У птенцов подрастают крылья

НАРДОМ

Во второй половине зимы, ближе к весне, занятия в школе почти совсем прекратились. Основной причиной послужило отсутствие дров. Старые кончились, а новые, те, что мы осенью сами заготовили в Богатом логу, оказались сырыми. Они шипели, свистели, дымили, но не давали никакого тепла. К тому же кто-то выбил окна в нескольких классах. Новых стекол не оказалось. Пришлось окна кое-как забить фанерой, но в сильные морозы в классах было так холодно, что даже в шубе невозможно сидеть.

Ребята разбрелись по домам. Однако жизнь, конечно, не замерла. Многие из более прилежных и сознательных ребят пытались заниматься самообразованием в одиночку или, чаще, собираясь в небольшие кружки. В нашей тройке — Лева, Толя и я — инициатором самообразования явился, конечно, Лева. Он упорно напоминал нам о том, что времени терять нельзя, что и не заметим, как пролетят последние школьные годы, придется поступать в высшее учебное заведение.

— А с чем мы поедем? — спрашивал Лева. — С какими познаниями?

Несколько напуганные его предостережениями, мы попробовали заняться математикой. Но из этого ничего не вышло — не хватило терпения. Конечно, не хватило у меня и у Толи. Лева махнул на нас рукой, стал заниматься один. А мы решили: будь что будет, не мы первые, не мы последние. Как-нибудь все устроится.

Жизнь в школе постепенно совсем замерла. Школа больше не являлась для нас даже клубом. Ведь у нас было и так два клуба: бывшее земство, теперь народный дом, и бывший трактир Серебреникова, теперь молодежный клуб «Третьего Интернационала». Правда, этот клуб тоже временно не действовал из-за отсутствия топлива, но и нужды в нем особой не было. Мы отлично устроились в нардоме. Помещение просторное, здание в два этажа, крепкое, теплое. Дров на земском складе оказалось запасено достаточно. Чего же еще желать?! Именно здесь, в нардоме, и забила ключом новая жизнь, жизнь нашей молодежи.

Дело было, конечно, не только в удобном помещении, а совсем в другом: в духе времени, в радостном, каком-то приподнятом настроении молодежи.

Конечно, не мы, школьники, являлись тут главарями. Мы только были мелкой подсобной силой, заправляли же всем старшие, в основном студенты.

В Москве в университете и в других высших учебных заведениях в эту зиму занятия разладились, с едой тоже было туговато. И вот вся молодежь, которая обычно осень и зиму проводила в Москве, заявилась к нам в родную Чернь. Вот тут-то все и началось.

Организаторами нардома, устроителями вечеров, спектаклей и главными артистами оказались три брата Благовещенские. Все трое были студенты. Младший, Михаил, и средний, Иван, — студенты-медики, а старший, Сергей, — студент Высшего технического училища. Он-то и был главный заводила, парень, что называется, на все руки. По профессии — механик и электрик, по душе — художник и артист.

Младшие, Иван и Михаил, оба душой артисты. Оба отлично пели, а Михаил, кроме того, обладал абсолютным слухом, играл по нотам и без нот, кажется, на всех решительно инструментах.

Кроме Благовещенских, в Черни в это время оказалось и еще много молодежи: одни — тоже студенты, приехавшие из разных городов, другие, местные, — служащие.

И вот работа в нардоме закипела. Прежде всего приступили к тому, чтобы приспособить для спектаклей, лекций и других вечеров здание земства.

Весь верхний, второй, этаж почти целиком занимал просторный зал, бывший зал заседаний земской управы. В конце к нему примыкали две-три небольшие комнаты. Теперь зал заседаний мы превратили в зрительный зал. Устроили на прочных подмостках капитальную, а не съемную, как прежде, сцену. Комнаты рядом с ней были предназначены для артистов. В нижнем, первом, этаже у нас были фойе, библиотека и разные подсобные помещения.

