У птенцов подрастают крылья

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Экзамен я сдал, форму мама мне купила, и даже вечером мы побывали в театре. Значит, все дела в Москве сделаны, теперь можно с легким сердцем возвращаться домой, в Чернь, и наслаждаться все лето заслуженным отдыхом.

Конечно, это было очень заманчиво, но мне хотелось еще побыть в Москве. Я попросил маму остаться денька на два, походить в разные интересные места.

Мама согласилась очень охотно, но я сразу догадался, в чем тут дело: «интересные места» мы понимали совсем по-разному. Мне хотелось побывать в магазинах, где продают ружья, удочки, чучела разных зверей и птиц. Неплохо было бы заглянуть и еще разок в театр или в цирк. Это, по-моему, и были «интересные места».

К сожалению, мама ими мало интересовалась. По опыту прежних поездок в Москву я хорошо знал, что маму интересует совсем другое: сводить меня к различным докторам.

— Но ведь я же совсем здоров! — возмущался я.

— Это, дружок, никому не известно, — отвечала мама. — Раз уж мы в Москве, нужно использовать такую возможность: показаться врачам по разным специальностям. Может, что и найдут, может, что-нибудь мы не замечаем.

И мама водила меня к глазнику, ушнику, невропатологу… У каких только врачей мы не побывали!..

И в этот приезд мама в тайне души, конечно, тоже хотела «использовать такую возможность», потому-то она так охотно и соглашалась остаться.

Без всяких слов мы отлично понимали друг друга. Вопрос заключался только и том, кто кого перехитрит.

На следующее утро мама сразу же заявила, что мы сейчас сходим к сердечнику.

— Он тут совсем рядышком живет. Проверим твое сердце, посоветуемся, можно ли тебе купаться и загорать. А потом пойдем всюду, куда только захочешь.

Однако я уже заранее предвидел этот маневр. Мама уже не в первый раз заговаривала о моем сердце, которое, по словам Михалыча, было абсолютно здорово. Поэтому я тут же, не задумываясь, ответил, что только вчера сдавал экзамен и очень волновался; даже и теперь при одном воспоминании сердце сжимается. Разве можно сразу после таких волнений идти к врачу? Нужно сперва совсем успокоиться.

— Сколько же времени ты будешь успокаиваться? — недовольно спросила мама.

— Не знаю, право, может, недельку…

— Ну, милый, целую неделю сидеть здесь и смотреть на ружья и чучела я не намерена. Меня дома дела ждут.

— Поедем хоть завтра, — согласился я. — А сегодня сходим к Биткову и к Бланку. Ты ведь обещала, обещала ведь?

— Ах, идем, куда хочешь, — раздраженно ответила мама. — Вот по магазинам ходить, на ружья глядеть — от этого сердце у тебя не сжимается…

— Нет, нет, от этого оно, наоборот, только расширяется, — весело перебил я, — особенно если ты что-нибудь хорошее купишь. Ведь я же вчера экзамен сдал, хорошо сдал, все похвалили.

Это был удачный ответ. Мама сразу заулыбалась и уже совсем не сердито сказала:

— Ну идем, идем. Раз обещала, придется слово сдержать.

И опять нарядные московские улицы, освещенные ярким солнцем. На Тверском бульваре ребятишки уже играли в подсохший песок.

Мы вышли на Страстную площадь. Теперь это площадь Пушкина, а раньше, до революции, она называлась Страстной. Называлась так потому, что в конце ее, на том месте, где сейчас выстроен кинотеатр «Россия», возвышались кирпичные стены и золоченые главы Страстного монастыря.

Страстная площадь днем выглядела совсем не так, как вечером, в сумерках. Теперь она была веселая, вся освещенная весенним ярким солнцем. Ее булыжная мостовая так и блестела. Даже Пушкин, казалось, повеселел. Глядя на всех прохожих со своего высокого пьедестала, он как будто чуть-чуть улыбался.

И, чтобы еще больше развеселить бронзового поэта, вокруг него расхаживали продавцы воздушных шаров.

