У птенцов подрастают крылья

ОТКРЫТИЕ НАРОДНОГО ДОМА

Я заметил: как только предстоит что-нибудь особенно интересное, я обязательно ухитрюсь простудиться и заболеть. Так точно случилось и перед Октябрьскими праздниками. Где уж я сумел подцепить этот грипп?! Но подцепил-таки! Неужели не поправлюсь к празднику?

Огорчению моему не было границ. Однако я твердо решил не поддаваться, а чтобы скорее выздороветь, начал принимать разные лекарства, обложился горчичниками, пил три раза в день горячее молоко, да еще с маслом. Отвратительнее этого напитка я не пивал ничего за всю мою жизнь.

Накануне праздника Сергей Леонидович Благовещенский решил в первый раз зажечь в нардоме электричество и генеральную репетицию пьесы пронести на сцене при электрическом освещении — все как полагается.

И этого всего мне не удалось увидеть. Сережа ходил в нардом. Вернувшись, он с жаром рассказывал, что все было так здорово, еще лучше, чем в Москве в настоящем театре.

— А уж декорации!.. — Тут Сережа даже не мог словами выразить своего восхищения, только пальцами над головой покрутил.

Я понял, что это означает: «Превыше всего!»

И вот наступило утро 7 Ноября 1918 года. Я смерил температуру. Нормальная — значит, можно немножко выйти на улицу. Хоть одним глазком взглянуть, что там творится. А вечером — на спектакль в нардом.

Я потеплее оделся и вышел из дому. Утро было холодное, ветреное, но ясное. На улице чувствовалось праздничное оживление. Особенно много всюду молодежи. Все веселые, все спешат куда-то.

Вот мимо нашего дома прошла, построившись рядами, колонна демонстрантов. Это служащие разных учреждений. Впереди двое несли красный плакат с надписью: «Да здравствует пролетарская революция во всем мире!» Демонстранты шли в ногу и громко пели: «Вперед, заре навстречу!» За ними шли кучками просто обыватели.

Наша школа тоже пойдет колонной и тоже с плакатом. Об этом я узнал заранее от Сережи. Он уж с самого раннего утра убежал в школу.

Но школьная колонна должна была пройти не мимо нашего дома, а по другой улице — значит, я ее и не увижу. Да мне и не хотелось видеть: уж очень обидно самому не идти вместе со всеми! А кроме того, было у меня и еще одно соображение, почему мне не хотелось видеть нашу школьную колонну.

Соня, конечно, обязательно пойдет на демонстрацию и, вернее всего, будет идти рядом с Игорем.

Я чувствовал, что, если увижу это, весь праздник будет отравлен. «Пусть ходит, с кем хочет, — сказал я сам себе, — но мне на это смотреть совсем неинтересно».

А это что за колонна демонстрантов? Впереди на двух древках большущий плакат, на нем надпись: «Искусство в массы!»

Да это же нардом! Вон и Сергей Леонидович идет впереди в самой первой четверке. А вон и Ваня, и Миша — сколько знакомых! Эх, жаль, что и с ними не могу идти. Но лучше уж потерпеть, чтобы не расхвораться к вечеру.

Все спешили на Соборную площадь. Там должен был состояться небольшой митинг.

Он кончился действительно очень скоро, потому что Сережа часа через два был уже дома. Потом до вечера все было совсем как обычно, только обед мама и тетка Дарья приготовили особенный, праздничный.

— Мадам, я замечаю в вас революционный подъем, — торжественно сказал Михалыч, обращаясь к маме, — он чувствуется во всем — и в убранстве стола, и в разнообразии блюд.

— А как же иначе, ведь сегодня праздник, — ответила мама, — уж мы с Дарьюшкой постарались. Очень рада, что тебе нравится.

— Не только нравится, — отвечал Михалыч, — я просто воспарил душой и благодарю небо за все эти яства и питии.

— Ну, небо тут, положим, ни при чем, — ответила мама, — ты лучше Дарьюшку поблагодари: она ведь все старалась.

