У нее я пробыла недолго. Поболтали за чашкой кофе, на счет чая передумали. Ната совместила его с мороженым, а я выпила так — горький без сахара. Когда вернулась домой — все было по-прежнему. Тихо, полутемно, немного прохладно. Гранид спал, не поменяв положения, только голову чуть отвернул к спинке.
Я невольно задержала на нем внимание. Это была возможность разобраться в собственном беспокойстве и хоть что-то понять. Вот он лежит на спине, на диване, — полуголый, и могу ли я почувствовать к нему что-то телесное?
В маминых романах, а сравнение всплывало само, как нечистоты в воде, все мужчины были брутальными, мускулистыми, могучими. Спящие вулканы в буграх мышц, с волосатой грудью и волевыми подбородками. Гранид, к счастью, был обычным. Ничего у него не бугрилось, — рельефность тела была, но сглаженная, приятная глазу. Не дистрофичная и не атлетическая, обычная — золотая середина, как я бы сказала. Приземленности ему добавляла растрепанность — душ он не принял, не нашел сил, и только умывшись, все равно оставил трущобную пыль и грязь разводами на шее и в волосах. Эта деталь помогла мне оторваться от навязчивых глянцевых обложек, которые галереей висели на маминой странице, иллюстрируя «идеальные» тела. Мой Гранид оказался из жизни.
Рискнув подойти вплотную к нему, я все же ощутила беспокойство — как откроет глаза и застукает меня за разглядыванием! Не обман ли его ровное дыхание? Ушибленную многострадальную правую руку Гранид вытянул вдоль тела, а вторая лежала на животе. Что должно было меня привлечь? Когда просыпается этот пресловутый женский трепет? Я скользила по нему взглядом, чуть-чуть смущаясь от своей бесцеремонности, но не больше… И вдруг я нашла то, что мне понравилось, едва обратила на это внимание. Биение сердца. Вот это вздрагивание слева, пульс жизни. Набравшись храбрости, я опустила ладонь ему на грудь.
Гранид был живым. Это глупое утверждение, конечно — живым. Только сейчас я это знала не как факт, а чувствовала под пальцами, кожей, физически. Ободренная тем, что он даже не пошевелился, коснулась его плеча, руки, взяла его ладонь в свою, пережив ощущение разницы между жесткой и легкой кистью Гранида-подростка, а я ее помнила, и крепкой и тяжелой ладонью Грнида-взрослого. Это оказалось приятно. Весь его образ оттуда тяжелел и воплощался телесным присутствием здесь. А если его поцеловать? В потемневшую от небритости щеку… Я хмыкнула и сморщила нос, — все равно во мне было больше ребяческого. Целовать не стала, но провела пальцами по шершавости острого подбородка.
— Гранид, выпей обезболивающее, — решилась я его испытать и сказала довольно громко, — эй… проснись, дела не ждут.
И чуть-чуть потрясла за левое плечо. Ноль реакции, даже дыхалку не сбил и веками не дрогнул. Идеально. Я присела рядом с диваном на колени и осторожно наклонилась, повернув голову и убрав волосы чтобы не мешали. Гранид не обманул со своей шуткой — он стал красивым и я не устояла перед искушением приложить ухо к груди, чтобы услышать его сердцебиение. Это было до ужаса страшно сделать, потому что все равно брала оторопь, что Гранид очнется и застукает меня за этим наивным и в тоже время интимным преступлением. Ближе… Ближе…
Меня так трясло в рыданиях, что я ничего не могла — ни сказать, ни сделать. Сжалась комком и умирала от нестерпимой горечи внутри.
— Что случилось… Лисенок? — Гранид осторожно сел рядом на корточки и положил мне ладонь на макушку. — Тут до ручья два шага, давай-ка спустимся и умоешься. Ты красная, как помидор, у тебя сейчас еще кровь носом пойдет… вставай. Давай. Ну-ка, вдохни хорошо, еще раз вдохни.
Он меня распрямил, поставил на ноги, и повел к спуску. Внизу посадил на травяной откос и набрызгал холодной воды в лицо, умыл.
— Родители выпороли что ли?
Вопрос без насмешки, скорее сочувственно и даже растерянно. Я замотала головой. Гранид сел рядом, молчал и ждал, пока успокоюсь.
— Мама… — выдавила я из себя. — И папа…
— Поругались?
— Они вс-сегда… ругаются… они нен-на-видят друг друга.
— У взрослых все через одно место. Поругаются, помирятся.
— Нет, — он не понимал, он говорил то, что и все говорили, — Нет! Мама с-сегодня…
Горечь опять разлилась, обжигая горло и заставляя заикаться:
— Вес-сной я домой кота при-несла с улицы… худ-дой и голодный. Папа разрешил оставить. Бу-сик от меня не отлипал, и папу любил… когда он дома был, вс-сегда на коленках или на плечо… залазил. А маму не любил, никогда к ней не лез. А потом он убежал… и я его ис-скала. Он такой добрый кот был, всегда урчал, как тр-рактор.
— Беда… Давно пропал?
— В мае… а сегодня родители опять ругались. Сильнее обычного. И мама орала, что ненавидит папу… так сильно, что хочет его отравить или придушить, и все, что он любит, она тоже нен-навидит. Мама… сказала… — я набрала воздуха и смогла выговорить, — что усыпила Бусика… и чек показала с вет-теринарки. И чтобы папа п-подавился им… Она сказала, что это счастье — убить его люб-бимчика, и два раза счастье признать-ся в этом, чтобы на рожу его…
Я опять заплакала. И какое-то время тряслась, как от холода.
— Она Бусика убила! Она наш-шего… моего… кот-та… папа ее швырять… начал, и за горло с-схватил. Мама его ногтями и… стулом… Они дрались и орали, а я… хотела, чтобы они друг друга… убили. — От испуга я опять замолчала. Мне было страшно, что я такая, и страшно, что сейчас Гранид скажет, — так хотеть очень плохо, и я злая. — Я тоже их ненавижу… и даже папу. Я ненавижу наш дом. Я хочу убежать из него насовсем…
— Иди сюда, Лисенок, — Гранид придвинул меня ближе, обнял покрепче и стал гладить по волосам и по руке. — Выревись. Хочешь — сильно-сильно выревись. Бедняга твой кошак…
— Гранид… когда станешь взрослым, заб-берешь меня? Ты же раньше вырастешь. Я не хочу жить с родителями, я хочу жить с тоб-бой.
— Заберу, конечно. Только у меня дома нет.
— Мы вместе построим… здесь! И кота заведем…
— Ага, и собаку. Кого захочешь.
Черное и беспросветное начало меня отпускать. Я всхлипывала, прижимаясь щекой к блеклой футболке Гранида, и слыша, как бьется сердце. Живое. Смерть, прилетевшая мне под ноги белым чеком и словом «усыпление», отошла, сморщилась и вместо нее появилась какая-то надежда. В будущем, когда будут силы противостоять решениям взрослых, я не дам никого убить. И Гранид не позволит тоже. Ведь он сильный, настоящий, живой. Настолько близко, что я могу считать удары сердцебиения, — раз… два… три…
За окном давно стемнело. Мегаполис горел огнями, и о том, что настала ночь можно было понять лишь по самой высокой кромке неба. Я так и сидела на полу рядом с диваном, припав боком к мягкому краю. Прошлое было ближе, чем когда либо. Горечь за Бусика еще плескалась темным осадком в душе, обида на родителей выступила из глаз сдержанными слезами. Гранид был рядом и даже не знал, насколько он мне дорог.