Вендетта в Нефритовом Дворце

ГЛАВА 4

Горькие воспоминания грызут душу.

Сколько же слез

Смоют боль?

— Вы убили его? — спросил купец.

— Нет.

— Почему? — Хисигава выглядел раздосадованным.

— Потому что мне не нужна была его смерть, — ответил Кадзэ. — Если она нужна вам, убейте его сами. Уверен, он все еще там, где я его оставил. Я зашвырнул его меч в кусты. Возможно, если поспешите, доберетесь до него прежде, чем он найдет клинок.

Хисигава привык, что за деньги он покупает и уважение, и услуги ронинов. Он привык и к некоторой грубости от своих знатных покупателей, но из-за своего богатства не терпел ее от ронинов, хотя формально любой самурай, включая ронина, стоял неизмеримо выше купеческого сословия. Ниже купцов в общественной иерархии стояли лишь те, кто имел дело с мертвецами и тушами животных.

Хисигава не стал бы успешным купцом, если бы не изучал людей и их натуру. Это помогало ему в торговле — видеть слабости человека. В этом ронине он видел человека обычного роста, но необычайной воли и мастерства владения мечом. То, как он расправился с разбойниками, говорило само за себя. Теперь он помогал ему скрыться от них, а также помогал довезти золото до его Ю-тян. Этот ронин был ему нужен. По крайней мере, сейчас. Хисигава быстро поклонился и сказал:

— Сумимасэн. Простите. Я просто хотел убедиться, что этот разбойник нас больше не потревожит.

— Если потревожит, я его убью, — сказал Кадзэ. — Где-то впереди нам придется сойти с тропы и двинуться напрямик.

— Зачем?

— Потому что по этим тропам за нами слишком легко следовать. Если мы будем постоянно заметать следы тележки, то вообще не сдвинемся с места. Как только я скрою место, где мы сошли с тропы, мы сможем пройти какое-то расстояние.

— Куда? — спросил купец. — Нам нужно к заставе.

— Мы доберемся до заставы, — сказал Кадзэ. — Мы пойдем напрямик, пока не увидим другую тропу, ведущую в сторону заставы. Тогда свернем на нее. Разбойникам потребуется немало времени, чтобы выяснить, на какой мы тропе.

— Но так мы можем добираться до заставы целыми днями! — возразил купец.

— Да. Но если разбойники нас поймают, мы не доберемся до нее вовсе.

Купец увидел логику в словах Кадзэ и сказал:

— Хорошо. Предлагаю пройти по этой тропе еще немного, прежде чем сворачивать. Так, даже если разбойники догадаются о нашем замысле, им все равно будет труднее выйти на наш след.

— Отлично, — сказал Кадзэ и указал на тележку. — Вы тяните, я буду толкать, и мы будем останавливаться каждые пятьдесят шагов, чтобы я мог вернуться и замести следы.

Купец взглянул на небеса.

— Дождь теперь льет куда сильнее.

— Да, — сказал Кадзэ, — но дождь не остановит тех, кто ищет золото.

В подходящем на вид месте они с Хисигавой столкнули тележку с тропы и принялись пробираться через лес. В некоторых местах им приходилось делать большие крюки, чтобы обойти густые заросли, в которых тяжелая тележка застряла бы намертво. Это была тяжелая, изнурительная работа, и в какой-то момент купец едва не рухнул от усталости.

— Мы можем оставить тележку здесь и понадеяться, что разбойники ее не найдут, — сказал Кадзэ измученному Хисигаве.

— Оставить золото? Никогда! Это золото принадлежит и мне, и Ю-тян. Я его никогда не оставлю. — Купец был непреклонен, но одна мысль о том, что он может лишиться целого состояния, казалось, придала огня его мышцам, и он с новой силой вцепился в ручки тележки. Кадзэ настоял на коротком отдыхе. Оба молча сидели на тележке, промокшие до нитки и слишком уставшие, чтобы говорить.

Наконец Кадзэ поднялся и молча занял свое место позади тележки. Так же без слов измученный Хисигава встал между толстыми бамбуковыми оглоблями и начал тянуть, пока Кадзэ толкал.

Лишь к концу дня они наткнулись на другую тропу. Она, казалось, вела в сторону гор, а не к заставе, но Кадзэ знал, что выбора у них нет. Вдвоем они больше не могли тащить тележку через лес.

К тому времени, как они остановились на ночлег, дождь лил сплошными копьями, словно усеивая поле битвы. Кадзэ нашел у тропы гребень и поставил тележку так, чтобы она оседлала его. Это давало преимущество: вода стекала по обе стороны от гребня, оставляя под тележкой относительно сухое место. Он позаботился о том, чтобы не ставить тележку с севера на юг. Покойников клали головой в направлении крысы, то есть на север, и он не хотел спать в таком положении. Оба забрались под тележку. Они были измучены, насквозь промокли и замерзли.

— Это невыносимо! — сказал Хисигава, плотнее кутаясь в кимоно. Сквозь щели в дне тележки капала вода, попадая ему прямо на нос. Он дернул головой и ударился о внутреннюю сторону колеса. — Проклятье! — болезненно воскликнул он. — Я вылезу отсюда и найду какой-нибудь храм или крестьянскую хижину, где можно укрыться.