Целые связки надутых шаров — синих, красных, оранжевых — колыхались над их головами.

Я с интересом поглядывал по сторонам.

Вокруг всей площади сплошным кольцом стояли извозчики. Почти у каждой лошаденки на морду был надет небольшой холщовый мешок — «торба»; в нем овес. Лошаденки ритмично вскидывали головами; при этом их торбы тоже подкидывались вверх, и овес сыпался в лошадиный рот.

Конечно, часть овса при этом просыпалась, и его тут же подбирали воробьи и голуби. Они без всякого страха огромными стаями суетились возле самых лошадиных ног.

Но еще больше голубей виднелось на другой стороне площади, у стены Страстного монастыря. Это уже была не голубиная стая, а сплошное море из птиц. Оно разлилось до половины площади, двигалось, волновалось, будто переливалось сизыми волнами.

Изредка отдельные стайки голубей, как всплески волн, взлетали вверх и тут же снова опускались, сливаясь с общей живой массой.

А посреди нее тут и там, словно скалистые выступы, возвышались неподвижные фигуры торговок горохом. Они с головой были укрыты старыми серыми мешками.

Голуби без боязни садились фигурам на спины, на плечи, на головы.

— Кто хочет кормить голубей?! Покупайте горох. Один ковшик — одна копейка! — выкрикивали торговки из-под своих мешков.

Я уже знал, что все это значит, попросил у мамы три копейки и, разгоняя голубей, подбежал к ближайшей фигуре.

— Тетенька, на три копейки бросьте…

Из-под мешка выглянуло сморщенное старушечье лицо, сухая рука взяла мою монетку, спрятала ее куда-то. Потом та же рука достала из-под того же мешка три ковшика моченого гороха и бросила его в голубиную кучу.

Поднялась невероятная свалка. А некоторые из птиц, самые смелые, пытались забраться прямо под мешок, где в ногах у старухи торговки стояло ведро с моченым горохом.

Стоя рядом со старухой, я сразу понял, почему все торговки укрыты мешками. Иначе от голубей им и не отбиться — прямо из-под рук из ведра весь горох поклюют.

Покормив голубей, я возвратился к маме. Побежал прямо через площадь по твердым округлым булыжникам.

Бегу, а сам оглядываюсь по сторонам и с радостным чувством вслушиваюсь в такой непривычный для моего уха многозвучный шум большого города.

Тут и грохот тяжелых кованых колес ломовых извозчиков, и фырканье лошадей, и серебристые рассыпчатые звонки трамваев, и выкрики разносчиков, продающих свой товар. Все эти разнообразные, резкие звуки сливаются вместе, невольно возбуждают, волнуют. Слушая их, самому хочется не стоять на месте, а куда-то спешить, что-то делать.

— А вот яблоки, груши, апельсины… Самые сладкие, самые дешевые! — неожиданно совсем рядом раздается веселый голос.

Я невольно оглядываюсь. Мимо меня торопливо проходит молодой парень в короткой куртке и в лаковых, блестящих, как зеркало, сапогах. На голове он несет большой деревянный лоток, а на нем красуется пирамида из фруктов.

Парень ступает по круглым булыжникам ловко, уверенно, какой-то танцующей походкой. Лоток он даже не поддерживает рукой, точно он прирос к его голове.

— А вот фрукты, самые сладкие, самые спелые! — звонко выкрикивает продавец и проходит дальше, распространяя вокруг себя чудесные запахи яблок и апельсинов.

— Точить ножи-ножницы! Точить ножи-ножницы! — слышится с другой стороны.

— Кого прокачу на резвой, кого прокачу! — покрикивает извозчик, не спеша, трусцой проезжая по площади.

Я слушаю весь этот шум и гул, этот ни на секунду не умолкаемый гомон огромного города, гляжу на освещенную солнцем площадь, на извозчиков, продавцов разных товаров, на огромные стаи сизых голубей, летающих в синем весеннем небе…

Ах, как все хорошо! И Москва, и солнце, и то, что я теперь реалист-пятиклассник… Я подбегаю к маме.

