У птенцов подрастают крылья

ЛЕВА

Во время подготовки к школьному вечеру я сдружился с Толей и Левой. Оба они мне очень нравились, хотя были совсем разные по характеру. Да и нравились они мне тоже совсем по-разному.

С Толей всегда было весело. Он все умел делать: и рисовать, и петь, и на гармошке играть. Уж если соберутся ребята, Толя всегда самый заводила, что-нибудь да придумает. «Не парень, а прямо душа общества», — шутили ребята. Шутили, а и вправду Толька во всякой компании был, что называется, именно «душой».

Вот Лева совсем наоборот. Ни смешной анекдот рассказать не сумеет, ни спеть, ни сыграть, только стихи читает хорошо. Да кто их, стихи-то эти, слушать будет, разве что на школьном вечере!

Лева и сам не любил компанию, веселье, даже в школе… Все в коридоре толкаются или во двор выйдут, а он сидит себе в классе в уголке да какую-нибудь книжку читает. Предложишь ему: «Пойдем во двор с ребятами поболтаем». — «Нет, — отвечает, — иди, а мне неохота, я лучше почитаю», — и останется один в углу, как сыч в дупле.

Сначала Лева мне очень не нравился, я все тужил, что сидели мы с ним на одной парте; лучше бы Толю мне в соседи: с ним и поговорить, и посмеяться можно, а это какая-то царевна Несмеяна, тоска, да и только!

Правда, я и сам был не очень-то боек, но, верно, именно поэтому меня и тянуло к тем, кто побойчее, вроде Толи Латина.

Постепенно я и к Леве попривык. Ну что ж, что он царевна Несмеяна, а все-таки славный малый. И какой-то он особенный, не такой, как мы все. Вот ходили в лес с Николаем Дмитриевичем, все ребята ветки деревьев, желтые листья или ягоды нарисовали, а он какую-то коряжину да еще птицу на ней. Плохо нарисовал, совсем плохо, а все-таки рисунок почему-то всем понравился. Даже Николай Дмитриевич похвалил, сказал: «Настроение, мысль и чувство есть». Одному ему только это и сказал.

Понемногу и Лева ко мне тоже попривык, перестал дичиться, даже иной раз и сам стал заговаривать. А уж после подготовки к школьному вечеру мы и совсем с ним подружились.

Помню, как-то пришли в школу, только один урок и должен был быть — урок пения, но и тот не состоялся: Маргарита Ивановна немножко заболела. Посидели мы в классе, потолковали о всяких делах да и разошлись по домам. Мы с Левой вышли вместе.

Погода чудесная. Поздняя осень, не сегодня-завтра зима наступит, а на дворе ну прямо весна. Утром дождь шел, земля и сучья деревьев все влажные. А теперь солнце выглянуло, все кругом блестит, будто ранней весной, да и пахнет совсем по-весеннему — отсыревшей землей, и увядшими, прелыми листьями из сада попахивает. Воробьи в палисаднике так расчирикались — удержу нет. Видно, тоже осень с весной спутали.

Вышли мы с Левой на выгон за школу. Хорошо, просторно. И ветерок такой теплый, чуть-чуть лицо обдувает. Лева сразу повеселел. Огляделся по сторонам и прочитал на память какие-то стихи:

Мне стихи очень понравились. Здорово как сказано, а главное — к месту. Вот бы мне такие сочинить!

— Кто это написал? — спросил я.

Лева удивленно взглянул на меня.

— А ты разве не знаешь? Тютчев написал. Ты разве его не читаешь?

— Читал, читал, — поспешно ответил я. И тоже продекламировал:

Люблю грозу в начале мая…

— Да у него не только про грозу, — перебил Лева. — У него много хороших стихов есть. Хочешь, дам тебе почитать?

— Спасибо, с удовольствием. Только не сейчас, не сегодня. Пойдем-ка лучше к речке, прогуляемся.

Лева согласился, и мы пошли.

— А здорово, что у нас такая школа! — сказал я.

— То есть какая — такая?

— Да вот такая: занятий нет, уроков не задают, жизнь, да и только.

Лева как бы в недоумении пожал плечами.

— Особенно хорошего я в этом ничего не нахожу.

— Да что ты? — изумился я. — А тебе бы хотелось целые дни уроки зубрить?

— Нет, целые дни зубрить мне бы не хотелось, — ответил он. — Но и целые дни ничего не делать — тоже хорошего мало. Если так продолжаться будет, глядишь, что и знал-то, забудешь.

