У птенцов подрастают крылья

БУНТ

Вот когда, наконец, и в нашей мирной глуши почувствовалось, что в стране революция.

Отряд Красной гвардии, обосновавшийся в доме Кошелева, приступил к самому неотложному делу — он добывал в деревнях хлеб для отправки в центр. Хлеб полагалось брать у деревенских богатеев. Зажиточное крестьянство заволновалось, зашумело. Кулаки начали прятать хлеб. Прятали на чердаках, в подпол и даже зарывали в ямы. Пусть, мол, гниет зерно, а никому не достанется.

Находить хлеб помогала местная беднота. Они всячески старались поддержать красногвардейцев, показывали, куда спрятан хлеб, помогали его взять.

Нередко дело доходило до стычек, и с каждым днем в деревнях становилось все неспокойней и неспокойней.

У нас в городке тоже на местное купечество была наложена денежная контрибуция. Уж не помню, в какой сумме, но что-то большая.

Перепуганные купцы собрались, потолковали между собой и порешили никакой контрибуции не платить: «Будь что будет, а потачки им давать нечего».

Но новая власть шутить, очевидно, не собиралась. Три дня, данные для уплаты контрибуции, прошли, и вот неуплативших купцов красногвардейцы арестовали и повели в дом заключения, то есть в бывший острог.

Тут-то и произошло нечто совсем неожиданное.

Когда арестованных купцов красногвардейцы вели по улице, среди толпившихся вокруг зевак оказались приказчики из разных лавок. Многие из них заволновались:

— Хозяевов в тюрьму, лавки на замок, а нам-то как же? У нас семья, дети, нам-то как жить, куда податься? Им-то хорошо — собрали контрибуцию да и айда откуда заявились, а мы тут расхлебывай. Не дело это! Почему контрибуцию? Почему в тюрьму? Не порядок! Не позволим, кто им права давал! Откуда такие заявились? Ребята, чего смотрим? Ослобонить хозяев!

И приказчики, особенно те, кто утром «с огорчения» выпил малость, бросились на красногвардейцев отбивать у них арестованных. Началась свалка. И вот в этой-то потасовке один из приказчиков начал отнимать у красногвардейца винтовку. Схватил за штык и рванул к себе. Раздался выстрел. Пуля чиркнула по руке ухватившегося за штык, и четыре пальца отлетели напрочь.

Перепуганные выстрелом приказчики бросились врассыпную. Один только пострадавший растерянно стоял среди красногвардейцев. Из руки на снег лилась кровь.

— В больницу, в больницу его! — закричали стоявшие вокруг.

Раненого подхватили под руки, повели в больницу, а красногвардейцы, отбив это неожиданное нападение, повели арестованного в дом заключения.

Никто из нашей семьи этой сцены не видел. О ней мы узнали от ребят, которые, запыхавшись, прибежали к нам звать Михалыча скорее в больницу.

Узнав, в чем дело, Михалыч живо оделся и вместе с ребятами поспешил в больницу. А мы все — мама, Сережа и я — остались дома. Остались, потрясенные тем, что случилось, и еще больше мыслью о том, что теперь будет с раненым.

— Вот дурак-то, — охала мама, — ну куда, зачем он нолез? Разве его это дело? Власть — она сама должна разобраться, что к чему, на то она и власть. А он при чем? Да кого защищать-то вздумал — хозяина своего! Тот и без него все ходы и выходы знает. Сам, где надо, управу найдет. Ах, дурак, дурак! — вздыхала мама. — Трое детей, мал мала меньше. Что теперь с ними будет, куда он без руки годится?

Мама вдруг примолкла, пораженная какой-то новой страшной мыслью.

— А вы знаете, — испуганно сказала она, — еще неизвестно, что ему-то теперь будет. Ведь он нападение на власть сделал — ведь это бунт! Могут в тюрьму, могут и еще хуже… за это самое.

Мы со страхом и нетерпением ждали возвращения Михалыча из больницы. Он пришел усталый и расстроенный.

— Ну как, ну что? — бросились мы к нему.

— Что — как? — в свою очередь, переспросил Михалыч. — Пальцы на руке совсем отхватило, дочиста. Наложил швы. Наверное, заживет, культя вместо руки будет. Кто же виноват — сам подставил.

— Да, да, сам… — кивнула мама. — А что же он теперь говорит?

— Говорит, что дурак, — ответил Михалыч. — Говорит, что спьяну неизвестно куда полез — вот он что теперь говорит.

— Ну, а из тех-то кто-нибудь заходил в больницу? Интересовались насчет него? — робко спросила мама.

