Вендетта в Нефритовом Дворце

ГЛАВА 6

Трепещущий лист.

Мимолетные мгновения

Печальны и прекрасны.

Падающая вода — на этот раз в виде дождя — была и в тот день, когда Кадзэ в последний раз видел Госпожу живой. В тот день он поклялся ей, что найдет и спасет ее дочь.

Воспоминания о том времени нахлынули на Кадзэ. Он тряхнул головой, словно, стряхивая капли воды с волос и лица, можно было стряхнуть и горькие воспоминания о дне смерти Госпожи. Иногда память — словно бронзовая бритва, размышлял Кадзэ, она кромсает душу и терзает сердце, глубоко врезаясь в самую суть того, кто мы есть и что нами движет. Кадзэ зажмурился, чтобы прогнать мысли о прошлом.

Он вздохнул, осознав, что падающая вода была и тогда, когда он видел обакэ Госпожи. В тот раз вода была в виде слез. По коже на его руках побежали мурашки, и Кадзэ сказал себе, что это просто реакция на холодный дождь, а не на встречу с призраком на горной тропе — призраком без лица, в котором он все равно узнал покойную Госпожу.

Рядом проснулся Хисигава и тут же принялся ворчать, как ему неудобно, как он промок и замерз. Казалось, эта вереница жалоб превратилась в своего рода мантру, напоминавшую Кадзэ о жалком существовании человека и о том, как мелочные жалобы и страдания одного могут казаться ему важнее мук, боли и смерти других. Там, где Кадзэ впервые встретил купца, лежали мертвыми трое охранников и четверо разбойников. Они были бы счастливы просто ощутить неудобство от дождя.

— Кажется, немного стихает, — внезапно сказал купец.

Кадзэ лишь хмыкнул. Купец был прав, дождь утихал.

— Может, к утру земля подсохнет настолько, что мы сможем толкать эту тележку, — сказал Кадзэ. — Перестаньте болтать и попробуйте уснуть. — Затем Кадзэ плотнее запахнул кимоно, закрыл глаза и тоже попытался уснуть.

На следующее утро Кадзэ проснулся от громкого храпа купца. Дождь прекратился ночью, но земля все еще была мокрой и грязной. Кадзэ вылез из-под тележки, не потревожив купца, и пошел в лес.

Сосновый аромат был свежим и ярким, терпким, бодрящим запахом, который, казалось, можно было ощутить на языке. Кадзэ вышел к ручью, разбухшему от сильных дождей, и стал смотреть, как в воде переливаются разные оттенки серебра. Он снял свое перепачканное грязью кимоно и прополоскал его в потоке. Подойдя к месту, где у изгиба русла вода кружилась чуть медленнее, он вошел в воду, чтобы смыть с себя грязь.

Вода была холодной. Казалось, даже холоднее ледяных брызг Водопада Стрекоз. Он велел себе быть сильным и подумал, не начал ли он уже в тридцать один год размякать. Впрочем, возраст мало что значил для выносливости. Сэнсэй был по меньшей мере вдвое старше, чем Кадзэ сейчас, и походил на камень, чья поверхность от протекших лет стала лишь глаже и тверже. И хотя тело неминуемо стареет, на самом деле ветшает дух, избитый слишком большой болью, слишком горькими воспоминаниями и слишком многими разочарованиями. Кадзэ зачерпнул пригоршню холодной воды и умыл лицо.

Выйдя из ручья и надев мокрое кимоно, Кадзэ пошел дальше, пока не нашел открытую поляну. На краю поляны росла большая криптомерия, и с одной из ее нижних веток неспешно срывались капли. Кадзэ замер, положив руку на меч, и стал ждать.

На конце ветки образовалась крошечная капля, набухла и, наконец, оторвавшись, начала падать. Кадзэ выхватил катану и единым плавным движением рубанул по капле. Отполированный клинок описал плоскую дугу, встретив каплю в полете. Капля взорвалась созвездием мельчайших звезд, разлетевшихся от точки соприкосновения меча и воды.

Чужой меч слегка застревал в ножнах. Кадзэ сделал себе пометку в следующий раз прилагать больше усилий. Он вернул клинок в ножны и стал ждать. Когда упала следующая капля, он повторил движение, чисто встретив ее прежде, чем она коснулась земли. Он подождал и сделал это снова. И снова.