— Ну, брат, «учение — не волк, в лес не убежит», — сказал я Леве свою любимую пословицу. — Сколько ни учись, все равно всего на свете не выучишь, что-нибудь другим да останется.

На это Лева ничего не ответил. Некоторое время мы шли молча. Я искоса поглядывал на приятеля и думал: «Что это он, фасонит передо мною своим прилежанием или вправду по учебе соскучился? Чудак какой-то».

Неожиданно Лева обратился ко мне:

— Вот ты радуешься, что мы не учимся. Ну, а дальше как, как же мы дальше в университете учиться будем?

Об этом я, правда, никогда и не задумывался, поэтому не знал, что ответить, но ответ пришел сам собой:

— А что значит — дальше? Как все, так и мы. Разве мы одни не учимся?

— Ну, это утешение плохое, — сказал Лева. — И, помолчав, спросил: — Ты кем хочешь быть, какую специальность себе выбрал?

И этот вопрос застал меня врасплох: «Кем же я хочу быть? Хочу писать рассказы, хочу путешествовать, поехать на Север, в тайгу, на Байкал, на Дальний Восток… Но это же не специальность».

— Да я, собственно, о специальности еще как следует не думал, — ответил я. — Еще впереди целых три года. Придумаю что-нибудь. А ты уже придумал?

— Я давно выбрал.

— Что выбрал, какую специальность? — заинтересовался я и подумал: «Может, и мне такая подойдет».

— Я буду доктором, врачом-терапевтом, — убежденно, как о деле давно уже решенном, сказал Лева.

— Врачом? — разочарованно протянул я. — Да что же в этом хорошего? Всю жизнь с больными возиться, всю жизнь охи да стоны — вот радость-то!

Я тут же вспомнил, как Михалыч постоянно сердится на больных, особенно на старух. Придет такая в больницу лечиться, а от чего, и сама не знает — всё болит, вот и весь разговор; от чего хочешь, от того и лечи.

— Врачом, да еще терапевтом, — повторил я, — ничего интересного. Ну хоть бы сказал — хирургом. Я хирургом не смог бы быть — духу не хватит, а кто может — это другое дело. Сделал операцию, что-нибудь там вырезал, отрезал — сразу работа видна, а терапевт — порошочки, капельки, присыпки, примочки… — Я рассмеялся. — Тоже нашел специальность, нечего сказать!

Но Лева совсем не обиделся на меня за такую резкую, даже просто безжалостную критику. Он спокойно выслушал и так же спокойно ответил:

— Нет, Юра, ты неправ, ты просто не представляешь себе работу врача.

— Как — не представляю? — чуть не вскрикнул я от изумления. — Я-то не представляю? Всю жизнь с Михалычем живу — и не представляю!

— Ну что ж, что с врачом живешь? — все так же спокойно отвечал Лева. — Живешь вместе, а наверное, и не очень интересуешься, чем он занимается.

Такая простая мысль прямо сразила меня. А ведь и верно! Я же никогда в жизни даже не спросил Михалыча про его работу. Мы все вечера беседуем с ним о рыбалке, об охоте, о ружьях, о собаках, а вот о работе никогда и не говорили. Я честно признался в этом Леве.

— Вот видишь: не говорил никогда, а надо мной смеешься — специальность плохая!

— Ну, а ты-то откуда знаешь, что хорошая? Ты-то с кем говорил?

— Я? — переспросил Лева. — Я с Алексей Михалычем говорил.

От изумления я просто остолбенел.

— С Михалычем? Почему, когда?

Взглянув на меня, Лева рассмеялся.

— Да что ж ты так удивился? — весело сказал он. — Что ж тут необыкновенного? Он не зверь, видишь, не съел меня.

— Да, но как тебе такая мысль в голову пришла?

— Очень просто. У меня летом горло долго не проходило, кашляю и кашляю, вот я и пошел к Алексею Михайловичу в больницу. Он меня выстукал, выслушал, какие-то порошки прописал. А потом и разговорились. Он увидел, что я интересуюсь всеми его инструментами, приспособлениями, дал мне и трубочку послушать, и показал, что и как он молоточком выстукивает, как границы сердца определяет. Очень интересно рассказывал, и про больных тоже. Как иной раз трудно болезнь бывает определить: думаешь одно, а на поверку оказывается совсем другое. А ведь ошибиться в этом деле нельзя. Ведь одна ошибка доктора может стоить больному здоровья, а то и жизни. С какой, значит, осторожностью нужно заключение делать, как всё предвидеть, взвесить, сравнить! Алексей Михайлович говорит, что поставить диагноз, то есть правильно определить, чем человек болен, — это, понимаешь, в медицине самое трудное, но и самое интересное…

