У птенцов подрастают крылья

«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»

Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.

С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.

Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.

На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.

И нам всем стало грустно, жалко расставаться.

После вечера мы с Машей пошли гулять к реке. Было уже очень поздно, но Маша махнула рукой:

— А, будь что будет. Достанется от мамы, ну да не беда. Скажу, на выпускном вечере у вас засиделась.

Когда мы спустились с косогора к реке, на востоке уже чуть-чуть заалело. Занималась заря. Впрочем, она и не гасла: ведь в эту пору, в начале лета, так и говорится, что «заря с зарей сходятся — вечерняя утренней свой свет передает».

В затонах и заводях на разные голоса кричали лягушки, а в заречных лугах им вторили коростели и перепела.

Над водой, отражавшей розоватый свет зари, то и дело бесшумно проносились летучие мыши. Они делали в воздухе замысловатые петли, гонялись за ночными бабочками и комарами.

Изредка с глухим жужжанием стрелой проносился навозный жук. Он несся стремительно куда-то вдаль, очевидно, в поисках подходящего места для устройства своего гнезда и откладки яичек.

Прозрачная летняя ночь была полна движения и звуков.

— Слушайте, слушайте! — вдруг схватила меня за руку Маша. — Слышите?!

Откуда-то издалека до моего слуха долетели отзвуки соловьиной песни.

Я вспомнил про старый заброшенный сад в конце города. Там мы с Сережей в былые годы осенью стреляли из «монтекристо» дроздов.

«Вот и это уже прошло, — с грустью подумал я. — Сережа в Москве. Больше уж мы никогда с ним не пойдем в этот сад охотиться за дроздами. Да и мне уже скоро уезжать в Москву…»

И, как бы отвечая на мои мысли, из-за дальнего леса, будто с самого края земли, гулко и протяжно загудел паровоз.

Как я любил раньше, когда вдруг среди ночи где-то вдали раздастся паровозный гудок, будто позовет тебя в другой, неведомый мир — к морю, в горы или в огромный, кипящий жизнью город!.. А вот теперь в первый раз в жизни этот гудок прозвучал как прощание с чем-то родным, с чем так мучительно трудно расставаться.

— О чем вы задумались, отчего такой грустный? — трогая меня за рукав, с участием спросила Машенька. — Кончили школу и не радуетесь.

— Не хочется в Москву уезжать, — признался я.

— Почему не хочется, разве в Москве хуже, чем здесь?

— Может, и не хуже, да мне не хочется.

— Почему, ну почему, скажите? настаивала Маша, лукаво заглядывая в глаза.

— Потому, ну потому, что вас там не будет.

Машенька покраснела так, что даже в сумерках это было заметно.

Она опустила голову. Несколько минут молчала. Потом подняла ее и посмотрела на меня так, будто увидела что-то новое.

— Вам правда не хочется от меня уезжать?

— Правда.

— Так не уезжайте. Раже это обязательно нужно?

— Обязательно. Я бы ни за что не уехал.

— Ну, тогда мы будем друг другу часто-часто писать. Хотите, каждый день?

— Очень хочу.

— А потом вы приедете зимой на каникулы, и мы вместе пойдем на охоту. Ой как будет хорошо! — воскликнула Маша и сразу развеселилась. — Давайте дружить, всю жизнь дружить, — предложила она.

— Давайте, — с радостью согласился я. — Но и не только дружить.

— А что же? — тихо спросила Маша.

— Никогда не будем разлучаться. Вот я кончу институт, и тогда… Хотите, поженимся?

Машенька ничего не ответила, только поглядела на меня своими большими удивленными глазами. Теперь в них, как в глубокой воде, отражалась утренняя заря.

— Никогда не будем… — повторила она, наклоняясь ко мне.

И я, полный нахлынувшего вдруг безграничного счастья, начал целовать это дорогое мне лицо, эти глаза, эти губы, влажные и свежие, как листья, смоченные росой…

Потом мы долго стояли, крепко-крепко обнявшись, как два самых близких друг другу человека, понявших наконец, что счастье в жизни искать далеко не нужно, что оно вот здесь, в этом пожатии руки, в этом доверии друг к другу, в том, что теперь так хорошо вместе идти в жизнь, и жизнь для обоих, конечно, будет прекрасна.

И, как бы в подтверждение наших мыслей, из-за дальнего леса вдруг показался огненно-красный серпик. И все кругом сразу порозовело, наполнилось радостным утренним светом.

— Батюшки, уже солнце встает! — воскликнула не то радостно, не то с испугом Машенька. — Бежим скорей домой, а то мама сама побежит по городу меня разыскивать.

— Бежим! — с радостью ответил я.

И мы, взявшись за руки, что есть духу пустились в гору, потом через городской сад, по светлым, солнечным, но еще спящим улицам.

Запыхавшиеся, смеющиеся, счастливые, мы наконец остановились на углу улицы неподалеку от Машенькиного дома.

— Ну, прощай! — крикнула она мне и припустилась домой.