— Дозо. Прошу вас, — сказал Кадзэ. — Найдите поблизости какое-нибудь строение и спрячьтесь там, как зверь в теплой норе. Вскоре придут охотники и вынюхают вас. Неужели вы думаете, что разбойники не обыщут в первую очередь все ближайшие постройки? Вам будет тепло и сухо, пока они вас не схватят. А когда схватят, просто не говорите им, где я, как бы они вас ни пытали.

Кадзэ отвернулся от купца и закрыл глаза. Несколько секунд он слушал ворчание Хисигавы, чтобы убедиться, что тот не покидает их скудное укрытие.

— Вы говорили, что тот разбойник, которого я убил, преследовал вас из-за вашей жены, — сказал Кадзэ, не открывая глаз.

— Верно, — ответил Хисигава.

— Почему?

Хисигава улыбнулся и закрыл глаза, погрузившись в грезы.

— Она — самое прекрасное создание, какое только можно вообразить. Кожа ее изысканна, бела, как камелия, и шелковиста, как кожица молодой хурмы. Губы ее темные и алые, как у самой сочной сливы. Затылок у нее длинный, лебединый. — Хисигава открыл глаза и посмотрел на дождь. — Даже руки Ю-тян — самое совершенное творение, какое вы только видели! — воскликнул он. — Изящные, маленькие и невероятно грациозные в каждом движении.

Кадзэ повернулся и посмотрел на купца. У того было длинное лошадиное лицо и мешковатые глаза. Он едва ли походил на влюбленного юношу, но было очевидно, что он околдован своей женой.

Волосы Хисигавы были выбриты на манер самураев, и когда-то его семья, несомненно, принадлежала к их числу, оттого он и носил двойное имя. Простолюдинам, включая купцов, полагалось иметь лишь одно имя; двойные имена были привилегией самураев и знати.

После великой битвы при Сэкигахаре пятьдесят тысяч ронинов остались без дела, и мечи их годились лишь для разбоя и злодейств. Все больше и больше этих самураев, отчаявшись, брались за иные занятия, такие как земледелие и другие ремесла. Многие возвращались к земле, возделывая поля. Два поколения назад почти все самураи были воинами-земледельцами. Профессиональное сословие воинов было относительно недавним явлением, подстегнутым войнами за объединение Японии. Судя по виду Хисигавы, однако, решение пойти по купеческой стезе было принято не вчера.

К выбору стать купцом Кадзэ относился неоднозначно. Корыстолюбие, свойственное одному из низших сословий, казалось ему чем-то недостойным воина. И все же он знал, что одной из основ и сильных сторон возвышения клана Токугава была легендарная прижимистость Токугавы Иэясу.

Иэясу знал, что деньги можно обратить в людей, оружие и власть, и он ждал, выжидая своего часа и копил силы, пока предыдущий правитель Японии, Тоётоми Хидэёси, не умер, оставив юного сына и вдову защищать его наследие.

И тогда Иэясу начал действовать. Он атаковал верные клану Тоётоми силы при Сэкигахаре, в месяц, когда нет богов. Это была величайшая битва из всех, что когда-либо вели самураи.

В начале сражения силы Иэясу уступали в численности, поскольку его сын отвлекся на осаду одного из замков, и треть армии не прибыла на поле боя. Но у Иэясу было два тайных оружия: предательство и алчность. Накопленные за всю жизнь деньги он пустил на подкуп военачальников из стана Тоётоми еще до битвы. Те согласились сохранять нейтралитет или в самый разгар сражения обратиться против собственных союзников и сражаться на стороне Токугавы. Иэясу вступил в бой, казалось бы, в меньшинстве, но по мере того, как тянулся долгий день, ключевые отряды Тоётоми отказывались атаковать, когда им отдавали приказ. В решающий миг битвы вероломные войска под командованием Кобаякавы атаковали тех, кто еще вчера был им союзником. К исходу дня Иэясу стал неоспоримым правителем Японии.

Для Кадзэ победа Иэясу зиждилась на поощрении вероломства. Это отсутствие верности и чести наносило удар в самое сердце бусидо, кодекса воина, основы всех убеждений Кадзэ.

Теперь вдова и сын Хидэёси оказались заперты в замке Осака — еще не пленники, но уже и не свободные люди. Иэясу все еще выказывал им формальное почтение, но ни у кого не было сомнений, кто истинный правитель Японии. Не было сомнений и в том, что Иэясу намеревался провозгласить себя сёгуном.

По традиции, сёгуном могли стать лишь члены рода Минамото — того самого, что возвел в Камакуре святилище Цуругаока, посвященное Хатиману, богу войны. Клан Токугава никогда не считался ветвью Минамото. Но затем, по мере того как росла мощь Токугавы Иэясу и титул сёгуна становился все реальнее, он внезапно «обнаружил», что его род на самом деле восходит к Минамото, хотя прежде о такой связи никто не заявлял. Так Иэясу внезапно обрел право принять титул сёгуна, а верные клану Тоётоми люди, такие как Кадзэ, остались без гроша. В то же время люди вроде Хисигавы, уловившие веяния новой Японии и извлекшие из них выгоду, могли странствовать по стране с тележками, груженными сундуками с золотом.