— Ну куда же ты пропал? — возмущается она. — Пошел на минуту, только голубей покормить, и пропал.

Мы, как и вчера вечером, сворачиваем на Тверскую, идем вниз, к Охотному ряду. И здесь, как и на площади, тоже несмолкаемый шум, движение… Но только совсем иные, не слышно грохота ломовых полков, стука их тяжелых кованых колес, не слышно выкриков продавцов-лоточников. Вместо них по гладкой торцовой мостовой звонко цокают копыта рысистых лошадей, запряженных в легкие пролетки, шелестят резиновые шины экипажей и оживленно переговариваются нарядные прохожие.

Тверская — это одна из самых лучших улиц Москвы, самый центр. Тут все больше публика «чистая». Все идут нарядные, веселые, никто никуда не торопится. А как красивы огромные витрины магазинов! Чего-чего там только нет! Но меня ничего в этих витринах не заинтересовало. Я спешил совсем в другой магазин, спешил туда, где продавались самые дорогие для меня вещи: охотничьи и рыболовные принадлежности.

И вот я наконец у своей заветной цели. Мы с мамой вошли в магазин.

На прилавках под стеклом были разложены различные поплавки, крючки самой различной величины, от крохотных, на которые можно поймать разве только малявку, и до таких, какие пригодны, пожалуй, для акулы или для огромного сома.

Тут же, как живые, разбросаны золотистые, голубые, оранжевые искусственные жучки и мушки.

По стенам развешаны удочки. Одна из них была закинута в нарисованную речку, и на нее попалась щука. Но самое занятное, что щуку тащил на берег не человек, а огромный медведь. Он крепко держал удилище в могучих лапаз и от волнения даже разинул рот. Конечно, медведь был не настоящий, а только чучело, а щука и вовсе нарисованная, но оба выглядели прямо как живые!

Рыболовный отдел был для меня дорог тем, что в нем я мог купить многое, что мне было необходимо для рыбалки: крючки, лески, грузила… Это был мой отдел.

А вот в другом, в охотничьем отделе я купил только два коробочка патронов для «монтекристо». Вот и все покупки.

Но зато это был уголок моего будущего, уголок моей мечты.

За стеклами в огромных витринах стояли, выстроившись чинно в ряд, двуствольные охотничьи ружья. Я так и впился в них глазами. Издали я хоть и не мог хорошенько разглядеть каждое из них, но я знал, что тут ружья различных фирм и различных мастеров, начиная от дешевеньких бельгийских, немецких и других оптовых изделий и кончая штучными ружьями заслуженных, всему миру известных мастеров: Гринера, Мацка, Голанд-Голанда и, наконец, короля ружейных мастеров — несравненного Джемса Пёрде. Всех этих диковинок в натуре я, конечно, никогда не видел, но зато постоянно любовался их «портретами», то есть картинками в прейскурантах оружейных магазинов Биткова, Салищева и других. Такие прейскуранты Михалыч выписывал ежегодно, и мы с ним постоянно пх рассматривали.

Помню, особенный, прямо священный трепет вызывало у меня изображение двустволки «пёрде». Ниже в прейскуранте было помещено краткое описание этого ружья, а совсем внизу, в правом уголке, стояла цена — 1000 рублей. Так дорого не стоило никакое другое ружье.

И вот теперь, глядя на витрину, за стеклом которой поблескивали вороненой сталью стволы ружей, я мысленно представлял себе среди них и это сокровище.

В охотничьем магазине были интересны не только ружья, по и покупатели. Собственно, настоящих покупателей я что-то и не заметил. Все это были, как теперь принято говорить, «болельщики». Многие из них, видимо, давно были знакомы. Они пришли сюда совсем не для покупки ружей, а просто встретиться, поговорить по душам о предстоящей летней охоте, о собаках, о прежних охотах. Поговорить, а кстати, и повертеть в руках новенькие ружья.

Приказчики магазина, видимо, тоже хорошо знали всех этих «любителей», приветливо здоровались с ними и охотно показывали то одно, то другое ружье.

Вообще этот магазин походил больше всего на клуб, куда собираются старые друзья-приятели.