— А это уж само собой разумеется, — охотно согласился Михалыч. — Ей я выражу свою особую благодарность.

Обед действительно был очень вкусный, настоящий праздничный обед, так что мы с Сережей под конец, когда подали сладкое, даже ремни распустили, чтобы больше поместилось.

После обеда Михалыч, как всегда, ушел к себе в кабинет, чтобы кое-что «обдумать». На этот раз его «думы» сопровождались таким богатырским храпом, что даже привычная к этим звукам мама и то поражалась.

— Нет, это он не спит, нарочно выделывает, не может же спящий такие рулады выводить!

Мы с Сережей специально ходили в кабинет проверить. Михалыч спал непробудным сном.

«Обдумав» все, что полагается, Михалыч встал, попил чаю, надел свой лучший костюм, чтобы идти в народный дом на спектакль. Мама и тетка Дарья тоже приоделись.

Проще всего нарядиться оказалось нам с Сережей. Мы почистили щеткой наши школьные гимнастерки, начистили до блеска башмаки, смочили водой и причесали волосы — вот и готово дело.

Дом решили запереть. А чтобы кто-нибудь в него не залез, поручили охрану старому Джеку. Он улегся на коврик в передней, всем своим видом показывая, что злоумышленник сможет проникнуть внутрь дома только через его труп. Это и впрямь соответствовало истине: Джек спал всегда так крепко, что через него, как через труп, можно было не только перешагивать, по весь дом вынести, — все равно бы не проснулся.

Итак, дом под надлежащей охраной, значит, можно идти наслаждаться искусством. Мы всем семейством двинулись мимо церкви Николы, через переулок, прямо к нардому. Вышли из-за угла и остановились, пораженные невиданным зрелищем.

В темноте осеннего вечера здание нардома сияло голубым электрическим светом. Даже подъезд был освещен. Даже перед домом на улице ярко горел электрический фонарь. Он, как в зеркале, отражался в огромной луже и предупреждал прохожих об опасности утонуть в грязи у самых дверей, ведущих в «храм искусства».

Мы благополучно миновали эту опасность и очутились в народном доме. Всё в нем было ново и необыкновенно: и раздевалка, и лестница, ведущая наверх, в зрительный зал. Она была устлана чудесным мягким ковром-дорожкой.

Зеркала на стенах отражали горящие голубым светом бра. Картины изображали обнаженных красавиц то у фонтана, то на ложе, укрытом шелками и бархатом.

Только тетка Дарья не одобрила содержание картин. Глянула на вакханку, срывающую гроздь винограда, даже отвернулась и плюнула прямо на роскошный ковер:

— Тьфу ты, пакость какая! Будто в бане, и не стыдится, бесстыжая!

Михалыч хотел тут же рассказать ей кое-что о правах и свободе искусства, но Дарья его и слушать не стала.

— Уж лучше молчал бы! — сурово отрезала она и гневно отвернулась в другую сторону.

Там ее взор встретился со стыдливо потупленным взором Афродиты, выходящей из морской пены.

— И тут такая же бесстыжая! — воскликнула Дарья.

Михалыч безнадежно махнул рукой:

— У вас, сударыня, прямо средневековый взгляд на искусство. Вам бы в инквизицию. Взять бы все эти картины — да на костер.

— Вот это верно, в костер бы их! — обрадовалась Дарья. — Самое милое дело! Так бы и заполыхали!

Михалыч больше пререкаться не стал. Мы вошли в зрительный зал и заняли места. Всё было новое, нарядное, необычное. Даже занавес совсем другой. Прежде был какой-то красноватый, с цветами понизу. Он частенько, доползши до середины, дальше никак не хотел подниматься. Тогда на сцену, к радости всех мальчишек, вылезал столяр Кондаков с лестницей-стремянкой, лез по ней вверх, что-то подправлял, и после этого занавес уже без всяких задержек взвивался.

Теперь занавес был новый, раздвижной, темно-синего цвета. А внизу вместо цветов — силуэт птицы, ну совсем как в Художественном театре. Только птица была, пожалуй, другая. Я решил, что это ворона, а Михалыч настаивал, что грач. Так мы и не договорились.