Теперь предстояло оборудовать все эти помещения. Самую необходимую обстановку: стулья для первых рядов зрительного зала (в задних мы поставили лавки), а также стулья для фойе, библиотеки и других комнат, столы, шкафы и прочее — все это исполком разрешил нам забрать из национализированных купеческих домов.

Открыть нардом Благовещенские и другие устроители из молодежи решили постановкой какой-то революционной пьесы, кажется, о событиях революции 1905 года. В этой пьесе одно действие происходило на баррикадах. На сцене — Москва. Неужели же все это можно показать у нас в Черни?! Правда, и в старое время в земстве иногда устраивались любительские спектакли, обычно какие-нибудь смешные водевили. Имелась для них и декорация, которая в обычное время разбиралась и хранилась во дворе в сарае. Но декораций было всего две: комната и сад или парк, смотря по пьесе. Деревья были настолько неправдоподобны, что одинаково годились и для того и для другого. Внизу — серые вертикальные полосы, очевидно, стволы; вверху — что-то зеленое, коричневое, синее, очевидно, зелень ветвей и небо. В тех случаях, когда по ходу пьесы нужно было изобразить сад или парк зимою, на пол сцены стелилось что-то огромное белое, не то ковер, не то какое-то покрывало. Оно изображало снег. Правда, при этом деревья оставались по-прежнему зелеными, но зритель это охотно извинял. Можно было также представить себе, что это зеленеют сосны или ели.

В общем, для любительских водевилей декорация имелась. А для новой, революционной пьесы с видом на Москву, с баррикадами на улице?! Вообще такая затея всем чернским жителям казалась неслыханной, невозможной, неосуществимой!

Но Сергей Благовещенский был ведь наполовину москвич. Он кое-что повидал в театрах. К тому же он был и механик, и художник. И вот он объявил, что всю сцену переделает заново и специально для этой пьесы напишет новые декорации. За красками, кистями и прочими необходимыми принадлежностями для писания декораций Сергей был командирован в Тулу. Оттуда он и привез все, что нужно.

Ну, а холсты и прочий материал имелся в изобилии в бывшей лавке Ивана Андреевича Соколова, так что за этим и ехать никуда не понадобилось.

Исполком выделил в помощь Сергею столяров. Они натягивали холстину на огромные подрамники, и бывший зал заседаний земской управы превратился в театральную декоративную мастерскую.

С каким благоговейным страхом заглядывали мы, подростки, в этот «храм искусства». Нужно сказать, что Сергей Леонидович был лет на двенадцать — пятнадцать старше нас. Кроме того, он обладал весьма крутым характером и терпеть не мог, когда разная «мелкота» шлялась, мешала ему работать. Поэтому заходить к нему в мастерскую без дела не очень-то рекомендовалось. Но зайти все-таки ох как хотелось! И мы, рискуя быть с позором изгнанными, придумывали разные «сомнительные» дела и старались проникнуть в зал.

На холстах, лежавших на полу или стоявших у стен, были изображены дома, заборы, палисадники, ворота… А посреди зала был разостлан огромный холст. На нем Сергей Леонидович рисовал задний план сцены — настоящий Кремль с кирпичной стеной, башнями, дворцами, соборами и колокольней Ивана Великого.

Пока Сергей Леонидович рисовал все эти чудеса, местные барышни усиленно вязали из шелковых ниток нечто похожее на огромную рыболовную сеть. Эту сеть предполагалось натянуть перед задником с видом на Кремль. Сергей Леонидович объяснил, что тогда Кремль будет виден словно сквозь легкую дымку тумана и будет совсем как настоящий.

«Но как же все это осветить?» — недоумевали не только мы, ребята, но и взрослые — участники этой небывалой для нашей Черни затеи. Раньше сцену обычно освещали тремя-четырьмя керосиновыми лампами. Но сколько же их теперь потребуется?! Где их все разместить? Коптить вдруг начнут или, еще хуже, не вспыхнули бы — еще пожар наделают!