— Нет, никто не заходил, не интересовался. Да что ж ходить-то! Он и сам теперь от них никуда не убежит.

— Это верно, — вздохнула мама. — Детей жаль, трое ведь. — Мама помолчала и опять обратилась к Михалычу: — Судить, наверное, будут?

— Конечно, будут. Открытое нападение. По головке не погладят.

— Что же, в тюрьму?

Михалыч покачал головой.

— Если не хуже.

— Ох, господи помилуй! — Мама даже перекрестилась. — Ведь трое ребят, мал мала меньше.

— А он о ребятах подумал, когда в драку лез, винтовку вырывать начал? — раздраженно ответил Михалыч. — Сам о ребятах не думал, другие должны их жалеть?

— Дурак, дурак, что и говорить, — поспешила согласиться мама. — Хозяина защищать полез. Тот-то его в прошлом году из лавки выгнал за то, что выпивши на работу пришел, целый месяц до прилавка не допускал. Уж он сколько на коленях ползал, прощенья просил. А теперь ишь какой защитник, какой герой нашелся.

— Водочка! — печально усмехнулся Михалыч. — Все она одна — и на коленях ползать, и на рожон лезть, все она заставляет.

— Конечно, конечно, — охотно согласилась мама. — А вот теперь расплачивайся. Хозяин-то деньжонками откупится, ему что! А этого дурака… Ох, страшно даже подумать.

Это было первое кровопролитие в нашем мирном городке, первое столкновение старой и новой жизни.

Все обитатели Черни со страхом ждали, чем-то оно кончится, какая участь ждет непокорных купцов и этого новоявленного их защитника?

С купцами кончилось все крайне мирно, совсем по-чернски. Посидев некоторое время в доме заключения, убедившись, что никакой подмоги не приходит, что советская власть пока что не лопается, да и кто ее знает, когда еще лопнет, купцы покряхтели, покряхтели и согласились заплатить контрибуцию. Их выпустили, и они разошлись по домам.

Но впереди оставалось самое страшное: что-то будет с раненым бунтовщиком? Искалеченная рука быстро заживала. Он по-прежнему находился в больнице. До поры до времени о нем никто «из тех» не спрашивал, будто совсем и забыли. И эта таинственность, эта неизвестность были страшнее всего.

— Уж хоть бы поскорее судили, — говорила мама. — Ну пусть посадят — все лучше, чем так-то томиться в неизвестности.

Но томиться и ждать все-таки приходилось.

И вот, помню, как-то поздно вечером — мы уже собирались ложиться спать — вдруг слышим стук в дверь. Мама и тетка Дарья побежали открывать.

— Наверное, за мной из больницы. Кого-нибудь из больных привезли, — сказал Михалыч.

В это время в комнату вошла мама, бледная, перепуганная.

— Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.

Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.

— Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? — волновалась мама. — Какой ужас, какой ужас!

— А Михалыча-то зачем? — робко спросил я.

— Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, — говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.

Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.

— Хотите ужинать? — спросила мама, наверное сама даже не понимая, что говорит, только чтобы не молчать.

— У меня все готово, садитесь ешьте, — ответила тетка Дарья.

Мы с Сережей ничего не отвечали.

Сколько времени мы так просидели в этой комнате, уютно освещенной висячей лампой, не помню. Но теперь даже свет этой лампы казался тревожным, полным какого-то зловещего предзнаменования.

Вдруг во входную дверь снова раздался стук, но уже совсем другой — знакомый.

— Пришел. Что-то скоро. Может, ничего и не было, — проговорила мама и побежала открывать.

Мы тоже бросились в переднюю.

Михалыч вошел, разрумянившись от мороза. Лицо у него было веселое.

— Ну как, не судили, что сказали? — прямо накинулась на него мама.

— Кого, за что судили? — весело переспросил Михалыч. — Да дайте мне хоть раздеться — все по порядку расскажу.

Михалыч разделся, прошел в столовую, сел к столу и закурил.

— Ну-с, — начал он, — что же мне вам, собственно, рассказать?

— Ах, говори скорее. Только все по порядку, — торопила его мама.

— Был я у больного. В штабе у них. Там одному плохо сделалось, сердечко зашалило. Остукал, ослушал его, велел в больницу отвезти. Ничего опасного нет. Но уж обстановка-то у них совсем не для больного. Накурено. Койки одна к другой. Винтовки в углах. Пулемет у входной двери. Где ж там с больным сердцем лежать? Да и ухаживать за ним некому. Вот я его к нам в больницу и отправил: пусть полежит денек-другой на чистой постели, в чистой палате, отдохнет, оправится немножко.

