Ветер Безлюдья

Сестренка

Мы свободно шли напрямки до адреса, встречали по пути местных и не замечали никакой опасности или подозрительных людей. Слишком обычный день, — с мягким, полувечерним солнцем, ветерком, запахом тополей и пыли. Топот моих кед и его ботинок по плиточному тротуару — самый громкий звук в нашем молчании. Андрей шел рядом с задумчивым выражением лица и постоянно поправлял упавшие на лоб волосы, — ветерок коварно налетал со спины и ворошил легкие пряди снова и снова. Если бы не было общего дела, я бы сейчас чувствовала себя неудобно — взяла друга в охранники и трачу его время на глупости. Неужели может повториться нападение? И из-за маленького шанса опять случайно попасться колодезным, меня теперь будут всегда вот так провожать? У следователя каждый час на счету. Да и по дружбе пользоваться… я решила, что не стану по рядовым делам его вызванивать, совесть не позволит. Не боюсь я никого, а синяк и так уже проходит.

Когда пришли к нужному дому и встали у ступеней в подвальный спуск, я протянула свою ладонь.

— Держи крепко, и не отпускай в темноте.

Короткий подвал — в два подъезда насквозь. Я шла на полшага впереди него, не отпуская руки, и ощущала, как же тепло на сердце от чувства доверия. Ладонь в ладонь — не любовное, не женское и мужское, а иное — дружеское и близкое — доверие. Так держат, помогая забраться на дерево или выбраться из воды. Перевести через дорогу младшего или дать знать, что рядом, в момент опасности. Вне всех возрастов — открытое, как в детстве и настоящее, как искренность. И мне было плевать, что в моей не детской, хоть и небольшой, ладони сильная рука взрослого мужчины, который идет следом, дышит почти в ухо и два раза наступил на пятку, едва не сняв кеду с ноги.

Думать о том, что дверь во Двор не откроется? Нет! Я шла, и сомнений не было. Что бы ни сказал Виктор — я пройду куда угодно!

За три минуты глаза успели отвыкнуть, и пришлось ненадолго зажмуриться. Шагнула в проем, обернулась, и потянула Андрея, на секунду испугавшись, что он застрял между светом и тьмой. Но это он сам застопорился…

Под его рост — проход низковат. И когда он, словно вынырнул из подвального мрака, опустив и подняв голову, вдруг уставился на меня своими серыми глазами — с изумлением. Не огляделся по сторонам — а вокруг уже был Пекарский Двор — с самым необычным старинным зданием из красного кирпича, а смотрел именно на меня.

Следующим мгновением Андрей крепко схватил за плечи и выдохнул:

— Эльса! Чертова девчонка! Рыжая лиса! Я даже по фото каталога видел тебя ребенком, а все равно память не проснулась. Не узнал. А прямо сейчас вспомнил!

— Ну хватит, — я смутилась от того, что Андрей вдруг пятерней разлохматил мне волосы на макушке, как будто я и сейчас стояла тут в свои десять лет, — подумаешь… давно дело было.

— Это ты меня вытащила тогда! Ты, ты, ты, сестренка…

И опять, в третий раз, указание пальцем в мою сторону, как будто эта привычка была одной на всех моих друзей детства. А то, что вдруг назвал «сестренкой» окончательно растрогало. И так искренне, как будто он всегда не брата искал, а меня. И нашел.

— У автомобильного моста… столько деталей помню. Даже запах от водки, и цветущей липы… яму с водостоком, осколки, этикетку…

Теперь он взъерошил свои волосы и, глубоко вдохнув, уставился в пространство над моей головой. Радость смешалась с печальным фрагментом его воспоминаний. Андрей едва открыл рот, успев сказать вопросительно «А?..», но я лишь развела руки:

— Нет, я не помню… даже Тимура и Наталью также накрыло, они рассказали мне, как познакомились, но я ничего не помню. У меня есть знание, что вы были, чувства к вам, как к старым друзьям — возникли сразу. Но ни фрагмента из прошлого в голове.

— Наталья… На-та… волосы как лен, и голубые глаза!