Очень быстро весь зал наполнился людьми. Все уселись. Многие же, кому не хватило мест, стояли вдоль стен.

И вот, совсем как в Художественном театре, свет стал понемногу меркнуть, меркнуть и, наконец, погас. И тогда раздвинулся занавес.

Шепот восторга, как шелест ветра, пробежал по залу. Вместо старой, привычной комнаты с розовыми обоями мы увидели угол дома, освещенный луной, тумбу, на которой были наклеены какие-то афиши, и тут же небольшой уличный фонарь. В нем была настоящая лампочка, и он по-настоящему светил.

— Вот это да! — не выдержав, произнес кто-то из публики.

Но на него все разом зашикали, и он умолк.

К афишной тумбе подошел какой-то человек с поднятым воротником. Он опасливо огляделся по сторонам и как бы невзначай глянул на публику.

— Ванька Благовещенский! — обрадовался кто-то, узнав артиста.

Снова зал зашипел, как тысячи змей, готовых расправиться с нарушителем тишины.

Вскоре на сцену вышел и другой человек, тоже с поднятым воротником. Это был Сергей Благовещенский. Иван и Сергей изображали революционных рабочих. Они договаривались насчет забастовки и революционного восстания. Сцена была очень короткая.

Следующая изображала низенькую каморку, где жил тот, кого представлял Ваня. В каморке происходило подпольное собрание, на которое проник провокатор. Провокатора играл Петя Кононов. Очень здорово играл! С тех пор за ним сразу же закрепилось право на роли злодеев и подлецов. А в жизни это был самый безобидный и миролюбивый парень.

Второе действие оказалось просто потрясающее. Когда раздвинулся занавес, все в зале ахнули, потом не выдержали, послышались громкие, восторженные рукоплескания и крики: «Молодец, Сережа!»

Действительно, перед нами было чудо. Даже трудно поверить, что это декорация. Скорее, можно было подумать, что раздвинулась задняя стена здания, и мы увидели из Замоскворечья Кремль с его набережной, стенами и соборами. Яркий солнечный свет озарял это зрелище. Было, очевидно, еще раннее утро, так как от реки поднимались беловатые струйки тумана и вся панорама была как бы задернута легкой прозрачной дымкой.

Не зря, значит, потрудились девушки, когда вязали огромную, во всю сцену, сетку из голубоватых шелковых ниток. Настоящий получился туман, лучше и не придумаешь.

А на переднем плане сцены громоздились опрокинутые ящики, какие-то мешки, тюки. Это были баррикады, за которыми засели рабочие-революционеры. Они бесстрашно сражались с неприятелем, превосходящим их и численностью и вооружением.

Все было очень здорово, совсем по-настоящему. Особенно, когда началась на сцене пальба, в зрительном зале поднялся такой переполох, будто со сцены палили прямо в публику. Пугались, конечно, девушки, и вовсе не потому, что им действительно было страшно, а чтобы кавалеры их успокаивали.

По-настоящему перепугалась, пожалуй, одна только тетка Дарья.

Как грянул на сцене первый залп, как ухватились кто за голову, кто за грудь и попадали первые раненые, тут тетка Дарья вскочила со стула и на весь зал завопила:

— Ой батюшки, да что ж это деется!

Напрасно мама пыталась ее успокоить, втолковать, что это понарошку, а в действительности никто никого не убил. Тетка Дарья и слушать не хотела.

— Да где ж милиция-то?! — шумела она. — Что же милиция такие дела допускает, опять друг другу пальцы поотобьют. — Дарья вспомнила о бунте приказчиков и решила, что здесь творится что-то подобное.

Успокоилась она только тогда, когда все раненые и убитые вышли на сцену и раскланялись публике.

— Ну слава те господи, никто никого не покалечил, — удовлетворенно сказала она.