— Что ж, он сам-то, больной этот, обрадовался, что в больницу поедет? — спросила мама.

— Очень обрадовался. Говорит, спасибо, товарищ доктор, что в положение вошли, а то тут тяжко больно, мочи нет никакой.

— Слава богу, — облегченно вздохнула мама. — А я-то думала насчет того раненого тебя вызывали.

— И о нем тоже разговор был, — ответил Михалыч. — Я с самим начальником, с Дмитрием Ивановичем, о нем говорил.

— Ну и что же? — заволновалась мама. — Когда же суд, что он сказал?

— И суда никакого не будет, — весело улыбнувшись, ответил Михалыч.

— Да что ты говоришь! — воскликнула мама. — Как — не будет? Простил, простил, значит? Ну, расскажи, расскажи все по порядку.

Михалыч уселся поудобнее.

— Осмотрел я парня, в больницу отправил. Гляжу — подходит ко мне сам начальник. Поздоровался, отрекомендовался — товарищ Неделин. Очень приятно, говорю, а я — доктор Полилов. Пригласил он меня в свою комнату. Там и кровать, и письменный стол. В углу тоже винтовки стоят. Тут же несгораемый шкаф, наверное, документы какие-нибудь хранятся. А на шкафу гармонь, гитара и мандолина. Вообще не поймешь: то ли спальня, то ли кабинет, то ли клуб какой! Усадил меня Неделин на стул, сам напротив на кровать уселся, стал расспрашивать про город, про уезд, какой народ живет, какие настроения. «Вы, говорит, доктор, с народом постоянно общение имеете. Вам, говорит, многое, наверно, известно».

— Ну, а ты что? — не вытерпела мама.

— Что — я? — пожал плечами Михалыч. — Говорю ему: «Это верно, с народом я постоянно общение имею, каждый день полна больница. Только разговор-то у меня с народом совсем на другие темы: как живот действует да не колет ли под ложечкой? Разговор-то у нас совсем не политический».

— А он что?

— Смеется. «Это верно, говорит, вам в больнице некогда в разговоры пускаться. Не до того. Успевай только больных принимать да рецепты выписывать». — «Вот именно, говорю, тут уж не до рассуждений». Неделин только головой закивал: «Верно, верно». Помолчал немного, а потом вдруг спрашивает: «Ну, а как там в больнице герой-то этот поживает?» — «Какой герой?» — «А тот, что разоружать моих молодцов надумал, винтовку вырывал». — «Да что ж, говорю, рана заживает, а пальцев нет, одна культя осталась». Неделин только рукой махнул. «Вот, говорит, дурак-то! Куда, зачем, спрашивается, на рожон лез? Хорошо еще, совсем дурака не убили. Я справки наводил: семья ведь — жена, трое детей, а средств никаких. Мы уж ребятишкам крупы, муки, сахару малость подкинули».

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками мама. — Смотри, какие люди! Правда, значит, говорят, что они за народ. С виду сердитые, с винтовками. А вот поди ты! Ну, а про самого-то, про отца, что он сказал?

Об этом я сам его спросил. Говорю: «Товарищ Неделин, больной скоро поправится. Когда же судить будете: как выйдет из больницы или раньше?»

— А он что? — спросила мама.

— Расхохотался. «Судить, спрашивает, за что же судить, — за глупость? Ну, за это следует господа бога судить, что он дураков на земле развел. Мы за это не судим». А потом помолчал и уже совсем не шутя говорит: «Мы, товарищ доктор, с врагами народа боремся. А этот не враг. Он сам прежней жизнью обижен, весь век у купца в приказчиках прослужил, а ничего, кроме нищеты, не выслужил. Трое детей, ни обуть, ни одеть по-настоящему не во что. За таких, как он, мы сами боремся. Это не враг, а просто темный человек, сам не может друзей от врагов отличить. Купец его обирает, соки из него сосет, а он его же защищает, на рожон из-за него лезет. Таких, как он, не судить, а учить, просвещать нужно, чтобы сами поняли, кто им друг, а кто им недруг.

Михалыч закурил еще папиросу, видимо с удовольствием припоминая свой разговор с этим совсем новым для него человеком — командиром красногвардейского отряда.

— Очень разумный человек! — закончил Михалыч. — Интересный человек! — Михалыч помолчал и добавил: — И знаете что: поглядел я поближе на всех этих людей — простые, хорошие ребята. А что с винтовками — так это очень понятно. Они же приехали новую власть устанавливать. Вот и оружие при них. Как же иначе?!