— Вы, должно быть, очень любите свою жену, — сказал Кадзэ.

— Это больше, чем любовь, — ответил Хисигава. — Это больше, чем страсть, и больше, чем потребность. Эта женщина — моя жизнь и мое бытие.

«Поэтичные речи из уст жабы, — подумал Кадзэ. — Удивительные вещи творит любовь».

— Вы давно женаты?

— Нет. Меньше года.

Новизна брака могла бы объяснить пылкую влюбленность купца, но Кадзэ все же был удивлен. Нечасто японец находил страсть в браке. Для этого существовали наложницы или, быть может, юные пажи.

Судя по речам Хисигавы, его брак был одним из тех союзов душ, что порой случаются в жизни. В сословии воинов такое происходило гораздо реже, чем в других, поскольку браки там заключались исходя из экономических и военных выгод, без всякого внимания к чувствам самих людей.

Собственный брак Кадзэ был устроен именно так — сухой союз между его семьей и семьей его невесты. И хотя брак их был пристойным и уважительным, в нем не было ни любви, ни страсти. Он любил двоих детей, рожденных в этом союзе, и скорбел об их смерти так же, как и о гибели Госпожи.

До свадьбы Кадзэ видел свою жену всего один раз. Переговоры между семьями вел посредник, и во внимание принимались политические и экономические последствия союза, но состоянию сердца Кадзэ не уделили почти никакого внимания, если не считать того, что он нашел свою будущую жену приемлемой на вид.

После свадьбы начался процесс привыкания и супружеской жизни, но их отношения не переросли в глубокую привязанность, духовную близость или страсть. У них родилось двое детей, и брак его был обычным для человека его положения, за тем исключением, что Кадзэ никогда не заводил ни наложниц, ни юношей-любовников. Его жена отнеслась бы к этому совершенно спокойно, но Кадзэ не пожелал, храня причину в тайниках своего сердца.

В целом, это был в высшей степени подобающий самурайский брак. Настолько подобающий, что, когда замок, в котором он жил, пал сразу после решающей битвы при Сэкигахаре, жена Кадзэ убила собственных детей, прежде чем вонзить кинжал себе в горло. Так она спасла их и себя от унижения и пыток в случае плена.

Госпожа, жена владыки Кадзэ, не убила свою дочь, когда пал ее замок. Кадзэ никогда не спрашивал ее почему, но знал: она слишком сильно любила дочь и не смогла заставить себя сделать то, чего требовала самурайская традиция. Она и себя не убила, и Кадзэ знал, что это тоже было связано с дочерью. Если дочь жива, Госпожа тоже хотела жить — не ради себя, но чтобы бороться за дочь и пытаться ее защитить. Кадзэ знал, что Госпожа не отказалась бы от самоубийства из трусости. Он видел достаточно примеров ее отваги, чтобы знать: она не колеблясь сделала бы то, что от нее требовалось. Но любовь к дочери изменила для нее само понятие долга.

Кадзэ казалось странным, что сердце этого стареющего купца было так пленено молодой женой. Впрочем, и сам Тайко, Тоётоми Хидэёси, на закате жизни обрел удовлетворение и страсть с новой женой. И эта новая жена подарила Хидэёси ребенка. На самом деле, она подарила ему двоих детей. Когда первый ребенок умер, был зачат и рожден второй — сын. Поскольку у Хидэёси были давние отношения с первой женой и по меньшей мере сотня наложниц, не утихали слухи о том, как Ёдодоно, мать ребенка, смогла сотворить такое чудо. Набожные верили, что Ёдодоно молилась нужным богам. Циники считали, что она прибегла к иным средствам, а возможно, и к иным мужчинам, чтобы обеспечить зачатие. Как бы то ни было, Хидэёси верил, что ребенок его, и пытался сделать все, чтобы сын унаследовал власть над Японией.

Теперь ребенок и его мать правили лишь в замке Осака, и поговаривали, что править им осталось недолго. Иэясу продолжал выказывать должное уважение памяти Хидэёси, но его силы уже собирали нити власти, сплетая их в могучий и всеобъемлющий гобелен.

Хисигава молчал, возможно, все еще погруженный в воспоминания о жене. Вскоре Кадзэ услышал храп: измученный купец провалился в глубокий сон, несмотря на убогие условия. Кадзэ сосредоточился на звуке дождевых капель, бьющих по тележке и по земле вокруг, отсекая храп купца.

Шлеп… шлеп-шлеп… шлеп… шлеп-шлеп. Дождь усиливался, барабаня по земле в сбивчивом ритме. Этот звук завораживал и пробуждал воспоминания, что хлынули в сознание Кадзэ, подобно воде, смывавшей землю со склона холма.

Кадзэ подумал, как странно, что так много его встреч с Госпожой были связаны с падающей водой.