— Вам помочь, молодые люди?

Я обернулась и увидела пожилую даму, снимавшую передник и закрывающую большие ставни кондитерской.

— Уже семь. Если хотите, я еще успею вынести вам пончиков, все разобрали, а одна корзинка осталась.

— Спасибо, было бы здорово!

Я поступилась совестью, взяв во Дворах бесплатную еду, хотя зареклась не делать этого после бутылки «Дюона». Следователя как подменили после перехода — стоял немного растерянный от всего, что свалилось. За дверью подвала на время осталось все, чего касалась взрослая жизнь с проблемами, расследованием. Андрей был в прошлом своими мыслями, слишком далеко, слишком в памяти.

— Не-ве-ро-я-тно…

Выбрав место, подальше от здания и от центра аллеи, оба устроились на газоне по кленом.

— Пончик с малиной… ох уже это тесто в масле и сахарная пудра, — я вздохнула и решилась съесть один. — Пить потом захочется.

Андрей надкусил свой, и начал смеяться, с трудом прожевав и проглотив. Пудру с губы утер рукавом. Он смеялся негромко, но со всхлипом и даже с проступившей слезой.

— Один в один, как тот день с пирогами. Эльса — огонек, подарившая детство… Знаешь, как же глупо я сейчас себя чувствую, когда сижу здесь, уже седеющий дядька, в траве, с пончиком, с сахарной пылью, залетевшей в нос, и в душе у меня кувыркается двенадцатилетний пацан…

— Расскажи.

— Может быть позже я вспомню что-то еще, но эта твоя рука, проход и «держи крепко»… вспышка такая, как будто случилось все только что… — Он вздохнул. — Батя мой в ту весну раскодировался и снова пить начал. Даже больше прежнего. И раньше, как примет, любил разойтись — посуду побить, мебель попинать, кулаком по дверям или столу ударить. Если сильно, — и маме доставалось. Я тогда хоть и мелкий был, а лез защищать… Однажды утихло вроде как. Илюха родился, у отца должность ответственная, и слетело все обратно, как очередная кодировка закончилась, на работе сократили, и блажь ему стукнула, что младший сын не его… в тот день, в мае, уже тепло было — я с последнего урока шел. Увидел его у автомобильнго моста, набравшегося, злого, с открытой бутылкой в руке и одной в кармане куртки. Домой добирался. И ни одного патруля. Прохожие обходят. А он глотает водку и орет «Убью, суку…». Я за мать испугался, ведь он же сейчас дойдет домой и руки распустит. Подбежал, вытащил его неприкосновенный запас и об асфальт грохнул. Пока не успел сообразить, и вторую из рук — на землю. Думал, ноги спасут, и не успел — отец меня за рубашку, и давай лупить. Еще пнул так, что я на дорогу улетел, об бордюр приложился, и чуть под колеса не попал. В глазах кровавые мухи, но встал и бежать — как мог. Слышал только одно — как он сзади, с тяжелым дыханием догоняет.

Андрей прервался, задумавшись и схмурившись, дернул лицом, как от брезгливости всего, что ему так четко вспомнилось.

— Свернул в арку во двор, надеялся, что успею в подъезд забежать или спрятаться где еще, пока из поля зрения его пропаду. А там — глухо. Подъезды с домофонами, взрослых — никого. Одна ты на самом солнцепеке возле стола для пинг-понга лист разложила и рисовала. Макушка рыжая прям горела, как огонек посреди всего двора. Я пока метался, пока сквозной выход увидел, отец догнал. Пьяный был, шатался, а смог — и на ногах стоял крепко, и хватка железная. За волосы вцепился так, я думал, что скальп снимет. Как не храбрился, а от боли заорал, не вытерпел. Он матерился, ругался, прямо между лопаток бил… дальше не знаю, что было. Отвлекла ты его как-то. Камнями что ли швырялась с гравийной дорожки? Меня носом в землю, и пошел в твою сторону махать руками. Дальше взрослый появился с мелкой собакой, — лай, ругань, из окна женщина заголосила. Я едва на коленки встал, ты меня под плечо поднимать, помогать кинулась. Сама — мелкая, слабая, а пыхтела так уперто! «Пошли! Пошли!». Доковыляли мы до закрытого подъезда… не того, что с домофоном, а, знаешь, глухого с железной дверью, бывший сквозной. Открываешь — легко, берешь меня за руку и говоришь: «Держи крепко, и не отпускай в темноте»… а там и правда мрак. Тихо, прохладно, все звуки пропали. Я на ступени холодные лег и решил не вставать никогда. Но о матери мысль покоя не давала. Я вслух сказал «Мне домой надо. Быстрее». А ты снова: «Пошли!», и мы пошли. Как сегодня — ты впереди, я ведомый. Подъезд, темнота, ступени, балкон, спуск, тени через окно вахтерского пристроя, и снова ступени. Я тебя за руку крепко держал, по-честному.

