У птенцов подрастают крылья

ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ

Следующая пьеса, над которой мы начали работать сейчас же после Нового года, была «Дети Ванюшина» С. Найденова. Мне в ней дали роль Алексея — младшего сына, который не может ужиться в душной, гнетущей атмосфере разваливающейся семьи и наконец уходит из нее. Эта роль мне очень нравилась. В ней было много трагических переживаний подростка, близких и понятных мне. А главное, не было никакой любви, ни поцелуев, ни объяснений. В общем, я чувствовал себя на сцене легко и свободно, и роль, кажется, удалась.

Увы, человек редко бывает доволен тем, что имеет. В тайне души я мечтал о другой роли — старшего брата Константина. Мне нравилась его раздраженность, его разочарованность. В пятнадцать лет это большинству ребят нравится. Ведь так хочется быть уже старше, а главное, не таким, каков ты есть на самом деле.

В этом спектакле особенно хорош был Ваня Благовещенский. Даже Ольга Владимировна это отметила. До сих пор помню, как он — старик Ванюшин — в последнем акте сидит на стуле в уголке комнаты, сидит, подавленный своими тяжелыми мыслями о развалившейся семье, и вдруг, ни к кому не обращаясь, говорит сам себе: «Все кончено… Полны ведра слез… Унеси-ка!»

Что-то безнадежное, полное безысходной тоски звучало в этих словах. И говорил их Ваня совсем просто и очень тихо, но так, что их слышал весь зал. Говорил и думал о страшной человеческой судьбе, судьбе старика Ванюшина, а может — кто знает? — может, предчувствовал и свою горькую участь. Несколько лет спустя он сошел с ума и кончил жизнь в тульской больнице умалишенных.

Наступило лето.

Но наш театр на летний сезон не закрылся, наоборот, работа в нем еще пуще закипела. Наконец-то приехали в Чернь отдохнуть долгожданные гости — Николай Николаевич Рахманов и его жена. Оба молодые, энергичные, веселые. Слово «отдохнуть» они понимали так же, как и мы: это значило не сидеть сложа руки, а заняться каким-нибудь интересным делом.

Ольга Владимировна тут же придумала поставить две пьесы с музыкой и танцами. В них можно было использовать и Николая Николаевича как музыканта-композитора, и Нину Семеновну как балерину-педагога.

Увы, ни в одной из этих пьес мне участвовать не пришлось. Зато в обеих блеснул Ваня Благовещенский. Нужно прямо сказать, что тут уж он сразу покорил сердца всех чернских барышень. Названия пьес не помню, зато очень хорошо помню их содержание.

Первая — сказка о том, как поздней осенью ветер срывает с деревьев листву, обнажает лес и гонит птиц в теплые страны. Но в осеннем лесу остается одна больная птичка, она очень слаба и не может лететь. Напрасно ищет она приют у разных деревьев. Их ветви голы, им негде приютить несчастную птицу. И только вечнозеленые ели и сосны принимают ее под свой густой кров и укрывают от злого холодного ветра.

Роль злодея-ветра Ольга Владимировна и поручила Ване. Он был одет в дымчатое трико, носился по сцене, как настоящий ветер, с развевающимся огромным газовым плащом. А следом за ним бежали толпою ребятишки, наряженные, как красные и желтые листочки. Все это выглядело на сцене очень эффектно и красиво. Тут же под музыку Ваня декламировал:

А детишки отвечали ему хором:

Ваня продолжал:

И он снова кружил и носился по сцене, увлекая за собой пестрый хоровод «листвы».

Вторая пьеса была совсем иная.

На сцене парикмахерская в Севилье. Хорошенькая парикмахерша причесывает свою подругу, и та просит причесать ее особенно хороню и сообщает ей свою тайну: знаменитый тореадор Манолито завтра посвящает ей быка, которого он должен будет в честь нее заколоть шпагой. Подруга-парикмахерша в отчаянии. «Манолито, Манолито, неужели все забыто!» — восклицает она, выхватывает из-за пояса кинжал и хочет убить им соперницу. На шум вбегает находившийся неподалеку сам тореадор:

Разобравшись, в чем дело, тореадор решает все очень просто:

Дело заканчивается всеобщим примирением. Все трое танцуют; девушки при этом раскрывают черные кружевные веера, как крылья сказочных бабочек или птиц. Каждая своим танцем старается привлечь к себе внимание тореадора.