Лева приостановился, припоминая что-то, потом продолжал:

— Ты знаешь, был такой знаменитый профессор по внутренним болезням, терапевт, значит, фамилия его Захарин. Так этот профессор так ловко диагноз ставил, что почти никогда не ошибался. Придет он, бывало, в клинику со студентами (Алексей Михайлович тоже у него учился), подойдет профессор к какому-нибудь больному, осмотрит, расспросит его, выстукает, выслушает, а потом студентам предложит то же самое сделать. Студенты тоже осмотрят, выстукают, выслушают. «Ну, какая же у него болезнь?» — спросит профессор. Вот студенты и примутся рассказывать. Одни одно говорят, другие другое, спорят, не соглашаются между собой. Захарин всех их выслушает да и начнет свои соображения выкладывать. Вот, мол, вы это упустили из виду да этого не заметили. Студенты слушают, только дивятся, как же он сам все учел, все запомнил, ничего не упустил. Какую он болезнь определит у больного, такая, значит, и есть. Будто он не снаружи человека осматривал, а в самое его нутро залез, там всё и разглядел. — Лева приостановился и не без гордости продолжал — Алексей Михайлович говорит, этого профессора от нас за границу возили.

— И ты тоже Захариным хочешь быть? — не без ехидства спросил я.

Лева удивленно поглядел на меня:

— Почему Захариным? Я буду обыкновенным врачом. Я про Захарина рассказал, чтобы показать, как трудно и как интересно в болезнях разбираться, а потом лечить человека. Ведь у каждого человека самое дорогое — здоровье и жизнь. А к доктору за тем и обращаются, чтобы поддержать их. А ты говоришь — доктором быть неинтересно, — закончил Лева.

Я молчал, молчал, потому что не знал, что и как отвечать. Ведь я и не думал раньше о работе врача, и Михалыч нам с Сережей ни о своей работе, ни о каком-то знаменитом профессоре никогда не рассказывал. А вот Леве сразу все рассказал. Почему это? Что ж, мы с Сережей глупее Левы, что ли? Мне стало немного обидно, и даже злость разобрала. Стыдно Михалычу к нам с Сережей так относиться, а еще говорит, что мы друзья! Хороши друзья, нечего сказать!

Мы вышли к берегу реки, пошли лугом по гладко накатанной дороге. По ней в конце лета возили сено. Дорога была ровная-ровная, даже немножко скользкая. Вдали она поблескивала на солнце, будто отполированная. Идти было очень легко. Мы обогнули излучину реки и присели отдохнуть на пригорке.

Я оглянулся и сразу узнал знакомое место. Вот и кусты лозняка у самой воды…

— Ты знаешь, Лева, — сказал я, — на этом самом месте мы с Михалычем один раз раков ловили. Вечер, помню, такой тихий, теплый. Солнце садится, весь городок наш освещает. Он и зеленый, и розовый — удивительный такой! И вдруг в соборе колокол зазвонил. Ты помнишь, как недавно в школе Николай Дмитриевич картину показывал, Левитан ее нарисовал, «Вечерний звон» называется? Ну, помнишь? Еще говорил про нее, что картину слушать можно.

Лева кивнул головой.

— Вот тогда, на реке с Михалычем, прямо как на той картине, всё, как там, — и вечер, и солнце садится, и колокола звонят…

Лева внимательно слушал, глядя за речку вдаль на наш городок.

— А ты любишь, когда вечером колокола звонят? — спросил я. — Вечерний звон любишь?

Лева кивнул.

— Люблю, — как-то неопределенно сказал он. — Красиво это. Да только…

— Что — только? — переспросил я.

— Только, пожалуй, ни к чему.

— Ни к чему? — удивился я. — То есть как — ни к чему?

— Да так… Ну звонят, в церковь богу молиться зовут.

— Ну и что же?

— А ты веришь в бога? Веришь, что он есть? — неожиданно спросил Лева.

— Верю, конечно, верю. Как же иначе? — ответил я и тут же вспомнил все свои сомнения на этот счет. Вспомнил, но вслух не высказал, побоялся: «А ну-ка бог услышит да еще накажет за такие слова».

— А я не верю, — тихо сказал Лева, — с тех самых пор, как мама умерла, и не верю.

— А при чем же тут твоя мама?

— При том, что она болела очень, очень мучилась. В прошлом году это было. Я бога и день и ночь просил, чтобы маму помиловал, чтобы выздоровела она. Обещал ему, если выздоровеет, в монахи пойду, всю жизнь только ему служить буду. А мама не выздоровела — умерла. Какой же он после этого всемогущий, всеблагий?