Третье действие было очень печальное. Революционера Сергея Благовещенского тяжело ранили на баррикадах. Но друзьям все же удалось под обстрелом, рискуя жизнью, перенести его в ту самую комнату, где жил его друг, тоже революционер, Ваня Благовещенский. Эта комната была уже представлена во второй картине первого действия; в ней происходило тайное совещание рабочих накануне восстания.

А теперь тяжело раненный Сергей Благовещенский умирал здесь среди своих друзей и брал с них клятву, что они продолжат дело революции.

И тут вдруг в комнату ворвалась полиция. Ее привел негодяй-провокатор Петя Кононов.

Глядя на это возмутительное предательство, публика прямо кипела от негодования.

— Вот гад-то, — не выдержала Дарья, глядя на подлеца Петьку Кононова, а каким тихоней всегда прикидывается!

— Как бы еще не вздули его после спектакля… — тихонько сказал Михалыч.

— И стоит вздуть за такие дела, — охотно, согласилась Дарья.

Смерть революционера и тут же полиция, обыск, аресты — на все это было действительно тяжело смотреть.

Видимо, по пьесе все дело происходило уже под вечер, потому что на сцене стало быстро темнеть, и вдруг сделалось совсем темно.

Зал замер, ожидая какого-то нового сценического эффекта: взрыва, грозы… Может, это черная туча нависла над домом или кто-то нарочно заткнул окна и сейчас, распахнув дверь, явится на выручку к попавшим в беду.

На сцене действительно вспыхнул электрический фонарик. Его держал в руках Сергей Благовещенский. Он уже не умирал, а стоял на авансцене.

— Товарищи! — громко и отчетливо сказал он, обращаясь к публике. — Погасло электричество, наверное, движок не работает. Посидите несколько минут в темноте, я сбегаю на станцию, всё налажу.

Луч фонарика метнулся по сцене, и мы вновь погрузились в непроглядную тьму. В разных углах послышался сдержанный писк, визг и женский смех.

— Да тише вы, ишь разыгрались! — раздались отдельные голоса.

Писк и визг сразу прекратились.

Неожиданно сцена осветилась, но осветилась совсем иначе — внесли две большие керосиновые лампы и поставили по углам.

— Так-то надежнее будет, — одобрил кто-то из публики.

— Электричество, оно, конечно, куда блистательнее, — вмешался другой голос, — оно всему совсем иной облик придает. Да только надёжа на него больно плоха. Молния — это молния и есть, блеснула и угасла. Керосин, вестимо, надежнее, это дело рук человеческих, дело обжитое, проверенное.

— Ты еще лучину сюда притащи, — встрял в разговор чей-то ехидный голосок. — Лучина, она еще надежнее керосина, самое древнее освещение.

— Дурак ты, и только, — перебил первый басовитый голос, — от лучины чад идет, и свету в ней очень мало. Одна видимость. Керосин — дело совсем иное…

Говоривший не успел как следует развить свою мысль насчет преимущества керосина перед лучимой, потому что на сцене неожиданно вспыхнул электрический свет. Из-за занавеса появились чьи-то руки и убрали керосиновые лампы. Действие пошло своим ходом.

Правда, неожиданная заминка с освещением перебила настроение публики, а кроме того, все стали опасаться, как бы опять не погасло…

Но техника на этот раз оказалась на высоте. Электричество хоть и подмигивало несколько раз, но больше не гасло. Сергей Благовещенский благополучно «умер», а полиция уже заканчивала свое черное дело — арестовала и надела на всех обитателей каморки наручники, хотела уже вести всех в тюрьму. Но в последний момент дверь распахнулась, и в помещение ворвалась целая толпа вооруженных рабочих. Наручники с арестованных были сняты и тут же надеты на самих жандармов. А главного предателя — Петьку Кононова — тут же, прямо на сцене, Миша Благовещенский заколол кинжалом. И, наступив на него ногой, крикнул: «Смерть предателям!»

— Уж это больно жестоко, — не одобрила тетка Дарья. — Коли злодей он, накажи, в морду ему дай, а уж ногами топтать — это совсем ни к чему.