А он в блестящем трико, с красной повязкой на голове, с красным плащом за плечами… Ну какое же женское сердце смогло устоять перед таким красавцем! К тому же у Вани был красивый баритон. Танцуя со своими подругами, он напевал:

Ах, Ваня, Ваня! Что ты только творил с сердцами чернских барышень! Про наши ребячьи сердца я уже не говорю: их, словно копоть, покрывала черная зависть.

Помимо спектаклей в народном доме, мы устраивали еще веселые пикники. Всей труппой выезжали с ночевкой то в Бековский лес, то в Богатый лог. В лесу на костре пекли картошку, варили в котле кулеш, кипятили чай в огромном медном чайнике. Не знаю даже, откуда такой взялся, кажется из трактира Серебреникова. В него входило больше ведра воды.

Закусив, попив чайку, мы усаживались у костра, пели хором, читали стихи, разыгрывали простенькие сценки. Особенным успехом пользовалась все та же сцена с тореадором. В лесу при свете костра она и смотрелась, и слушалась как-то совсем по-иному. А слова песни о пылкой испанской любви воспринимались с необыкновенным воодушевлением.

Наконец, когда все уже, бывало, охрипли от пения и устали от всяких проделок, мы расстилали у костра огромный ковер и укладывались вздремнуть часок-другой до рассвета.

А потом — утренний чай, купание в речке и возвращение домой со смехом, с песнями… Никогда не забуду я эти летние дни — дни, залитые ярким солнечным светом, дни нашей юности.

Истины ради хочу тут же отметить, что так беззаботно проводила время не вся наша молодежь.

Наиболее передовая ее часть не только веселилась, не только радовалась новой жизни, но и стремилась глубже вникнуть в ее смысл и всячески помочь ее налаживанию.

Летом 1919 года в нашем городе образовался Коммунистический союз молодежи. Его члены создали при клубе библиотеку-читальню. Там постоянно организовывались лекции и диспуты на различные политические, философские и религиозные темы.

Комсомольцы не только занимались политическим самообразованием. Они постоянно выезжали в села и деревни нашего уезда и вели там агитационную и просветительную работу.

К сожалению, ни я, никто из моих приятелей не проявлял интереса к политике. Меня лично с детства интересовали две вещи — природоведение и художественная литература. А вот теперь, после знакомства с Ольгой Владимировной Рахмановой, особенно заинтересовал театр. Не скажу, что я участвовал в спектаклях только ради развлечения, вовсе нет.

За это время я прочитал все пьесы классиков и вообще все, что было о театре в нашей уездной библиотеке. Довольно много книг по этому вопросу привезла с собой Ольга Владимировна Рахманова. Я перечитал их все, а некоторые по два, по три раза, так что знал почти наизусть.

Видя мое увлечение театром, Ольга Владимировна стала относиться ко мне особенно внимательно, много рассказывала о Художественном театре, о Станиславском, Качалове, Москвине, много рассказывала и про свою жизнь, как она стала артисткой, а впоследствии режиссером-педагогом.

— Вот, Юра, окончите среднюю школу, приедете в Москву дальше учиться, тогда обязательно приходите ко мне, вступите в наш театральный кружок молодежи, может, в дальнейшем и будете профессиональным актером.

— Я обязательно им буду, я уже твердо решил! — с жаром отвечал я.

Ольга Владимировна ласково улыбалась.

— Не торопитесь слишком. В театре тоже не одни розы. Там и шипы встречаются, да еще какие шипы! Раз наколешься, потом всю жизнь помнить будешь.

— А где их нет, шипов-то? — солидно, совсем как взрослый, отвечал я, хотя сам знал о «жизненных шипах» больше понаслышке.

— Это верно, — соглашалась Ольга Владимировна. — А все-таки не торопитесь, присмотритесь сперва к театру поближе. Вот будете в нашем кружке, невольно начнете сталкиваться с театральной жизнью, там и увидите, подходит она вам или нет. А еще вот что, Юра, — сказала Ольга Владимировна, — не забывайте одной неизменной истины: искусство, любое искусство — это зеркало жизни. Искусство не может быть вне жизни, не может оставаться неизменным. Меняются формы жизни, и вслед за ними меняется и искусство. Мы сейчас стоим на самом рубеже новой жизни. Какова она будет? Сможете ли вы ее творчески воспринять и отобразить в искусстве? Мы с вами знаем теперешний театр — Художественный, Малый и другие. Я-то их хороню знаю, вы только начинаете с ними знакомиться. Это всё театры ну если не прошлого, то все же, скажем, вчерашнего дня: Малый — театр Островского, Художественный — Чехова, Гамсуна, Ибсена… А каков будет новый театр, театр сегодняшнего или даже, вернее, завтрашнего дня, театр революционной России?!