Затем он остановился и обвел взглядом поляну, пока его глаза не остановились на молодом кусте. Он внимательно осмотрел его и сорвал крошечный, еще не распустившийся листок, меньше его ногтя. Положив руку на рукоять меча, он подбросил листок в воздух. Легкий ветерок подхватил его, и листок неправильной формы, беспорядочно кувыркаясь, закружился в воздухе. Кадзэ выхватил меч и рубанул по нему.

Он наклонился, поднял листок и внимательно его рассмотрел. Промах. Он сорвал второй листок и подбросил его. И снова рубанул. И снова промахнулся. Обычный замах катаной был слишком долог, чтобы поймать мечущийся в воздухе листок. Падающая вода была предсказуема, но стандартное извлечение клинка и удар по хаотично движущемуся предмету были бесполезны. Что-то вроде маленького кружащегося листка требовало иной техники.

Кадзэ оставил меч в руке и снова подбросил листок. На этот раз он не стал наносить обычный удар, а сделал резкое, щелкающее движение кистью. Таким движением не нанести смертельный удар человеку, но оно позволило кончику меча Кадзэ двигаться с ослепительной скоростью и поймать трепещущий листок.

На этот раз, подняв листок, он заметил, что срезал крошечный его кусочек. Он срывал другие листья и подбрасывал их в воздух, повторяя это снова, и снова, и снова, пока не стал подбирать с земли две аккуратно рассеченные половинки каждого листка. Это было неортодоксальное движение мечом, но Кадзэ отрабатывал его с тем же усердием, что и любой другой прием.

Цель тренировки, говаривал его Сэнсэй, — превзойти технику и перенести движения меча в область самовыражения и искусства.

Повторяя движения снова и снова, можно достичь точки, когда разум и мышцы больше не нуждаются в сознательной координации. Когда эта точка достигнута, движение меча становится частью твоего естества, как дыхание или биение сердца, — естественным движением тела, не требующим мысли для исполнения.

Кадзэ все еще стремился постичь свое искусство и довести его до совершенства. Но, несмотря на свое великое мастерство, он всегда считал себя учеником, которому нужно освоить еще хотя бы один прием, еще одно движение. В руках мастера, такого как Сэнсэй, путь меча был искусством, но искусством, которое могло иметь печальные последствия.

Когда-то, в юности, Кадзэ думал, что его мастерство принесет великое благо. Но он познал капризы судьбы и понял, что ключ к нашим жизням часто держат в руках силы, что больше одного человека. Один мечник, сколь бы он ни был хорош, не мог противостоять переменам, преображавшим Японию.

Кадзэ вышел из леса и вернулся к тележке. Купец уже нашел сухих дров и развел небольшой костер. На огне стоял черный металлический котелок; в нем закипала вода для чая.

— Наверное, не стоило разводить огонь, — сказал Кадзэ, подходя к купцу.

— Где вы были? — торопливо спросил купец. — Я уж боялся, вы меня бросили.

— Нет, я просто ходил в лес.

Купец лишь хмыкнул в знак понимания, решив, что Кадзэ просто отлучался по нужде.

— Разбойники могут увидеть дым, — продолжил Кадзэ.

— Мне все равно, — капризно ответил Хисигава. — Мне нужно обсохнуть и согреться, иначе я умру.

Кадзэ пожал плечами.

— Если нам не помогут, — сказал он, — мы не сможем протолкать эту тележку по таким грязным тропам.

— Где же нам взять помощь? — спросил Хисигава.

— Любая тропа куда-нибудь да ведет, — ответил Кадзэ. — Нужно просто идти по ней, пока не выйдешь к деревне или крестьянскому дому. Там мы, возможно, сможем нанять кого-нибудь, чтобы дотащить эту тележку до заставы.

— Когда, по-вашему, мне следует этим заняться? — спросил купец.

— Прямо сейчас, — ответил Кадзэ. — Если вы пойдете в деревню или к дому, то, вероятно, найдете и горячий завтрак.

Купец посмотрел на тележку.

— А как же тележка?

— Я останусь здесь и присмотрю за ней, — сказал Кадзэ.

— Но… — Купец не договорил.

Кадзэ улыбнулся.

— Не волнуйтесь, я тоже не смогу сдвинуть тележку в одиночку. Так что ваше золото будет в безопасности. Если вы не найдете помощи, мы просидим здесь два или три дня, пока дороги не просохнут.

Вздохнув, купец бросил последний, неохотный взгляд на закипающую в котелке воду и сказал:

— Хорошо. Я пойду приведу людей, чтобы помочь нам толкать тележку.

Он отправился по тропе на поиски дома или деревни. Когда он ушел, Кадзэ посмотрел на тележку. Он смотрел на нее несколько минут, размышляя о возможностях.