Возражать ей никто не стал. Занавес задернулся, в зале вспыхнул свет, и на авансцену вышли все участники спектакля; вышли веселые, улыбающиеся, фужно держа за руки один другого. В самом центре гояли рядышком два «заклятых врага» — Сергей Благовещенский и Петя Кононов. Они улыбались публике и друг другу и тоже держались за руки.

— Помирились, значит, — обрадовалась тетка Дарья. — Это самое хорошее. Чего зря друг на друга петухами наскакивать? Помирились, и слава богу.

После спектакля вся публика вышла в фойе, зал проветривали, убрали все стулья, лавки. Стулья вынесли за сцену, а лавки нагородили одну на другую в самом конце зала.

В общем, помещение освободили для танцев. Теперь на сцене приготовили места для участников струнного оркестра, а сбоку поставили еще пианино.

— Слышнее будет, — пояснил кто-то из устроителей.

Отдохнув от зрелища и размявшись немножко в фойе, публика вернулась в зал. Мы уселись на сцене на свои места кто с мандолиной, кто с балалайкой, кто с гитарой… Миша Благовещенский засел за пианино, ему ведь все равно было, на каком инструменте играть, — на всех он умел.

Занавес раздвинулся, и со сцены полились в зал томительные звуки вальса «Все для тебя, дорогая».

Под эти звуки робко, нерешительно заскользили первые пары, потом все больше, больше, и вот уже сплошной цветной вихрь закружился, по залу.

Я с гитарой сидел сбоку оркестра и старался различить среди танцующих своих знакомых. Вот Сережа с Тоней. Как ловко у них получается и как свободно держатся, прямо будто у себя дома! Сережа что-то говорит, Тоня кивает головой, смеется. Ах, как бы и мне хотелось быть там и так же ловко кружиться по залу под эти грустные и в то же время такие подмывающие звуки.

А вот и Соня. Ну конечно, со своим Игорем. И тоже смеются, разговаривают. Вот Соня высвободила руку, поправила волосы… Теперь уж я, не отрывая глаз, смотрел только на эту пару.

— Юрка, что ты играешь? — в ужасе шепнул мне мой сосед, тоже гитарист.

Я сразу опомнился. Играю совсем не то, хорошо, что оркестр большой, соврешь — не услышат. Я постарался напрячь внимание, не отвлекаться.

В перерыве на сцену ко мне пришел Сережа. Он был возбужден танцами и очень весел.

— Зря, брат, не танцуешь! — сказал он мне.

— Я не танцую, чтобы они… — я указал на публику, — чтобы они могли танцевать.

— Ну, это уж совсем вздор, — возразил Сережа. — Попроси Мишуху Благовещенского — он отлично один на пианино сыграет, так же хорошо танцевать можно. — Сережа лукаво улыбнулся и тоже указал на публику. — А о них вы, музыканты, очень плохо заботитесь. Все ребята на сцене расселись, а девушки друг с дружкой танцуют, кавалеров раз, два — и обчелся. Лучше б туда, увальни, шли.

Сережа был, конечно, прав. Совсем не гитара и не преданность музыке держали меня здесь на стуле. Держала проклятая застенчивость, держал страх показаться неловким и смешным.

Но я в этом Сереже не признался и начал развивать теорию насчет того, что танцы — это вообще устаревшая, даже отмирающая форма развлечения.

— Не знаю, что там через сто лет будет, — ответил на мои разглагольствования Сергей, — а сейчас все, кто умеет, танцуют. И ничего тут нет плохого, даже очень весело. — Он помолчал, потом с каким-то участием взглянул на меня и сказал: — Смотри, и второй раз опять такой же крах получится, опять в «мумочках» останешься.

Я предпочел сделать вид, что не понял, на что он намекает. А Сережа и не продолжал. Он легко спрыгнул со сцены в зал и опять подошел к Тоне.

Мы заиграли падекатр. Соня с Игорем куда-то исчезли из зала. Мне стало совсем не по себе. В первом же перерыве я ушел домой.