На все эти «охи» и «ахи» Сергей Леонидович только загадочно улыбался. Ясно, что он что-то еще затевал. Но что именно? Что за тайна? Увы, никто из нас этого не знал.

Младшие братья Благовещенские тоже не сидели без дела. Исполком командировал их в Москву приобрести инструменты для струнного оркестра, а также грим, парики и костюмы для будущих спектаклей.

Благовещенские вернулись в Чернь недели через полторы. Они привезли с собой чуть не полвагона разного театрального и музыкального добра. На станцию отрядили целых две подводы, чтобы доставить в нардом все имущество.

В разборке этого добра и мы, школьники, тоже приняли самое деятельное участие. Миша и Ваня Благовещенские были немногим старше нас: Миша — с первого курса университета, а Ваня — со второго. Их мы совсем не боялись. Оба веселые, озорные — в общем, свои ребята.

Самым интересным из того, что они привезли из Москвы, были, конечно, музыкальные инструменты: балалайки всех размеров, начиная от крохотных — не помню уж, как они назывались, — и кончая огромными басами и контрабасом.

Сейчас же по приезде Миша принялся набирать желающих участвовать в струнном оркестре народных инструментов. Желающих набралось порядочно, по, увы, солистов, которые могли бы на балалайке вести основные партии, совсем не оказалось, вернее, один-единственный — сам Миша. Все остальные могли только с грехом пополам выучить аккомпанемент.

Как же быть? Из этого затруднения Миша нашел отличный выход. Балалаечников настоящих у нас не нашлось, зато было довольно много мандолинистов, а почему бы и не устроить смешанный оркестр? Основные партии будут исполняться на мандолинах, а басовый аккомпанемент — на балалайках. А почему бы и гитары сюда же не добавить — тоже струнный инструмент, благо у многих из чернских были свои гитары. И вот в конце концов образовался весьма своеобразный оркестр уже не чисто русских, а итало-испано-русских инструментов. Одно было несомненно, что при всем своем интернациональном характере это был оркестр струнных инструментов. Репертуар его оказался весьма несложен: всем нам уже хорошо знакомые революционные песни и вещи для танцев — старинные вальсы, краковяк, падеспань, падекатр, венгерка и, конечно, русская плясовая.

Собственно, мандолинистам и гитаристам все это разучивать было не нужно, и так все отлично знали. Только балалаечникам-басовикам предстояло выучить весьма несложный аккомпанемент. Дело немножко осложнилось тем, что почти никто не знал нот. Но Миша и тут быстро вышел из положения. Он просидел, не выходя из дому, несколько дней и принес всем исполнителям по альбомчику цифровых нот. Их-то уж каждый мог прочесть и разучить.

Начались репетиции. Я немножко умел бренчать на гитаре, поэтому тоже принял участие в оркестре. Но главное было в том, что я как музыкант оркестра имел теперь полный доступ в нардом в любое «рабочее» время, то есть когда там шли репетиции и прочие подготовительные дела к предстоящему торжеству.

И вот наконец выяснилось самое интересное, что таил так долго от всех нас Сергей Леонидович. Оказывается, он разузнал, что верстах в тридцати от Черни есть старинное имение княгини Имеретинской. В этом поместье имеется маленькая электростанция. Сергей Леонидович просил исполком разрешить перевезти ее в Чернь и осветить электричеством все здание нардома.

Рассмотрев предложение, обсудив его, исполком постановил передать электростанцию чернскому народному дому, а одновременно передать ему и всю картинную галерею, и всю обстановку дворца княгини Имеретинской.

По самому последнему снегу, вернее, уже в распутицу, целый обоз, возглавляемый Сергеем Леонидовичем Благовещенским, тронулся в дальний путь в деревню, но не за хлебом или овощами, а совсем за иным грузом — за электростанцией, за роскошной обстановкой, скульптурой, картинами и прочими редкостями.