Хисигава устал, продрог и замерз. Все это вытеснило из его сердца страх и заменило его гневом. Он привык, что ронины делают то, что им говорят, а не отдают приказы. На самом деле, он привык, что большинство людей делают то, что им говорят.

Он вырос единственным ребенком в богатой купеческой семье. Первенцы в японских семьях и так всегда были на особом положении, но, будучи единственным сыном в богатом доме, он был объектом постоянного внимания и баловства.

Его первая няня, Андо, была едва старше его самого, но упорно носила его на спине, обхватив ногами ее талию и будучи привязанным широкой полосой ткани. Так продолжалось до тех пор, пока Хисигава не стал почти таким же большим, как Андо, и она, шатаясь, таскала на себе эту ношу — ношу, которая, казалось, была ей в радость. Андо все еще была с ним, и в награду за ее преданность Хисигава наделил ее большей властью, чем обычно имели служанка и женщина.

Хисигава жалел, что ее нет рядом сейчас, чтобы позаботиться о его удобстве. Вместо этого его послали рыскать по округе в поисках помощи, пока этот странный ронин должен был охранять его золото. Золото. До встречи с Ю-тян вся его жизнь была подчинена стремлению накопить все больше и больше богатства. Теперь у его жизни было две главные цели.

Его отец оставил жизнь самурая, чтобы заняться торговлей. Хисигава все еще носил два меча и называл себя двойным именем, поддерживая вымысел о своем самурайском происхождении, но он никогда не учился владеть мечом и знал, что формально не имел права их носить. И все же возможность носить два меча была лишь одной из привилегий, которые давало богатство, поэтому он ревностно его оберегал, настаивая на личном участии, когда речь шла о риске потерять крупные суммы, как, например, во время этой перевозки золота из Киото.

Тревога о том, что ронин мог делать с этим золотом, заставила его ускорить шаг. Он забыл о боли, которую принесли ему толкание тележки и ночь под дождем. Проклятый ронин! Почему он не позволил им найти какой-нибудь приличный храм или крестьянский дом, чтобы переночевать там, укрывшись от дождя?

Горо и Хандзо спорили. Это было естественное состояние для них двоих. Они жили в одном маленьком доме и вместе обрабатывали поле, которое сейчас было слишком грязным для работы, так что вместо того, чтобы препираться в поле, они препирались дома.

— Должно быть, это были солдаты, — сказал Горо.

— Не похожи они были на солдат. Скорее на разбойников, — ответил Хандзо.

— А как выглядят разбойники? Ты никогда не видел настоящего разбойника, потому что у тебя и красть-то нечего!

— Зато я видел, как выглядят солдаты, и те были на них не похожи. И будь у меня напарник получше, у меня было бы что красть.

— Это я всю работу делаю!

— Если бы ты делал всю работу…

— Эй! Вы! Есть кто дома?

Услышав грубый оклик «эй» вместо вежливого «сумимасэн», и Горо, и Хандзо замерли. Несмотря на всю свою браваду, они испугались группы вооруженных людей, что заезжали к ним в хижину прошлой ночью в поисках путников с тележкой.

— Думаешь, они вернулись? — дрожащим шепотом спросил Горо.

— Не знаю. Голос не похож, — прошептал в ответ Хандзо.

— Что делать?

— Не знаю. Открывать?

— Тоже не знаю. Если не откроем, они могут выломать дверь.

— Думаю, лучше открыть.

— Ладно, — сказал Горо. Он огляделся и схватил стоявшие у стены грабли, выставив их перед собой, словно оружие. — Давай, открывай.

— Я не хочу открывать!

— Мы же договорились, что откроем. Если ты…

— Эй! — Голос стал настойчивее и злее. — Я слышу, вы там шепчетесь. Открывайте дверь!

Двое крестьян переглянулись. Наконец Хандзо подошел к двери, вынул палку, служившую замком, и отодвинул в сторону тяжелую деревянную створку. Перед ними стоял пузатый мужчина средних лет, одетый как купец, но с двумя мечами за поясом. Он был весь в грязи с головы до ног. Она пятнала его волосы, покрывала разводами кимоно, ляпала на ноги и коркой застыла на сандалиях. Казалось, он наполовину состоял из глины, наполовину из плоти. Его грязный вид забавно не вязался с его позой. Положив руку на рукоять своей катаны и перенеся вес на одну ногу, он взирал на них сверху вниз с таким видом, будто он величайший даймё во всей Японии. Поняв, что это не их ночные гости, крестьяне не выдержали и расхохотались.