Она помолчала и опять заговорила:

— Малый театр — это «Гроза», «Без вины виноватые»… Художественный — это «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «У врат царства»… Все это, конечно, высокоталантливо, просто гениально, но ведь это же вчерашний, а не сегодняшний, а тем более не завтрашний день! А каковы будут новые, современные пьесы? Найдут ли они отклик в вашем сердце? От всей души желаю, чтобы нашли.

Такие вопросы мне, признаюсь, никогда еще не приходили в голову. Я представлял себе театр именно таким, каким я его видел, когда бывал с мамой в Москве. Мы последний раз с мамой смотрели в Художественном «Вишневый сад». А вот Ольга Владимировна говорит, что хоть это и прекрасно, но уже «вчерашний день». А теперь будут какие-то совсем новые, революционные пьесы, и неизвестно, понравятся ли они мне.

Я тут же вспомнил единственную революционную пьесу, которую видел в нашем же народном доме в прошлом году на Октябрьские праздники. Признаюсь, в этой пьесе мне больше всего понравился вид на Москву. Сама же пьеса была не очень хороша.

А что, если во всех театрах начнут такие же ставить? Стоит ли сейчас же после школы идти в театр или, может, сначала познакомиться поближе, получше присмотреться? Но как жаль будет потерянных даром лет. А может, рискнуть, будь что будет?!

Вообще этот и подобные ему разговоры с Ольгой Владимировной зародили в моей душе какую-то тревогу, нерешительность. Хорошо еще, что впереди было целых два учебных года. Может, за это время все и выяснится.

От Ольги Владимировны я узнал и еще одну очень интересную вещь. Она касалась прежде всего лично самой Ольги Владимировны, но была интересна и мне. Оказывается, Ольга Владимировна играла не только в театре, но, кроме того, снималась еще и в кино.

До этого я о кино почти ничего не знал. В Черни кинотеатра не было, а когда мы с мамой ездили по делам в Москву, то вечерами ходили в театр. В кино я был всего-навсего несколько раз, видел какие-то видовые картины, потом какие-то приключения Макса Линдера. Он в продолжение всей картины куда-то бежал, все опрокидывал, или на него что-то лилось, падало… Мне это не казалось смешным.

Правда, кроме этого, я видел две или три кинодрамы с участием Веры Холодной, но и они мне не очень понравились.

Вообще кинематограф, каким я себе его тогда представлял, казался мне чем-то неестественным, и сами люди, которые в нем показывались, какими-то не совсем обычными, чем-то вроде клоунов или фокусников.

И вдруг вот тут, рядом со мной, сидит Ольга Владимировна, такая простая, своя, и она, оказывается, тоже снималась в кино. Да неужели же и она так же, как какой-то Макс Линдер, бегает, будто заведенная игрушка, или заламывает руки, страшно закатывает глаза, как Вера Холодная… Мне было даже больно об этом подумать.

И вот однажды я получил возможность сам все увидеть.

У нас в Черни один ловкий парень устроил кинопередвижку. Он откуда-то достал проектор; был ли это его, или он взял его где-то напрокат, или просто стащил — не знаю. Но важно то, что в народном доме раза два в неделю стали показывать кинокартины. Правда, они были очень плохи и по содержанию, и особенно по качеству — постоянно рвались. Но все-таки что ни говори, а настоящее кино. Публика на эти сеансы валила валом.

Один раз на стенах народного дома мы увидели афишу. На ней было написано от руки огромными буквами: «Сегодня вечером будет показана кинокартина с участием О. В. Рахмановой».

И вот я сижу в зале рядом с Ольгой Владимировной Рахмановой и с замиранием сердца смотрю на белый экран, которым затянута авансцена. Свет в зале гаснет, экран освещается, я читаю: «Живой труп» по роману Л. Н. Толстого». Дальше все вырвано, неизвестно, кто играет какие роли.

— А вы-то, вы кого играете? — шепчу я соседке.

— Увидите, — коротко отвечает она.

Я искоса взглядываю на нее. От экрана падает слабый отсвет. Я замечаю, что Ольга Владимировна волнуется.

Начинается действие так хорошо всем нам знакомой пьесы. В первых картинах Ольги Владимировны нет. Наконец сцена в доме Каренина. Его мать — да это же и есть Ольга Владимировна! Такая же, как со мной рядом. Нет, не такая: там, на экране, важная дама, лицом точь-в-точь Ольга Владимировна, но по манере себя держать совсем другая. Чувствуется в ней что-то не очень доброе и не очень искреннее, сразу видно — говорит одно, а думает совсем другое. И как-то чопорно принимает она бедную Лизу, которая пришла с ней познакомиться.

