Ветер Безлюдья

Осколок

Первого февраля в городе впервые выпал снег. Как и положено было по народным приметам самому вьюжному месяцу, так он и зарядил — ветер выдувал с мгаполиса тепло и снежинки не таяли где-то наверху, превращаясь в дождь, а мели крупяной поземкой по улицам. Наконец-то! Мне так хотелось настоящей зимы, что стали сниться снова и Двор и Набережная с сугробами, и настоящий мороз. За прошлые дни я решилась дважды позвонить Виктории Августовне и Ефиму Фимычу домой, осведомляясь о здоровье. Оба радушно и искренне звали в гости и я, вся теплея от приятных чувств, обещала забежать сразу же, как разберусь с работой. С Виктором поговорить не удалось — он все время был где-то не дома.

Попробовала съездить к родителям, чтобы поговорить живьем, но мне не открыли. Обоих не застала. Я оставила сообщение, что они обещали со мной поговорить в начале февраля, обсудить «проблему» и обиды. И опять расстроилась. Не думала, что настолько мой поступок может задеть мать и отца, что они объявят мне бойкот так надолго! Несмываемый позор теперь на мне? Смертельная ошибка? Клеймо предателя? Такое долгое игнорирование просто жестоко!

Выпавший снег развеял настроение, которое так и норовило склубиться в черную тучу и отравить жизнь. Я оставила работу, ушла погулять в центре, под ветром и снегом, а когда надышалась свежестью, заглянула не только в продуктовый, но и в цветочный магазин, где не пожалела денег на букет желтых гербер. Возвращаясь, услышала вдруг собачье ворчание за дверью пустой соседской квартиры.

Наталья снова здесь!

Я постучала в дверь, не раздумывая. Через секунду мне пришла в голову мысль, что я слишком назойлива и Наталья может быть занята, ей не до гостей и прочее, но эмоции меня опередили. Дверь никто не открыл. Могло и так быть, что дома собаки, а ее нет. Я заглянула к себе за стеклянным кувшином, налила в него немного воды, развернула купленный букет и отнесла соседке. Поставила кувшин прямо на пол под дверью. Глупый жест, наивный, но как же хотелось сделать именно так!

Кеды на полку, куртку в стеллаж, рюкзак с продуктами на стул для разборки. Вытащила рабочее платье, чтобы сразу переодеться не в домашнее, а включиться в дело. Гранида в квартире не было.

Я пооткрывала все нужные документы и программы, завела таймер на персонике, четко поставив себе задачу — сколько я должна успеть сделать за этот отрезок. Выключила оповещение о входящих, и уставилась в экран. Два часа до приготовления ужина необходимо было потратить на завершение куска видео, но я ошиблась папкой. Вместо «Заказ 1-75» я открыла «Фотохроника».

Внезапно для самой себя! Много времени этот тревожный звоночек оставался задвинутым в темный уголок «потом как-нибудь», что я на самом деле почти забыла о фотографиях. Своих фотографиях и той тревожности нового года, когда смотрели с отцом семейные снимки. К черту работу, все равно она не кончится никогда, а в моей жизни существует и что-то из ряда вон, а не только рутина!

Выбрала год, в котором снималась для журнала — злосчастная и теперь ненавистная веха моей жизни. У меня сохранилось гораздо больше фотографий, в журнал вошел лишь десяток. Я просмотрела их бегло — чуть подкрашена, причесана, смотрела на зрителя распахнутым взглядом, сияла выученной улыбкой и «продавала» потенциальным покупателям то, что нужно — счастливое детство для их детей в одежде фирмы «fe-mi-mi».

Открыла папку с другим годом — когда мне было девять. Очень много домашних снимков и снимков с родительского отпуска. Попалось немного и дворовых, и школьных, но из всех сверстников, что угодили на снимки как соседей по дому или одноклассников, мне ни один не вспомнился чем-то примечательным. И ни один не похож на моих новых знакомых «потеряшек». Вздохнув, я открыла папку с годом моего десятилетия. И решила не по месяцам их глянуть, а включить программу «микс», чтобы слайд-шоу рандомно показало мне сто снимков из папки. Спустя пять минут, я нажала «стоп» и почувствовала дежавю. Когда в сам новый год отец листал мне фото со своего персоника, а я после у окна задумалась о… о чем? Нечто важное ускользнуло от меня тогда, и ускользает теперь. Знак переключения на следующее случайное фото я нажала вручную, став внимательней и сосредоточенней. Не то, — следующее. Тоже ничего. Следующее. Потратив еще время, не ощутила, что трачу его впустую. Наоборот, стало тревожнее, заворочалась память, которая не могла мне выдать ничего особенного на десятилетний возраст. И не удивительно. Но я остановилась на снимке, датированном началом ноября.

Я сидела за столиком в кафе рядом с отцом и мамой, которая держала штатив селфи-палки, и взгляд у меня был пустым и тоскливым. Мой день рождения, а я даже не улыбалась. Да и у родителей улыбки натянуты. Что случилось в тот год в семье, что меня не радовал праздник?