Я пристраивался то к одной, то к другой кучке «любителей», с наслаждением прислушивался к их разговорам и из-за чужих боков, локтей, животов старался разглядеть то ружье, какое знатоки в данный момент разглядывали.

Мама, потеряв всякую надежду вытащить меня из злополучного магазина, наконец смирилась, уселась в сторонке на мягкий стул и слегка задремала.

Вдруг я заметил, что почти все покупатели перестали вертеть ружья и начали поглядывать в одну сторону. Я тоже оглянулся и увидел высокого человека в легком, очень красивом пальто и в такой же красивой летней шляпе, которая была надета чуть-чуть набочок. Это был, очевидно, знатный господин. Он стоял, облокотясь о прилавок, и, небрежно поглядывая по сторонам, говорил о чем-то с приказчиком. Лицо у него было открытое, добродушное, но какое-то важное. Я подошел к нему и стал почти рядом.

— Уж извините, Федор Иванович, — робко говорил приказчик, — «пёрде» у нас сейчас нет. Что было, продали, а новые откуда же взять? Сами понимаете… И насчет стоимости тоже: как теперь ценить, рублик-то все под горку катится?..

— Понимаю, все понимаю. Под горку, говорите, катится, — повторил знатный господин и вдруг рассмеялся, да так бастисто, громко, прямо на весь магазин. — Катится, говорите? — повторил он еще раз и, не торопясь, добавил. — Ну и пусть его катится. А мне «джемсика» все-таки поищите… там где-нибудь… — И он указал пальцем куда-то неопределенно за витрину. — Мой рублик не покатится, заплачу валютой, — небрежно добавил он.

Приказчик угодливо поклонился:

— Поищу-с, поищу-с, — и побежал в проход между витринами.

Через несколько минут он вернулся в сопровождении другого продавца, пожилого, степенного, может, даже самого хозяина магазина. В руках у него было ружье.

«Неужели это «пёрде»?» — подумал я с невольным трепетом.

Конечно, это было «пёрде», иначе и быть не могло. Степенный продавец нес его так, как носят только какую-нибудь драгоценную хрустальную вещь, которую чуть толкнешь — и она разобьется.

С низким поклоном он передал ружье покупателю.

— Ну вот и нашлось, — небрежно сказал тот, взял ружье и стал вертеть его без всякой осторожности.

Зато оба продавца, стоя рядом, всем своим видом показывали, что они готовы тут же броситься на помощь, если ружье, не дай бог, выскользнет из рук покупателя.

«И это «пёрде», настоящее «пёрде», — мысленно твердил я, стараясь придвинуться к ружью как можно ближе и как можно лучше рассмотреть его.

К моему великому огорчению, я не мог в нем разглядеть ничего особенного: ружье как ружье. Даже гравировка была какая-то очень мелкая, почти совсем незаметная.

А я-то думал, что «пёрде» все в золоте, так и сверкает!

В своем охотничьем любопытстве я залез почти под руку важному покупателю. Наконец он заметил меня и весело сказал:

— Куда ж ты, юноша, лезешь, скоро меня за прилавок загонишь!

Я очень смутился. А оба продавца, как две змеи, сразу зашипели:

— Что вам здесь нужно, что вы толкаетесь…

Но шипеть им долго не пришлось. Знатный господин еще раз осмотрел ружье и сказал:

— Беру. Сколько следует?

— Да как в прейскуранте, мы лишнего не берем, — торопливо ответил старший продавец. — Только уж, Федор Иванович, как обещали, валютой, а то сами посудите…

— Хорошо, хорошо, — кивнул покупатель и, расстегнув пальто, достал бумажник.

— Сейчас покупочку завернем, — суетился старый продавец. — А вас прошу ко мне в кабинет. Что здесь-то стоять! Посидите, отдохните.

Все трое удалились в какую-то боковую дверь.

Ко мне быстро подошла мама:

— Ты видел? Знаешь, кто это? Высокий такой, около тебя стоял. Это — Шаляпин, певец Шаляпин.