Я замерла, понимая, что он описывает Мосты! Но как? Неужели я их знала в те годы?..

— И где мы вышли?

— Почти где нужно, у магазина. Там только садик пробежать — и наш дом. Мама послушалась, особенно когда меня увидела, брата забрала и успела у соседки на пятом этаже спрятаться. Отец квартиру разгромил, выпить еще достал, и ночью уже полицию вызывали… Но это не все. Я четко помню и еще один переход — в такое же солнце, в траву и лето, и опять же — ты меня вывела, сказала «Здесь никто никогда не найдет и не тронет». Когда он был, в какой день? Не знаю. Все от побоев еще болело, значит, не много прошло времени с первой встречи. Вот так, сестренка.

Он вдруг посмотрел на меня со всей серьезностью. И с печалью.

— Эльса… А Наталья, Ната. Это ведь она — та красивая женщина, что живет с тобой рядом, с двумя собаками?

— Да.

— Расскажи мне о ней. О нас о всех. Ты не помнишь, но ты сказала — «знаю».

Я упорно слукавила в одном — про чтение мыслей не сказала. Опять отговорилась «интуитивным узнаванием». Говорила о чувстве доверия к каждому. Чувстве единения, хоть головой и понимала, что все — незнакомцы по сути. Только теперь ясно, что во всем виновата клиника. Я рассказала все…

Все, кроме воспоминаний о пятнадцатилетнем Граниде. Он был моей историей, отдельной, — что тогда, что сейчас. И привязанность к нему была иной, — не похожей на ту, что я испытывала к этим друзьям. С ними, более близкими по возрасту, была теплота, как в семье. А Гранид никогда мне не мнился старшим братом. Никогда.

Мы проговорили до сумерек. И никто нас не побеспокоил, — знакомые не появлялись, а редкие прохожие, вышедшие вечером в прохладу, были увлечены своими делами и своими беседами. Услышав пересказ натальиной истории с желтыми герберами, и историю Тимура с жареной картошкой, Андрей спросил очевидное, но очень внезапное:

— А что случилось с тобой?

Я не поняла, и ему пришлось повторить — если каждый из них — с бедой и одиночеством, которых не побороть и не изменить, — значит, и я тоже. Не могла счастливая девочка собрать и увести в пространство где «никто не найдет и никто не тронет» детей, которых может понять такой же одинокий и несчастливый ребенок. Но я не помнила беды — ни до, ни после того лета. Родители не пили, не дрались, не залечивали меня и не запирали. Дома — не только еда, но и все остальное в достатке.

— И все же, Эльса, — со значением произнес Андрей, — это тебе понадобилось пробиться туда, где есть лето и радость. Ты первая шагнула в свое Безлюдье, и уже потом по очереди, привела туда нас.

Когда я ехала домой, уже поздно, думала об этом. И не находила ответа.

От проводов до самых дверей отказалась — хватило и того, что Андрей доехал вместе со мной до пересадочной станции. Трущобы позади. Дворы не заперты — и я не изгой. Хотелось решать, что делать дальше — как добраться до карты, как собрать всех по делу Колодцев, а потом собрать всех потеряшек, но снова и снова звучал в мыслях вопрос «А что случилось со мной?»