Когда вернулась в общую годовую папку, с удивлением обнаружила что с апреля по октябрь фотографий очень мало. Снимки вымараны. Летних фото с моим участием не было совсем, даже с родительского отпуска. Разве я болела? У нас кто-то из родственников умер? Что стряслось в том году?

Уверена — мало кто может хорошо вспомнить свои десять лет. Особенно, когда тебе не одиннадцать, а тридцать семь. Фото, как якорьки для воспоминаний, не помогали тоже. Есть мартовские семейные и школьные, немного, и на них все обычно вроде. А есть ноябрьские — и там все печально. Глаза пустые. Лицо как неживое.

— Не важно, о чем пойдет разговор, — уверенно произнесла я вслух, — но когда я буду говорить с родителями, я выясню, что случилось.

Я кликнула еще раз, собираясь все закрыть, как последним выплыло на экран фото со мной. Просторный зеленый луг, весь в разноцветье ярких полевых цветов. И я, в пыльце и солнце, в окружении летнего нагретого воздуха, который чувствовался, а не виделся глазом, стояла по центру, в траве и смотрела на зрителя. И взгляд у меня был не такой, как на снимках для каталога, а по-настоящему счастливый. Через край. Настоящее детство, настоящее лето — загорелая кожа, облупишийся нос, выгоревшие от рыжины до золота пряди волос. Руки в пыльце, ссадины на коленках, репей на подоле платья. И само платье — ярко-синее с принтом мелких и крупных ромашек.

Насмотренность на снимки, ставшая навыком в работе, уже выдала несколько фактов — это старая фотография, не на смартфон, а на фотоаппарат с не очень хорошим объективом. Без фильтров, без ретуши — самый оригинал. На фоне природа, пространство. Ветерок. И некто делает этот кадр без постановки. Об этом говорит все — и то, как я стою, и пойманное движение, растрепанные волосы, травинка между пальцев. Некто — ненамного выше меня.

— Ты…

Внезапно обдало горячим воздухом. Какое-то прикосновение к пространствам прошлого и настоящего, когда вся жизнь, расщепленная на частички — рутины, мечтаний, счастья и чувства утраты, вдруг сошлись вместе.

Как картинки с прозрачным фоном, понятные и сами по себе, вдруг накладываются слоями друг на друга и выдают иную, цельную и глубокую картину, которую никто не видел прежде.

Меня обдало горячим воздухом, — летним зноем, медовым и травяным запахом, в уши ударило эхом пространства со звуками стрекоз, птиц и лугового шелеста. Я моргнула от солнца и через миг увидела в пяти шагах от себя мальчишку. Угловатый невысокий подросток, коротко стриженный, худой, одетый в джинсы и полинявшую футболку. Он зажал подмышкой, локтем, толстую книгу, а сам смотрел в экран цифровой мыльницы. Потом поднял на меня глаза.

— Хочешь букет — собирай, я подожду.

И вот его лицо — такое знакомое. Глаза в густой окантовке коротких ресниц, выпирающий острый подбородок и кривая улыбка. Он хмыкнул, вскинул фотоаппарат и раздался щелчок затвора.

А я…

Я сидела на своем рабочем месте и во все глаза смотрела на вернувшегося в квартиру Гранида. У меня волоски на руках стояли дыбом, словно с жары зашла в холодную комнату. У меня по позвоночнику до самой шеи бегали искры и отдавались молниеносно в кончиках пальцев. Я не вспомнила больше ничего. Ни секунды. Память окунула меня живьем, каждой клеткой, в одно короткое мгновение жизни. Осколок.

— Чего ты на меня так уставилась? — Устало и недовольно спросил Гранид, разуваясь и скидывая свою куртку. — Впервые видишь?

Я не ответила. И не переставала на него смотреть, закостенев от невероятности случившегося. Где-то на периферии сознания всплыло то, что рассказывал Тамерлан, что Гранид из детдома. Вот такой он и был — ершистый, недокормленный, худой. Непохожий на других детей, тех, кому доставалась родительская любовь и забота.

— Ну, чего уставилась? — Внезапно гораздо злее повторил он.

Оцепенение схлынуло. Даже горло отпустило и вместо сиплого звука, я тихо спросила:

— Чай будешь?

— Нет.

Он ушел в ванну мыть руки, а я дрожащими руками сделала вызов маме. После отсылки на голосовое сообщение, произнесла:

— Завтра ты и отец будьте дома к двенадцати. Я приду, и мне нужно поговорить. Я хочу знать все, про лето две тысячи сорок восьмого года!

Такого тона я не замечала за собой никогда, и уж тем более не позволяла так холодно говорить с родителями. Он получился у меня сам собой, под давлением обстоятельств и внутренней уверенности, что у родителей есть тайна, и эта тайна — моя!