Как описать мое огорчение, даже просто отчаяние! Перед самым культпоходом я ухитрился заболеть ангиной и слечь в постель.

Электростанцию и все музейные диковинки привезли в Чернь, когда я еще болел. Сережа ходил смотреть. Пришел и рассказал, что «очень интересно!»

— Такие картины есть, что и в Москве не сыщешь! И статуи разные. А уж про обстановку и говорить нечего: все шелк, да бархат, да золотом отделано. Сергей Леонидович рассказывал: приехал он, а обстановку-то почти всю крестьяне уже разобрали, поделили. Ну, он парень не промах — давай все назад. Все поотобрал и привез. Даже страшно в нардом мебель такую ставить, — покачал головой Сережа. — Как полезут наши ребята в сапогах на этакие стульчики, диванчики, только держись — сразу все поломают.

— А электростанция какая из себя? — спрашивал я.

— Да так, с виду не очень интересная, машина как машина. Интересно будет, когда заработает да осветит. А сейчас что…

Вскоре после того как электростанция благополучно прибыла в наш город и ее временно сложили в саран, Сергей Леонидович уехал в командировку в Москву закупать все необходимое для освещения нардом а.

А мы тем временем принялись расставлять в нардоме вещи, привезенные из музея Имеретинской. Мебель расставили по комнатам. А в фойе поставили еще скульптуру и по стенам развесили картины.

Увы, мы, молодежь, тогда просто не понимали, какими сокровищами искусства мы украшаем наш нардом. Вспоминая теперь все это, я с уверенностью могу сказать, что ни в одном нашем театре нет таких картин, какими были украшены стены фойе. Тут были подлинники многих лучших мастеров, в том числе Шишкина, Айвазовского и многих иностранных художников, имена которых я не знал. Вспоминаются мне чудесные виды Италии, море, горы вдали, все залито солнцем. Но более точно вспомнить, что там было изображено, а тем более имена авторов, я не могу.

Забегая вперед, должен со стыдом и грустью сказать, что постепенно все эти ценности куда-то пропали. Никто их особенно не хранил, и никто за них не отвечал. Так, разошлись по рукам… Впрочем, все это случилось уже несколько лет спустя, когда все к этим картинам давно уже пригляделись, перестали на них обращать внимание. Но тогда, когда они были только что развешаны, это произвело на всех нас незабываемое впечатление.

Вот она, новая власть, новая жизнь! Все для народа!

Конечно, никто из нас, ребят, так не говорил да, верно, толком и не понимал этого, но все мы, может быть даже бессознательно, это чувствовали. Ведь когда-то на все эти редкости глядела только хозяйка поместья княгиня Имеретинская да ее родные и гости. А теперь это все наше, все мы смотрим на эти картины, статуи, на эту роскошную обстановку. Все это украшает уже не княжеский дворец, а наш чернский народный дом. И от этого, может, и не вполне осознанного ощущения становилось как-то радостно на душе.

А скоро по всему нардому загорится настоящее электричество и сцена будет освещена уже не керосиновыми лампами, а верхним и нижним соффитами, совсем как в Москве. И декорация будет совсем не та, что двадцать, тридцать, а может, и все сто лет назад — комната и полусад-полупарк, — нет, теперь будет новая роскошная декорация с видом на Москву, на Кремль в туманной дымке утреннего рассвета.

Да неужели все это не сон, а сбылось наяву? Ах, как хорошо, как чудесно, как весело!

