У птенцов подрастают крылья

Я НЕПРЕМЕННО БУДУ АКТЕРОМ

В 1961 году Всероссийское театральное общество выпустило сборник статей о творчестве крупного актера Ивана Николаевича Берсенева. В этом сборнике на девятнадцатой странице есть такие строки: «…Марджанов, понимая, что молодой Берсенев нуждается в серьезной профессиональной школе мастерства, поручил его заботам режиссера Ольги Владимировны Рахмановой, с которой Берсенев увлеченно занимался. Судя по его рассказам, она отлично преподавала мастерство актера». К этой справедливой оценке, вероятно, могло бы присоединиться немало тех, кого Ольга Владимировна сделала настоящими актерами.

Вот какого педагога послала нам судьба в самую горячую пору нашей юности, нашего увлечения театром!

^{Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок»}

Со следующего дня, вернее, с той самой минуты, когда Ольга Владимировна не как случайный гость, а как наш старший друг и наставник переступила порог чернского нардома, все в нем пошло по-новому.

Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок».

— Но что значит подготовить спектакль? — спросила она. — Вы, вероятно, считаете, что подготовка начинается с того, чтобы распределить роли, выучить их и начать репетировать: кому где стать или сесть, что кому делать…

Конечно, мы именно так это и понимали. Ольга Владимировна улыбнулась.

— Нет, друзья мои, — сказала она, — это уже завершающий момент. Подготовка начинается совсем с другого — с разбора пьесы, с раздумья над тем, что хотел выразить в ней автор.

— Ну, в данном случае это и так ясно, — возразил Миша Благовещенский. — Само название пьесы говорит о том, что хотел выразить в ней автор: бедность не порок, то есть не гонись за богатством…

— А за чем же гонись? — перебила его Ольга Владимировна.

— Ну как — за чем? Ну, за хорошим человеком… чтобы честный был… Ну, вообще хороший! — засмеялся Миша. — Это же и так ясно.

— А кто же, по-вашему, в пьесе такой хороший человек?

— Как — кто? Митя и Любим Карпыч.

— А Гордей Карпыч плохой? — опять спросила Ольга Владимировна.

— Конечно, раз дочь за негодяя хотел замуж отдать, значит, плохой.

— А почему же он ее не отдал в конце концов? Почему благодарит пьяницу-брата, что тот его уму-разуму научил? Значит, он не очень плохой?

— Да, не очень плохой, — протянул Миша. — Собственно, вначале был плохой, а потом… потом опомнился. Ну и… ну и стал получше… — Миша почувствовал, что сам немного запутался. Он махнул рукой и рассмеялся. — А, кто их там разберет, купцов-то этих!

Все мы тоже рассмеялись, и Ольга Владимировна вместе с нами.

— Кто их разберет? — повторила она. — Если мы за эту пьесу беремся, нам и нужно прежде всего каждого из действующих лиц разобрать. Кто он, почему именно так, а не иначе действует. Так ведь в жизни не бывает: все время был человек плохой, а потом вдруг опомнился и ни с того ни с сего стал хороший. Так не бывает, — повторила она. — Дело тут гораздо сложнее. Гордей Карпыч по натуре совсем не плохой человек, только темный, невежественный. А темнота, да еще плюс к ней богатство, почет для таких же неученых, как он сам, — это страшная вещь. Тут и хороший человек может голову потерять и наделать невесть чего, особенно если к нему в друзья такой отъявленный подлец, как Коршунов, вотрется. — Она опять поглядела на Мишу и продолжала: — Значит, тому, кто будет играть Гордея Карпыча, нужно очень и очень подумать над образом этого человека, совсем неплохого, даже доброго от природы, но самодура, зазнавшегося невежду. Он ведь и сам запутался, сам толком не знает, чего он хочет. Это настоящая ворона в павлиньих перьях. Помните, он своей жене-старухе говорит, чтобы она не смела девушек звать песни петь, а если уж хочет повеселиться, устроила бы бал, позвала бы музыкантов… — Ольга Владимировна невольно рассмеялась. — Ну, вы представляете себе: старая неграмотная старуха и вдруг устраивает для своего развлечения бал с музыкантами?! Ну можно ли представить себе что-нибудь более дикое, нелепое…

Ольга Владимировна на минуту замолчала и опять заговорила:

— А вспомните, друзья мои, что сам Гордей Карпыч говорит своему будущему зятю Коршунову про других купцов: «Соберутся в одну комнату, усядутся в кружок, песни запоют мужицкие. Оно, конечно, и весело, да, я считаю так, что это низко, никакого тону нет». Эта коротенькая фраза раскрывает образ Гордея Карпыча совсем с другой стороны. Ему и самому ни к чему этот бал с музыкантами, он сам простой русский человек, ему самому в стократ милее русские песни, он бы их охотно попел вместе с приятелями. Но!.. Положение не позволяет. То есть ему так кажется, что не позволяет, что этим он в глазах других может уронить собственное достоинство. — Ольга Владимировна оглядела нас. — Вот даже такая коротенькая фраза и та не должна пропасть. Она должна дойти до зрителя и показать купца-самодура и с другой стороны. Понимаете, друзья мои, Гордей Карпыч — это не случайный человек, это образ купца, это тип, который создали определенные условия среды, это яркий пример того, как дикие, ненормальные отношения в обществе калечат даже неплохого по существу человека…

Ольга Владимировна взяла в руки лежащую перед ней пьесу и, пометив в ней что-то, сказала:

— Тот, кто будет играть роль Гордея Карпыча, должен как следует призадуматься над образом этого человека, над его характером, над его душевными переживаниями.

Так же подробно Ольга Владимировна остановилась на каждом персонаже пьесы Островского.

Мы слушали в полном безмолвии. И все, что нам казалось так просто — выучил роль и сыграл ее, — теперь представлялось нам, по крайней мере мне лично, совсем иным.

Я сразу понял, что нужно играть не просто роль, не просто заучить и говорить самому слова роли, а нужно играть другого человека, как Ольга Владимировна сказала, «перевоплотиться» в него. Продумать, как он живет и действует, помимо того частного случая, того положения, которое описано в данной пьесе, а живет вообще, каждый день. Как он работает, как относится к своей службе, начальству, товарищам, вообще, что он за человек… Вот когда продумаешь, прочувствуешь все это, когда влезешь, как говорится, «в его шкуру», тогда, верно, и роль поймешь; она получится живой, естественной, а не просто вызубренной наизусть.

Но особенно меня поразило, когда Ольга Владимировна начала нам рассказывать о художественной правде актера и театра вообще.

Ольга Владимировна говорила:

— Не думайте, что драматург — это все, это творец, а актер, вроде попугая, должен только слепо повторять то, что написано в пьесе. Нет, друзья мои, это совсем не так: театр, его режиссер и актеры — это такие же вполне равноправные творцы, как и сам автор пьесы.

Два актера могут одну и ту же роль играть совсем по-разному, подчеркивать те или иные стороны данного действующего лица. Нельзя, конечно, менять текст роли, нельзя от себя ничего присочинять или выбрасывать отдельные слова. Но сами-то слова можно произносить совсем по-разному, с разными оттенками, вкладывая в них порой даже различный смысл. И образ человека от этого целиком меняется.

Возьмите хотя бы Чацкого из «Горе от ума» в исполнении двух великих актеров: Мамонта Дальского и Качалова. Ведь это же два совершенно различных человека. В трактовке и исполнении Дальского Чацкий — это гордый, вдохновенный борец за все светлое, передовое, борец против рутины, против обывательщины, борец, которого так и не сломила эта обывательщина. Он уходит со сцены с гордо поднятой головой. И его последняя фраза:

эта фраза звучит мужественно. Чацкий не сдается. Он еще повоюет, он еще будет искать и, наверное, найдет такой уголок.

И та же самая фраза у Василия Ивановича Качалова звучит совсем не гордо, а просто трагически. В ней вопль души, трагедия человека, увидевшего, что все, к чему он стремился, ради чего скакал, не зная устали, в Москву, все лучшее, даже любовь, оказалось ложью. В его исполнении эта заключительная фраза звучит не менее сильно, но только совсем по-иному…

А вы знаете, друзья, — вдруг как бы перебила себя сама Ольга Владимировна, — даже и вся пьеса может звучать совсем по-разному, может, даже вовсе не так, как это задумал автор. Такое именно случилось с великим писателем Чеховым и с нашим замечательным Художественным театром.

Когда Антон Павлович увидел постановку своей пьесы «Дядя Ваня», он сказал, что это совсем не то, что он написал, но это гораздо лучше. То же самое сказал он и про постановку «Вишневого сада». Режиссер и весь коллектив театра может прочесть и понять пьесу совсем не так, как это задумал автор, и пьеса от этого в ряде случаев не проиграет. Конечно, в том случае, — добавила Ольга Владимировна, — если талант режиссера и актеров не уступают таланту самого автора.

Ольга Владимировна помолчала и, улыбнувшись, добавила:

— Ну, мы с вами не будем так далеко заходить, чтобы спорить с драматургом насчет трактовки пьесы. А вот продумать, понять, а главное, прочувствовать всю ее и характер каждого действующего лица — вот это сделать мы обязаны. Без этого и спектакля не будет, а будет типичное любительское представление.