Про Шаляпина я и раньше слыхал и от мамы, и от Михалыча. Но, признаться, в этот раз он совсем не заинтересовал меня как знаменитый артист. В его лице я видел значительно больше, чем гениального певца и артиста, — я видел в нем счастливейшего из смертных, обладателя ружья «пёрде».

Это был единственный случай в жизни, когда я и видел, и слышал Шаляпина, кстати сказать, видел и слышал его в совсем не свойственной ему роли — в роли покупателя охотничьего ружья. Ведь Шаляпин не был охотником. Но, как я узнал потом, дорогие ружья он приобретал очень охотно, вероятно, ценил их просто как хорошую вещь, а вовсе не как друга и спутника на охоте.

В этот же день мы с мамой побывали еще в одном очень интересном месте — в магазине Бланка.

Чучельная мастерская Бланка и магазин при ней помещались в доме между Арбатской площадью и Никитским бульваром.

Когда я вошел туда, мне сразу показалось, что я попал в какое-то неведомое лесное царство. Куда ни оглянись — всюду волки, лисицы, медведи, тетерева, глухари, орлы… Я не знаю, на кого и смотреть: все чудо как хороши, будто живые! Ах, если бы можно было приобрести их нее сразу, весь магазин! Но, увы, такое счастье возможно только в мечтах, и я на секунду вообразил себя самим Бланком, обладателем всех этих сокровищ.

К действительности вернул меня неожиданный вопрос продавца.

Он торопливо подошел к нам и спросил у мамы, что мы желаем приобрести: что-либо из птиц или из зверей?

— Мы еще не решили, — уклончиво ответила мама, бросив мне предостерегающий взгляд: «Помни, мол, наш уговор. Только посмотреть и ничего не покупать».

Уговор-то я, конечно, помнил, но разве он лишал меня права поговорить с продавцом о вещах, которые нас с ним одинаково интересовали.

Продавец оказался очень разговорчивым и совсем никуда не торопился, так как, кроме нас с мамой, никаких покупателей в магазине не было.

Я рассказал ему, что ловлю зимой разных птиц, держу их в клетке до весны, а как станет тепло — выпускаю на волю.

Продавец расхвалил меня за заботу о птицах и тут же принес и расставил на, прилавке чучела снегирей, щеглов, чижей, синиц — обычных посетителей моей птичьей столовой.

— Зимой-то вы их всех в клетке живыми видите, — сказал он, — а вот на лето неплохо бы завести хотя бы их изображения, так сказать, для памяти, — прибавил он, поглядывая больше не на меня, а на маму. — Не правда ли, сударыня?

— Ах, не знаю, право, — раздраженно ответила мама. — От этих птиц и зимой житья нет. Ловить-то нее охотники, а вот кормить, поить, клетки чистить — никого нет. А уж как поднимут с самого утра писк, гниет, ну хоть из дома беги…

— Вы совершенно правы, — охотно согласился продавец. — Но вот эти, смею доложить, — и он указал на чучела, — ни корму, ни воды не требуют. И шума никакого, только приятность для глаз. А уж какое ювольствие сынку вашему доставят! — Продавец с нежностью взглянул на меня. — Он, видно, большой любитель птиц. Наверное, ученым будет, путешественником, натуралистом. А такие вот вещи, смею доложить, — и он снова указал на чучела, — помимо художественности, большое воспитательное значение имеют. Так сказать, любовь к природе развивают. И притом, — он доверительно склонил голову в сторону мамы, — недороги, совсем недороги…

— А сколько? — как-то невольно вырвалось у мамы.

— Вот этот снегирь — полтора рубля, а прочие и того дешевле, по рублю. Вся компания пять с полтиной.

— Боже, какая дороговизна! — всплеснула руками мама.

— Дороговизна? — изумился продавец. — Сударыня, да как вам не грех так даже говорить? Да неужели культурное воспитание вашего сына не стоит этих пяти рублей?!

— А я третьего дня в пятый класс экзамен сдал, хорошо сдал, — ввернул я.

