У птенцов подрастают крылья

ОЛЬГА ВЛАДИМИРОВНА РАХМАНОВА

Спектакль «Соколы и вороны» тоже имел большой успех у местной публики. Но для нас, актеров, этот спектакль оказался особенно важным.

Когда окончилось представление, к нам за кулисы неожиданно вошла какая-то незнакомая пожилая женщина. Никто ее раньше в Черни не видел, явно приезжая. Красивая внешность ее сразу бросалась в глаза. Высокого роста, довольно полная, с тонким умным лицом, с серебристыми кольцами волнистых седых волос. Волосы ее были уложены в прическу, слегка подстриженные впереди, они свободно вились, спадая на лоб. Одета она была очень строго и элегантно — в черное шелковое платье с ниткой жемчуга на шее.

Вошедшая приветливо поздоровалась с нами и звучным низким голосом сказала, обращаясь сразу ко всем:

— Товарищи! Я только третьего дня приехала погостить к знакомым в ваш городок. Сегодня я в первый раз попала на ваш спектакль. Я просто потрясена. В таком городке — и такой театр! Да еще любительский. Это же просто чудо! Признаюсь, когда мои друзья пригласили меня на спектакль в местный нардом, я пошла больше из-за того, чтобы их не обидеть. Но с первого же действия я почувствовала, что исполнение пьесы меня просто захватывает. Я ведь сама артистка. — Она вдруг остановилась и дружески улыбнулась. — Давайте познакомимся. Друзья мои, я — Ольга Владимировна Рахманова, может, слышали про такую? Правда, последние годы я уже сама не играю. Я преподаю сценическое искусство, учу молодежь, вот такую же, как вы. Хотите, и вас поучу, чему сумею?

Я думаю, не нужно говорить, с каким восторгом все мы приняли такое предложение.

Ваня Благовещенский, который больше всех нас интересовался театром и, когда жил в Москве, не пропускал, кажется, ни одной новой постановки, вдруг обратился к Ольге Владимировне и неуверенно спросил:

— Ольга Владимировна, во втором МХАТе «Сверчок на печи», музыка Рахманова. Это не ваш, случайно, родственник?

— Это мой сын, Николай Николаевич, — не без гордости ответила Ольга Владимировна. — Он композитор второго МХАТа. Кстати, он тоже сюда скоро отдыхать приедет, может быть, тоже чем-нибудь нам поможет. А жена его, Нина Семеновна, она балерина-педагог, тоже, пожалуй, будет нам полезна.

От изумления мы просто онемели, не верили своему счастью. У нас, в Черни, — и вдруг такие люди, и они помогут нам в нашей сценической работе! И главное, Ольга Владимировна уже говорила «помогут и а м», значит, она уже считает и себя членом нашего коллектива, считает всех нас своими учениками. Во все это трудно было даже поверить. Но наибольшим чудом из всех чудес, которые будто во сне вдруг нам при грезились, была сама Ольга Владимировна.

Всего десять минут назад она вошла в эту комнату чужая, важная и даже немножко чопорная. И вот теперь она уже совсем своя, простая, близкая; она собрала нас всех вокруг себя, уселась на первый попавшийся стул и толкует с нами о будущих спектаклях, о том, как бережно нужно относиться к искусству вообще и к искусству актера в частности.

— В искусстве все должно быть просто, искренне и глубоко, — говорила она, — никакой фальши, никакого наигрыша. Читайте Пушкина: стихи, поэмы, прозу… Вот у кого нужно учиться, учиться вдумчиво, терпеливо, упорно, именно так, как он сам, не переставая, учился всю жизнь до последнего дня, совершенствуя свое гениальное мастерство.

— Но ведь не один же Пушкин создал искусство, — возразил кто-то из слушателей, — а современные течения, ну хоть бы Бальмонт, Игорь Северянин…

Ольга Владимировна взглянула на говорящего.

— Не все золото, что блестит, — чуть-чуть улыбнувшись, ответила она. — Конечно, все это тонко, красиво, но все-таки нужно уметь отличать от внешней красивости настоящую, подлинную красоту. У Бальмонта, у Северянина, в основном, все внешнее, искание новой формы, каких-то звучаний… В общем, когда я читаю Пушкина, я чувствую огромное душевное удовлетворение. Ну, а Северянин… это уж на чей вкус. Впрочем, вероятно, и это хорошо, — поспешила добавить она, видимо не желая обидеть своего собеседника.

Потом разговор перешел на то, как у нас оформлен спектакль, на декорации, бутафорию… Ольга Владимировна все очень хвалила. А когда узнала, что все это сделано собственными руками, вернее, руками одного человека — Сергея Леонидовича, она просто пришла в восторг.

— Да мы с вами здесь чудеса можем сделать! — говорила она, вся разрумянившись от волнения. — Я ехала в какую-то глушь, думала, с тоски умру, а попала прямо в сказку!

— А вы весь наш нардом видели? — с гордостью спросил кто-то. — Видели наше фойе?

— Видела, видела, — вдруг каким-то уже совсем не таким восторженным голосом ответила Ольга Владимировна.

— И вам оно не понравилось?

— Нет, что вы, очень понравилось, — поспешно ответила Ольга Владимировна. — Я, признаться, даже в Москве ничего подобного не видела. Такое сочетание роскоши и вместе с тем простоты, изящества… Это же не фойе — это музей! Можно часами любоваться и картинами, и скульптурой! Да и вся обстановка: эти зеркала, кресла, диваны — просто поразительно! В первый момент мне было даже страшно сесть в такое кресло. Хочется любоваться, а не пользоваться всем этим великолепием. Оно так и просится в какую-то старинную гостиную, во дворец…

— Оно и понятно, домой запросилось, — тихонько, чтобы Ольга Владимировна не услышала, произнес Миша Благовещенский.

Но у Ольги Владимировны оказался поразительно тонкий слух. Она услышала Мишины слова, хотя, конечно, и не поняла их истинный смысл — насчет дворца княгини Имеретинской, откуда мы перевезли эти вещи к нам в нардом.

— Вы тоже со мной согласны? — обратилась она прямо к Мише. — Ну домой, во дворец, вероятно, их не стоит отвозить, а вот в музей очень бы стоило. Я, конечно, не хочу вам советовать: это ведь ваше имущество, вы можете с ним как хотите поступать. Всем этим должен пользоваться народ, вопрос только — как? — Она улыбнулась и продолжала: — Перед спектаклем один очень милый мальчик вскочил в грязных сапогах прямо на кресло и что-то начал ораторствовать перед своими приятелями. Я понимаю: это шутка, маленькое озорство. Только кресло-то вряд ли так долго выдержит. И еще вот: кто-то, конечно тоже в шутку, Венере, что в углу стоит, чернильным карандашом усики подрисовал. Очень забавно получилось… Я бы, право, в музей все это отдала.

Она секунду помолчала и опять заговорила:

— Я думаю, многие из вас были в Художественном театре. Вспомните, как все там строго и скромно. Там все настраивает зрителя на то, чтобы он без всяких помех мог воспринять жизнь, которая перед ним раскроется со сцены. В театре — в фойе, в зрительном зале — нигде не должно быть ничего лишнего, ничего такого, что бы рассеивало, отвлекало внимание зрителя, все должно быть просто и строго.

Поздно, очень поздно разошлись мы в тот вечер из нардома, но уходили совсем не усталые, а, наоборот, в каком-то особенно приподнятом настроении. Все чувствовали, что с этого дня в нашу жизнь влилось что-то новое и по-настоящему значительное.