Я еще раз искоса взглядываю на совсем другую Ольгу Владимировну, ту, что сидит со мной рядом, на простую, добрую, хорошую. Как же она умеет перерождаться на сцене! Вот теперь я на живом примере вижу, что значит сценическое перевоплощение, что значит искусство войти в роль, в образ другого человека.

Картина старая, она поминутно рвется. Ольга Владимировна волнуется, сердится, огорчается. Не кинопоказ, а просто одно киномучение. И все же, просмотрев этот фильм, я сразу понял, что кино — это совсем не то, что я раньше думал. Это не только Макс Линдер и его «33 несчастья», это не только неестественно закатывающая глаза Вера Холодная. Оказывается, кинематограф может быть и настоящим искусством.

Когда мы шли домой, я сказал об этом Ольге Владимировне. Она одобрительно закивала головой.

— Кино — это большое искусство, — сказала она, — и уж оно-то наверное искусство будущего.

К осени Ольга Владимировна предложила поставить нам новую пьесу, «Гибель «Надежды» Германа Гайерманса.

Наконец-то я получил именно такую роль, о которой мечтал все время: трагическую и без всякой любви. Мне досталась роль младшего брата, Баренда, который вместе со старшим, Геэртом, уходит в море на старой рыбацкой шхуне «Надежда».

Всем понятно, что шхуна не сможет выдержать и первого шторма: она слишком стара и изношена. Ее владелец Клеменс Бос очень дорого застраховал свое утлое судно и посылает его на верную гибель. Это чувствуют и уплывающие на нем. Но поздно — они уже законтрактовались, отказаться нельзя. На пристани разыгрывается сцена прощания. Баренд и Геэрт прощаются со старой матерью Книртье. Они ведут себя по-разному. Старший, Геэрт, — мужественный человек. Он слишком горд, чтобы показать свой страх, и он уходит на верную гибель с высоко поднятой головой. Роль Геэрта должен был играть Сергей Леонидович Благовещенский.

Младший, Баренд, не похож на брата. Он робкий, безумно боится моря. К тому же это его первое плавание. Он привязан к дому, к старушке матери. В последний момент остаток мужества покидает его, он цепляется за косяк двери, умоляя мать спасти его. Пришедшие жандармы силой отрывают его и утаскивают на судно. «Надежда» уходит в море и погибает.

Роль Баренда мне была очень по душе, и я мечтал своей игрой потрясти всех зрителей. Но, увы, моей мечте, как и вообще этой пьесе, не суждено было появиться у нас на сцене.

Пока мы, молодежь, беспечно проводили время, строили самые светлые планы на будущее, черная туча медленно выползала из-за горизонта. С юга, приближаясь к нам, на Орел, на Мценск, двигались полчища генерала Деникина.

Но никто из нас не верил, что Деникин дойдет до Черни. И вдруг, как бывает перед настоящей грозой, сразу все потемнело.

По шоссе через город потянулись какие-то войсковые части, загрохотали по булыжнику тяжелые колеса орудий…

Тут уж не до спектаклей. Ольга Владимировна и Николай Николаевич с женой срочно уехали обратно в Москву.

Стали поговаривать об эвакуации учреждений из Черни. Больницу тоже должны были эвакуировать. Несколько дней мы сидели на упакованных вещах. Несколько раз уже давался приказ: грузить и трогаться. И тут же второй: подождать до следующего распоряжения.

^{Через город потянулись какие-то поисковые части…}

Эти дни пронеслись над Чернью, как призрак чего-то страшного, неотвратимого.

Но черная туча так и не дошла до нас. Деникин был остановлен под Мценском войсками Красной Армии, разбит и начал отступать. Опасность миновала.

Все с облегчением вздохнули, распаковали вещи, расставили все на прежние места. Жизнь как будто снова вошла в свою колею. Только, увы, прежняя беззаботная веселость у нас, молодежи, как-то померкла. Все мы сразу словно повзрослели после того, как страшное бедствие чуть не обрушилось на наш городок. Повзрослели и почувствовали, что жизнь — это не только спектакли и пикники. Вслед за отъездом Рахмановых вскоре уехал не то в Орел, не то в Тулу и Сергей Леонидович Благовещенский. Без них наш нардом совсем осиротел.