А вот многие из взрослых, особенно из пожилых людей, совсем так не радуются. Даже Михалыч, когда узнал, что весь музей княгини Имеретинской мы перевезли в свой нардом, — даже Михалыч неодобрительно покачал головой и проворчал:

— Вот это уж совсем ни к чему. Лучше бы в Москву отправили, в Третьяковскую галерею или в музей какой…

Старый смешной Михалыч! Неужели он не мог понять, что в Третьяковской галерее и в музеях Москвы много и картин, и скульптуры, и всяких редкостей. А вот у нас, в Черни, никогда ничего подобного не было. Зачем же нам все это куда-то отдавать? Лучше пусть у нас остается. Чем наш нардом хуже любого музея?!

Так думали и я, и Сережа, и все наши сверстники, думали и втайне подсмеивались над ворчанием стариков.

А вот теперь, спустя полвека, я тоже думаю так же, как и они тогда: лучше бы в музей отдали, может, все и сохранилось бы.

Но, видно, так уж заведено — юность и старость думают по-разному. Во всяком случае, тогда, любуясь всеми этими произведениями искусства, мы, молодежь, получали огромную радость. И, кто знает, может, ощущение этой настоящей, большой красоты у многих из нас сохранилось на всю жизнь и даже в какой-то мере определило дальнейший жизненный путь.

Жаль только одно: не сумели мы все эти ценности сберечь, сохранить — вот в чем наша беда, а может, частично и наша вина. Ну, да теперь сожалеть об этом, увы, уже слишком поздно.

…Есть пословица: «Аппетит приходит во время еды». Эту пословицу как нельзя лучше можно применить было к нам, вернее, к старшим из наших товарищей, в первую очередь — к братьям Благовещенским. Сергей Леонидович вернулся из Москвы. Он привез все, что нужно для освещения народного дома.

И вдруг! Ну конечно, ему — кому же другому? — могла прийти в голову такая чудесно-дерзкая мысль. В общем, главные наши заправилы решили, что для таких декораций и вообще для таких театральных постановок, какие теперь в нардоме намечаются, и сцена и зрительный зал слишком малы.

Сергей Леонидович сделал в исполкоме подробный доклад о том, что молодежь города Черни просит увеличить зал и сцену, а для этого просит к зданию нардома сделать такую же двухэтажную пристройку. Таким образом, сцена перейдет во второй этаж пристройки и освободит полностью весь теперешний зрительный зал.

О чудо, о счастье! Исполком вынес решение признать просьбу молодежи целесообразной, отпустить материалы и средства на немедленную достройку здания нардома.

Да, это было просто чудо! Ну кто бы мог раньше даже мечтать о таком чуде! Кому нужен был этот просторный зал, эта новая, оборудованная, как в настоящем театре, сцена! Прежние городские власти на такую пристройку никогда бы не нашли ни материалов, ни средств. А вот теперь, при новой власти, нашли, хотя и средств и материалов у теперешних хозяев города было совсем не так уж много. Нелегко было им, пришедшим прямо из деревни, от сохи, от плуга, или из города — от заводского станка, налаживать новую жизнь, но они не боялись трудностей.

Люди у власти были теперь совсем другие. Никто из них не ходил в клуб играть в преферанс или в открытый винт, а вот в наш нардом постоянно приходили и вместе с нами развешивали картины, расставляли статуи, вместе с нами и радовались, совсем по-мальчишечьи радовались, что теперь в нашем нардоме становится так уютно, красиво, так хорошо!

И вот снова Сергей Леонидович и его ближайшие помощники взялись уже за новое дело — за достройку здания. Подвели леса, застучали топоры, зажужжали пилы…

Пока во дворе складывалось новое кирпичное здание для электростанции, в то же время в разных комнатах нардома добровольные и бескорыстные помощники Сергея Леонидовича, будущие электротехники, будущие механики, занимались проводкой электричества. Сверлили стены, протаскивали провода, вешали лампочки…

К сожалению, техника меня никогда не интересовала, и я хотя с любопытством наблюдал за всем этим, но сам никакого участия в работе не принимал.

Незаметно наступила весна, а за ней и лето. Опять началась рыбалка, и всякие иные дела у меня отошли на второй план.