Хисигава не мог понять, над чем смеются эти мужланы, и заорал на них:

— Якамасий! Заткнитесь!

От этого приказа крестьяне мигом посерьезнели, а Хисигава бесцеремонно шагнул в относительное тепло грубой хижины и потребовал, чтобы его накормили завтраком.

— Прошу, входите, господин самурай, — сказал Горо, низко кланяясь. Он подошел к очагу, чтобы помешать похлебку, и Хандзо тут же присоединился к нему.

— Думаешь, надо было его впускать? — прошептал Хандзо.

— А у нас был выбор? У него два меча.

— Да, но он весь в грязи. Ни на одного самурая, которых я видел, он не похож. Больше смахивает на купца. Да я и не уверен, что он человек. Может, он каппа. Весь в грязи, будто только что из пруда вылез.

Каппа были существами, что жили под мостами и в прудах и топили детей.

— О чем вы там шепчетесь? — крикнул Хисигава. — Где мой завтрак?!

— Несу, несу, господин самурай, — успокаивающе произнес Горо. Затем, шепнув Хандзо, добавил: — Как нам узнать, человек он или каппа?

— У каппа на макушке есть маленькие блюдечки с водой. Им нужно быть рядом с водой, иначе они слабеют, поэтому они всегда носят воду с собой. Если мы опрокинем его, вода выльется, и он станет беспомощным.

— Блюдце на голове?

— Да. Из плоти.

— Я проверю, — сказал Горо.

Он взял миску с супом мисо и подошел к Хисигаве. Тот потянулся за миской, но Горо, пытаясь заглянуть ему на макушку, все время отодвигал ее. Купец пару раз безуспешно попытался перехватить миску, но Горо всякий раз невольно убирал ее, переступая с ноги на ногу, чтобы получше разглядеть, не прячется ли в редеющих волосах мужчины блюдце из плоти.

Наконец, вконец раздосадованный Хисигава заорал:

— Да что с тобой такое?!

Вытянувшись в струнку, Горо ответил:

— О, ничего, ничего, господин самурай. Гомэн насай, простите. Вот ваш завтрак. Он скромен, но, пожалуйста, угощайтесь.

Он протянул миску Хисигаве и поспешил обратно к очагу, к Хандзо.

— Ну что?

— Он лысеет, но никакого блюдца я на его голове не увидел. — И вшей у него нет, — услужливо добавил Горо.

Хисигава осушил суп и протянул миску за добавкой. Горо налил ему еще, поскребши по дну котелка. Когда он прикончил и вторую миску, Хисигава спросил:

— Поблизости есть деревня?

— Примерно в двух ри отсюда, господин самурай.

Хисигава застонал. Это было слишком далеко.

— В деревне есть носильщики или самураи?

— Нет, господин самурай. Это маленькая деревня. Одни бедные крестьяне.

Хисигава вздохнул.

— Мне нужны носильщики и воины. — Он оглядел двух тощих крестьян и решил, что они лучше, чем ничего. — Как насчет вас двоих? Хотите подзаработать? Я дам вам четыре медяка, чтобы дойти до Камакуры.

— До Камакуры?

— Да. У меня есть тележка, которую нужно доставить в Камакуру. По такой грязи мне нужна помощь.

Упоминание о тележке встревожило крестьян. Люди, что приходили прошлой ночью, искали путников с тележкой.

— Но нам нужно хозяйством заниматься. Через несколько дней поля подсохнут, и можно будет работать.

— Хорошо, шесть медяков, — сказал Хисигава.

Обычно шести медяков хватило бы, чтобы они согласились, но воспоминание о ночных гостях заставило крестьян колебаться.

— Но это же до самой Камакуры! Мы никогда не были в Камакуре, — сказал Хандзо.

Хисигава мрачно посмотрел на них. Крестьяне были хитры, но этим двоим было не понять всей ценности опасного путешествия.

— Десять медяков, и это мое последнее слово, — сурово произнес Хисигава.

— Я согласен, — поспешно выпалил Горо.

— Это на двоих, — добавил Хисигава.

— Ну что, Хандзо? Пойдем в Камакуру. Когда доберемся, у нас будут деньги, чтобы погулять, — сказал Горо.

Хандзо на секунду замялся, все еще не уверенный, что этот грубый, перепачканный грязью человек — действительно человек, но уговоры приятеля в конце концов заставили его согласиться. Мысли о ночных визитерах вытеснила мысль о деньгах, которых их маленькая ферма не принесла бы и за год.