Обсуждали мы с Ольгой Владимировной пьесу «Бедность не порок» несколько дней подряд. В это же время Ольга Владимировна понемногу приглядывалась к нам, намечала, кто, по ее мнению, более подходит к какой роли.

И вот наконец наступил день распределения ролей. В этой пьесе я мечтал только об одной-единственной роли — роли Любима Торцова. Мечтал о ней так же, как можно мечтать о том, что вдруг вместо глубокой осени завтра наступит весна: мечтал без всякой надежды. Роль эту Ольга Владимировна предложила Ване Благовещенскому, да он и всегда считался у нас первым трагиком.

Остальные роли мне все были одинаково чужды и неинтересны, да я и вообще не думал о том, что мне какую-нибудь дадут. Ну, хорошо, если предложат участвовать в какой-нибудь массовой сцене.

И вдруг Ольга Владимировна прямо после Вани обратилась ко мне:

— А вам бы я предложила попробовать роль Мити.

Я не поверил своим ушам. Ведь роль Мити одна из ведущих, неужели мне ее доверят?! Я так растерялся, что не знал, что и отвечать.

— Конечно, пусть попробует, — улыбнувшись, поддержал это предложение Сергей Леонидович и уже совсем некстати добавил: — Он ведь у нас и в жизни красная девица, ему Митя очень подойдет.

Все это меня ужасно смутило. Но я все же нашел в себе достаточно мужества, не отказался от роли, а сказал, что попробую.

Роль Гордея Карпыча взял Сергей Леонидович. Коршунова предложили Толе Конакову. За ним уже упрочилось право играть разных негодяев. Миша Благовещенский должен был играть молодого развеселого купчика Разлюляева. Эта роль к нему должна была очень подойти.

Роль мальчика Егорушки Ольга Владимировна совершенно неожиданно для всех нас предложила Насте Богоявленской, очень хорошенькой, задорной девушке. В ней и впрямь было что-то мальчишеское. И острижена она была как мальчишка. А главное, очень ловко умела плясать русскую вприсядку.

Кому достались другие роли, я уже не помню.

Ясно помню только одно: шел я домой из нардома совсем не с радостным чувством. Роль тихого, забитого приказчика Мити, который любит дочь своего хозяина Гордея Карпыча, мне совсем не нравилась.

Я до сих пор считаю, что умная, отлично разбиравшаяся в людях Ольга Владимировна в данном случае была совсем неправа. Застенчивому человеку играть застенчивого же, то есть по сути дела самого себя, выставлять напоказ свою застенчивость, очень нелегко. Гораздо легче спрятаться за какой-то другой, отличный от тебя образ.

Было еще одно обстоятельство, которое приводило меня в душевный трепет, это — любовные объяснения на сцене. Я и в жизни-то насчет них был не мастер, а уж на сцене, когда все на тебя смотрят, да еще девушке много старше и в этих делах опытней тебя… Ну прямо нож острый! Мне все казалось, что я буду объясняться как-то не так и обнять ее как следует не сумею. Наверное, она будет в душе смеяться надо мной. Ну прямо хоть от роли отказывайся!

Но отказываться не хотелось, ведь роль-то ведущая!

Итак, первую же большую роль я согласился играть вовсе не потому, что она меня захватила, не потому, что мне был близок или хотя бы интересен образ Мити, — вовсе нет: я решил взять эту роль, совсем для меня неинтересную, даже неприятную, только из мелкого, личного тщеславия.

Хорошо ли она у меня получилась, не знаю. Думаю, что плохо. Кстати говоря, сколько раз я потом ни смотрел этот спектакль в настоящем театре, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь даже из крупных актеров как-то интересно, ярко сыграл эту роль. Так уж неинтересно, бледно написана она у самого Островского.

Ольга Владимировна режиссер была очень строгий, требовательный. На спектакль она смотрела не как на забаву, развлечение от нечего делать, а как на серьезное дело, на творчество. Такого же отношения она сразу же потребовала и от нас. Прежде всего мы должны были, помимо того, чтобы «вжиться в образ», назубок выучить роль, так выучить, чтобы ее слова стали нашими собственными словами, чтобы о них и не думать на сцене.

Потом начались так называемые мизансцены, то есть где кто из нас должен находиться во время действия. Прежде, бывало, все наши актеры ходили по сцене кто где хотел, частенько мешая друг другу, создавая сутолоку, путаницу. Оказывается, не только роль нужно было выучить назубок, но и все движения, все положения на сцене, да еще так выучить, чтобы они не казались зрителю заученными, неестественными, а будто возникали совершенно случайно, непринужденно. Ох и попотели же мы над этой непринужденностью!

