У птенцов подрастают крылья

«ВИШНЕВЫЙ САД»

Возвращаясь с покупками в гостиницу, мы заехали в Художественный театр и купили билеты на вечерний спектакль — на пьесу Чехова «Вишневый сад». Мама радовалась, говорила, что нам очень повезло, что достать билеты в Художественный театр, да еще в этот же день, почти невозможно.

Наступил вечер. Я надел новую форму и, сразу как бы повзрослевший, счастливый отправился с мамой на спектакль.

Тверская[1] встретила нас вечерней веселой суетой. Огромные, ярко освещенные магазины, розоватый свет уличных газовых фонарей, оживленный говор нарядной толпы, цоканье конских копыт, покрикиванье извозчиков — все это каким-то сверкающим шумным потоком хлынуло на меня. Я растерялся, не знал, куда идти, на что глядеть…

Но мама торопила.

— Не смотри по сторонам, иди скорее, а то опоздаем.

Прошли часть Тверской, миновали площадь перед домом генерал-губернатора (теперь здание Моссовета). Мне очень хотелось подойти поближе к памятнику Скобелеву, который, выхватив саблю, скакал на лихом коне[2]. По мама даже рукой замахала: «Какой там еще памятник, и так опаздываем!»

Мы свернули в переулок и чуть не бегом вбежали в театр. Только в раздевалке перевели дух. На спектакль мы явились почти первыми.

— Вот и прекрасно, — сказала мама, — по крайней мере, разденемся не спеша. Терпеть не могу опаздывать.

Я уже и раньше бывал с мамой в театре: в опере Зимина на «Демоне», на «Золотом петушке» и даже один раз в Большом — на «Снегурочке». Большой театр поразил меня своей величиной, богатством и роскошью. Всюду золото, красный бархат, хрустальные люстры… Именно таким огромным, сверкающим, необыкновенно красивым и должен был быть, по тогдашним моим представлениям, настоящий театр; недаром же его и назвали «Большой».

Театр Зимина был поменьше и не такой нарядный, но тоже ничего — и люстры, и лепные украшения…

И вот теперь я в Художественном театре. Мама говорила, что билеты в него достать почти невозможно. И вдруг!.. Да какой же это театр? Стены в фойе отделаны темной дубовой панелью. Вдоль них такие же дубовые лавки. Ни лепных украшений, ни золота, ни бархата, ни сверкающих люстр. Я в недоумении осмотрелся по сторонам. Совсем и не похоже, что мы в театре.

Но зато все как то по-домашнему, какое-то особенно уютное.

Понемногу в фойе стала приходить публика. Она тоже была не такая, как в Большом театре, — не очень нарядная, не очень шумливая. И мне даже начало казаться, что мы вовсе и не в театре, а пришли в гости к каким-то добрым, хорошим знакомым.

Наконец открыли двери в зрительный зал. И он оказался таким же скромным, отделанным под дуб, без сверкающих люстр и без всяких лепных украшений. Даже занавес был совсем не нарядный, из какой-то гладкой темной материи, и на нем внизу нашит силуэт летящей птицы. Мама сказала, что это чайка. А по-моему, на чайку совсем не похоже.

Мы уселись в удобные, по жестковатые кресла, и опять мне показалось, что мы не в театре, а в гостях у знакомых. Сейчас раскроется, как двери, занавес, и нас пригласят пить чай с домашним вареньем.

Я с нетерпением ждал начала спектакля. И вот спет в зале начал постепенно меркнуть, потом погас совсем. Но занавес не взвился вверх, как в Большом театре или у Зимина, — он медленно раздвинулся, действительно будто раскрылись двери, и я увидел комнату, освещенную ярким весенним солнцем.

С этой минуты я позабыл, что нахожусь в театре. Я весь был там, в этой давно знакомой мне комнате старого деревенского дома. Нет, это не могла быть декорация — за окном виднелся настоящий цветущий сад. Белые ветви деревьев лезли прямо в раскрытые окна. Вместе с ярким солнечным светом в комнату врывалось несмолкаемое щебетанье птиц. И вдруг где-то вдали отчетливо и ясно закуковала кукушка.

Да ведь я дома, в Черни, у кого-нибудь из наших старых друзей! И яркое солнце, и птицы, и цветущий сад за окном — как мне все это знакомо, как близко!

Когда в антракте сомкнулся занавес и загорелся свет, я все еще никак не мог опомниться от только что виденного.

И так хорошо, что нет аплодисментов, что артисты не выходят раскланиваться перед публикой. Весь короткий антракт мы просидели на месте. Я даже не просил маму пойти в буфет и купить мне мороженое.

А потом снова погас в зале свет, раздвинулся занавес.

…И мы уже в поле, под вечер, возле старенькой покосившейся часовни…

Я смотрел на сцену, не отрывая глаз. Особенно мне понравилась худая как щепка и очень смешная немка Шарлотта. Она была в охотничьем костюме с ружьем. Только не ясно, что — она уже возвращалась с охоты или только собиралась идти?

А потом к часовне пришли хозяева вишневого сада и с ними вместе знакомый купец Лопахин. Он уговаривал вырубить этот старый сад и на его месте построить дачи.

Мне было жалко, если порубят такие красивые деревья, и я радовался, что хозяева на это не согласились.

Однако в последнем действии и вишневый сад, и имение было продано за неуплату долгов. Деревья тут же начали рубить. Старый дом тоже решено было сломать.

Конец спектакля оказался очень печальным. На дворе глубокая осень, из дома все уезжают, где-то в саду глухо стучит топор. Но печальнее всего было то, что в запертом, заброшенном доме забыли старичка слугу Фирса. Наверное, он там так и умер, совсем один. Мама даже заплакала, и я тоже, и вовсе не было стыдно — многие плакали.

Все, что я увидел в этот вечер, мне было очень понятно: у нас в Черни, у мамы с Михалычем, среди знакомых были такие же разорившиеся помещики. Их поместья тоже продавались за неуплату и покупали их чаще всего богатые купцы. Покупали, а потом вырубали сады, рощи, леса.

Совсем невеселые вышли мы из театра.

Но на дворе нас встретил такой чудесный весенний вечер, что гурстное настроение сразу рассеялось. Было уже совсем темно, зато еще ярче казался свет уличных фонарей. По-прежнему шумела толпа, слышались оживленные голоса, крикливые извозчики наперебой приглашали выходящих из театра «прокатить на резвой». Мы с мамой соблазнились таким предложением, сели в узенькую пролетку, и ленивая извозчичья лошаденка не спеша затрусила по залитой светом нарядной Тверской.