— Уже в пятый класс! — изумился продавец. — Просто невероятно. Ну, поздравляю, от всей души поздравляю! Вот вам и подарочек от мамы будет, а кстати, и память о пашем магазине в столь радостные дни. Прикажете завернуть? — И, не дожидаясь маминого ответа, схватил бумагу и принялся заворачивать выставленные на прилавке чучела.

— Да всех-то, всех зачем? — пыталась сопротивляться мама. — Ну, заверните какую-нибудь одну, ну, пару, в крайности.

— Нет уж, сударыня, уж это невозможно, — развел руками продавец. — Если уж брать, так полный ассортимент зимующих пернатых. Вот я еще овсяночку вам добавлю.

— Мамочка, ты не сердись, — вмешался я, приходя на помощь продавцу, — ты пойми, что это не игрушка — это научная коллекция зимующих птиц. Ты понимаешь?

— Ах, я уж ничего не понимаю! — безнадежно махнула рукой мама. — Впрочем, я понимаю одно: нам нужно немедленно уезжать домой. — И мама, расплатившись за покупку, решительно направилась к выходу.

— Сударыня, сударыня, одну минуточку, — преградил ей дорогу продавец. — Разрешите предложить вам, лично вам, одну прелестную вещицу.

— Какую еще вещицу? — изумилась мама.

Продавец с ловкостью фокусника выхватил из-под прилавка плоскую коробку, точь-в-точь такую, как для коллекции бабочек, раскрыл ее… И я онемел от изумления и восторга.

На дне коробки сверкали, как драгоценные камни, какие-то жучки или бабочки. Нет, это не бабочки, не жучки — это птицы, настоящие птицы с крыльями, с головой, с хвостами, только крошечные, величиной с жука или шмеля.

— Это что такое? — не поняла мама.

— Колибри, африканские колибри, обитатели субтропиков, — торжественно заявил продавец.

— Какая прелесть! — не выдержала мама.

— Я же знал, я был уверен, что вам понравится! — торжествующе воскликнул продавец и этим испортил все дело.

Мама сразу опомнилась.

— Да, прелесть… — повторила она, но уже совсем другим, настороженным тоном.

— И не только прелесть, но и последний крик оды, парижской моды, — продолжал продавец. — В Лондоне, Париже, всюду за границей их носят как брошки, прикалывают к платью, к пальто, к шляпе…

— Ну, мне-то не к чему прикалывать, — холодно заметила мама.

— Но когда в театр или в ресторан…

— Мы не в Москве, мы в Черни живем. У нас никаких ресторанов, один трактир Серебреникова.

Я почувствовал, что дело почти проиграно. Попрошу, может, выйдет.

— Мамочка, купи, пожалуйста, ну не себе, так мне, хоть самую маленькую! — взмолился я.

— О! Молодой человек знает толк в птицах, — сразу же поддержал меня продавец, — именно самую маленькую. Вот, например, эту. — И он вынул из коробки птицу величиной не больше грецкого ореха. Вся она сверкала, будто перья ее сами излучали синие, лиловые и золотистые огоньки.

— Но сколько же она стоит? — с каким-то отчаянием в голосе проговорила мама.

— Сударыня, ваш сын — большой знаток. Он будет ученый, натуралист, я уверяю вас… Эта колибри стоит пятьдесят рублей.

— Пятьдесят?.. — полушепотом, как бы теряя голос, переспросила мама.

— Сударыня, ваш сын сделал изумительный выбор. Это редчайший экземпляр. Ваш сын — большой знаток…

— Да, он большой знаток, как трясти деньги, — заявила мама и решительно вышла из магазина. — Сегодня же на вокзал — и домой!

— Мама, а как же к доктору? — попробовал я пустить в ход последнее средство.

— Никаких докторов! Я отлично понимаю, в чем дело. Доктор — это лишний день в Москве. А там еще и слона купим. Никаких докторов.

Мы вернулись в гостиницу, уложили вещи и в тот же день вечером отправились на Курский вокзал.

Свою коллекцию птиц я не выпускал из рук. Не доверяя носильщику, сам внес ее в вагон и бережно положил на полку.