — неожиданно воскликнул Николай Дмитриевич, как будто его поразила какая-то нежданная мысль. — Вы знаете, что на некоторые картины нужно не только глядеть… — Он сделал паузу и закончил: — Их слушать нужно, да, именно слушать. Глядите на эту картину, вглядитесь в нее хорошенько, вглядитесь и вслушайтесь, — Николай Дмитриевич так и замер, будто действительно прислушиваясь к чему-то. — Слышите, слышите, как раскричались грачи на березах? Они строят гнезда, ссорятся из-за них. Ишь как орут! А это колокол ударил, надтреснутый, старенький колокол. Звонит монотонно, протяжно. Звонарь-то небось такой же старенький, под стать своей церквушке. Отзвонил и, кряхтя, спускается по ступенькам. Вот уже шлепает сапогами по вешним лужам. Слышите, слышите, как он шлепает?

И вдруг мне почудилось, что я и впрямь слышу и звон колокола, и шлепающие шаги по раскисшему, пропитанному водой снегу, и громкие, по-весеннему радостные крики грачей. Я мельком взглянул на лица ребят. Все притихли, все вслушивались, и, наверное, многие слышали то же, что и я.

Николай Дмитриевич помолчал. Прошелся раз-другой по классу, потом продолжал:

— В этом великая сила искусства, настоящего, большого искусства. Оно захватывает нас, заставляет переживать то же, что переживал сам художник.

— А что еще нарисовал Саврасов, какие картины? — спросили ребята.

— Он, рисовал почти исключительно пейзажи, родную природу. Немного он нарисовал… — с грустью ответил Николай Дмитриевич, — немного. Заболел он, спился и погиб. Умер в нищете, всеми забытый, в какой-то больнице для бедных. Вот как кончил свою жизнь один из талантливейших русских людей, людей искусства. — Николай Дмитриевич в волнении опять зашагал по классу. — Э, да разве он один?! А Мусоргский — гениальный Мусоргский, композитор, творец «Бориса Годунова», «Хованщины»… Тоже ведь спился и тоже умер в нищете, в больнице для бедных, для разных безродных стариков и старух. Страшная была жизнь. Люди с такой душой не могли ее вынести, не могли мириться с этой жизнью, уходили в кабак, чтобы не смотреть, не слушать, залить горе вином… Ну, это уж иная тема, — как бы опомнившись, сказал Николай Дмитриевич, — а мы с вами сейчас про живопись толкуем. Оказывается, картина совсем не мертвая, не немая. Она говорит, даже поет.

Николай Дмитриевич подошел к столу, порылся в своей папке.

— Есть еще картина, которую обязательно нужно слушать. И называется даже «Вечерний звон».

Николай Дмитриевич показал нам картину: летний вечер, тихий, светлый. В небе легкие, едва тронутые румянцем облака. Река совсем застыла в зеленых берегах, не дрогнет, не шелохнется. А за рекой — белые главы монастыря, освещенные мягким вечерним светом. Смотришь и действительно слышишь, как звонят к вечерней службе колокола. Именно про эту картину, наверное, и поется:

— Эту картину написал самый тонкий, самый замечательный певец русской природы — Левитан, — с глубоким уважением промолвил Николай Дмитриевич. — Левитан был учеником Саврасова, его любимым учеником и другом Чехова. В своих картинах он выразил то же грустное раздумье о жизни, что и Чехов в своих рассказах. Недаром же в Ялте в домике Чехова над его камином — картина Левитана. Сумерки, стога сена. Очень хорошая и очень грустная картина. Она как бы говорит вам об уходящем дне, об уходящем лете. Все светлое, радостное в жизни проходит. Подумайте об этом, подумайте и умейте его оценить. Искусство — великая вещь…

Резкий звонок колокольчика прервал Николая Дмитриевича.

— Ну вот и урок кончился, — как бы сам очнувшись от своих мыслей, сказал учитель. — Вот мы чуть-чуть и познакомились с искусством живописи. Но заниматься живописью — это не только слушать, а, в первую очередь, действовать: рисовать и писать. В следующий раз пойдем с вами куда-нибудь на речку или в лес и попробуем собственные силы. Неважно получится — не беда, не обязательно стать художниками, это не всем дано. Не у каждого есть к тому способности. Но научиться видеть, чувствовать и любить все красивое в жизни и, пожалуй, прежде всего природу — это сможет каждый из вас, каждый, кто только захочет.

— Хотим, все хотим! — загалдели ребята. — Николай Дмитриевич, когда пойдем в лес, на речку?

— Погодите, погодите немного. Вот составим расписание занятий и пойдем.

— Вот это да! — восторженно сказал, подходя к нам, Толя Латин. — Говорит, точно картину рисует, прямо все видишь, как наяву. А про грачей-то как здорово! Мне и впрямь показалось, что они за окном орут. Колдун, да и только! — одобрительно закончил он.