Во время репетиций только, бывало, и слышишь грозные окрики Ольги Владимировны: «Куда пошел, где остановился, почему сел на этот стул?» Все это нужно было помнить да еще при этом не только делать вид, но и чувствовать себя совершенно свободным.

Вначале это казалось нам просто невозможным. Мы пробовали протестовать, но Ольга Владимировна ни в чем не уступила.

И вот через десять — пятнадцать репетиций, когда и текст был вызубрен назубок, и все действия и положения разучены, и мы совсем с этим вполне свыклись, мы вдруг, к изумлению своему, почувствовали во всем какую-то слаженность, стройность, какой-то особый ритм. Действительно, и двигаться, и говорить в этом ритме стало легко и приятно. Не было и речи о каком-то разнобое.

— Вот теперь пьеса идет в ритме, чувствуете сами? — одобряла нас Ольга Владимировна.

И мы действительно сами это чувствовали.

Я так же, как и все другие, выучил и то, что мне говорить и как действовать. Я знал, когда и как должен обнять Любочку и прошептать ей слова любви, но вот прочувствовать все это, увы, никак не мог. И все мои любовные объяснения, вероятно, походили скорей на признания преступника в совершенном злодействе.

Ольга Владимировна это видела и с досадой говорила:

— Страсти не чувствуется, понимаете, страсти к любимой девушке!.. Ну поймите: Митя беден, он знает, что Любочка ему не пара, но страсть берет свое, и он невольно тянется к возлюбленной. Ну почувствуйте это — ведь это ваша возлюбленная, ну, тянитесь, душой тянитесь к ней!

А коварная Любочка, точнее, Анна Петровна, исподтишка посмеивалась над моей робостью и наивностью. Нет, страсти у меня положительно не получалось. Наконец и Ольга Владимировна поняла, что этого от меня не добьешься, и махнула рукой. В остальном дело у меня, кажется, кое-как клеилось и что-то получалось.

Но, по правде сказать, роль Митеньки мне до того не нравилась, что я и ко всему спектаклю потерял интерес. На репетицию шел каждый раз как на пытку, даже не всматривался, как другие мои товарищи играют свои роли.

Единственно, что меня по-прежнему волновало, — это роль Любима Торцова. Ваня Благовещенский очень подходил к ней. По природе нервный, впечатлительный, с прекрасной сценической внешностью, он как будто и не играл, а действительно просто жил на сцене. Особенно хорош он был в последней сцене, когда является пьяный в дом своего брата, чтобы учинить скандал и тем расстроить свадьбу своей любимой племянницы с негодяем Коршуновым. Его знаменитый монолог: «Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова, гонят вон. А чем я не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто…» — он говорил так просто и с такой болью, что я невольно удерживался, чтобы не заплакать. Да и у самого Вани на репетициях в этом месте нередко дрожал и срывался голос.

Может, это и неправда, может, мне только так кажется, но я считаю, что лучшего Любима Торцова никогда и нигде не видел. Его обычно играют пожилым, некрасивым, обрюзгшим от пьянства. Ваня его играл совсем другим: еще не старым, но изможденным, измученным жизнью. Да почему именно Любим Торцов должен быть некрасивым, толстым, обрюзгшим?! Высокий, худой, сутуловатый Ваня с огромными ввалившимися глазами, с добрым, очень худым лицом невольно вызывал к себе симпатию и сочувствие. Поэтому-то с таким восторгом зрительный зал во время спектакля и встречал его замечательный монолог.

Спектакль прошел с необыкновенным успехом. Власти города хвалили нас и всячески благодарили Ольгу Владимировну. Ей даже предложили — не согласится ли она остаться совсем работать у нас, в Черни, в нардоме?

Ольга Владимировна была очень растрогана, всех благодарила, но насчет того, чтобы навсегда остаться у нас, сказала, что это просто невозможно.

Спектакль «Бедность не порок», в котором я в первый раз в жизни играл большую, хотя и неприятную мне роль, определил мою судьбу. Я твердо решил пойти на сцену. «Не всегда же мне Митю играть, — думал я, — когда-нибудь и Любима Торцова сыграю!»

И я мысленно представлял себе, как я, уже знаменитый актер, приезжаю с труппой на гастроли в свою родную Чернь. По всему городу расклеены афиши: «Бедность не порок». В роли Любима Торцова известный артист Георгий Скребицкий!»

И вот я выхожу на сцену так же, как Ваня Благовещенский, и точь-в-точь так же, как он, протягиваю руку в зрительный зал и говорю: «Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова!»

Боже мой, сколько десятков, нет, сотен раз я произносил этот монолог, уйдя в глубь сада, или на речку, или даже дома…

В общем, Ольга Владимировна открыла мне мое истинное призвание, указала на мой истинный жизненный путь.