Я схватил Леву за руку.

— А ты знаешь, я ведь и сам об этом иной раз думаю, когда какую-нибудь несправедливость вижу. Смотрю и думаю: как же бог может до этого допустить?

— Ну вот, и сам тоже говоришь, — ответил Лева и, помолчав, добавил: — Молись не молись, никогда он ни в чем не поможет, потому что его и нет. Сказки всё это. Я в одной книжке читал. Там написано, что бога сами люди придумали, потому что не понимали явлений природы и боялись их. Блеснет молния, ударит гром — что это? Наверное, на небе кто-то страшный сидит и людей пугает. Так бога и придумали. По-разному придумали: у кого идолы, у кого иконы, распятия… А чем распятия лучше какого-нибудь там божка?

«А ведь, пожалуй, и верно», — подумал я, но вслух все еще не решался сказать.

— Лева, а ты не боишься такие слова говорить? — спросил я.

— Кого же бояться, если никого нет?

— А может, все-таки есть, услышит и накажет.

— А если есть, пусть сперва докажет, что он есть. Чего же он тогда прячется, от кого? Что он, людей боится? Пусть явится сюда и скажет: «Вот он я». А я ему тогда тоже скажу: «Какой же ты всемогущий и всеблагий? За что ты так маму мою мучил, зачем у меня отнял?» — Голос у Левы дрогнул. Он с раздражением махнул рукой. — Не с кем говорить, нет его, одни сказки.

Лева помолчал и, немного успокоившись, заговорил снова:

— Я хочу врачом быть, людей лечить, помогать им от болезней избавиться. А если бы существовал бог, тогда и докторов никаких не нужно, и больниц не нужно. Зачем они? Заболел человек. Отчего заболел? Значит, бога прогневил, согрешил перед ним, значит, не в больницу нужно идти, а в церковь грехи замаливать. Замолишь, простит тебя бог, значит, болезнь пройдет, а не простит, лечись не лечись — все равно не вылечишься, ведь бог всемогущий: раз он захотел наказать тебя болезнью, никакие порошки не помогут. Тогда и Алексею Михайловичу не доктором нужно быть, а в священники идти. Почему же он не пошел?

Что я мог возразить против всего этого? Только одно: что Лева умный, а я дурак. Лева книжки читает, о всяких таких вещах думает, а я вот только рыбу ловлю да за зайцами охочусь.

Я молчал и думал: «Он умный, а я дурак. Ну и пусть, не всем же умными быть. А хорошо все-таки за зайчиками сходить, — мелькнула неожиданно веселая мысль. — Есть бог или нет, кто его там знает. Да и стоит ли об этом вообще думать, ведь все равно ничего не придумаешь. А все-таки интересно: Колька и Миша верят в бога или нет? А Михалыч верит?» Мне захотелось их спросить, очень захотелось. Но я тут же подумал, что это просто невозможно. Еще Михалыча туда-сюда. А уж Кольку! Да тот прямо на «ура» подымет.

Про все это, что пришло мне в голову, я Леве ничего не сказал, да и вообще говорить на эту тему и ему самому, видно, больше не хотелось. Мы заговорили совсем о другом — о школе. Лева жалел, что у нас совсем задаром проходит время. Так ведь и весь год пройдет, и другой, и третий… Как тогда будем в университет поступать? Теперь я с ним уже не спорил, конечно, он был прав. Не спорил я и потому, что в тайне души хорошо знал: исправить-то ничего не возможно, значит, хочешь не хочешь, а этот годок все равно погуляем!

Под конец пути, когда мы уже входили в город, Лева вдруг предложил:

— А давайте сами, одни заниматься.

— То есть как — сами, без учителей?

— Конечно. А что же тут особенного? Устроим кружок по самообразованию, книжки достанем и будем сами учиться.

— Да кто ж в этот кружок пойдет? — поинтересовался я.

— Ну, для начала хоть ты, я, Толя Латин…

— Толя Латин? — переспросил я.

— Ну да. Он мне недавно говорил, что хочет на художника дальше учиться, в академию поступить А как же в академию без средней школы-то?

— Конечно, конечно, — подтвердил я.

Но сам подумал: «Будет тебе Толька сам, без учителей, заниматься! Держи карман шире». Насчет себя я тоже не очень был уверен. Но мне не хотелось сразу разочаровывать Леву. Поэтому я сказал, что его идея с кружком очень интересна и ее надо как следует обдумать. На этом мы и простились.