Ветер Безлюдья

Его женщина

На подходе к Павловской станции моя грусть сменилась радостью — я уже обрисовывала в воображении как издалека узнаю фигуру Гранида среди других людей, как впереди будет несколько минут метро и пешего пути до полихауса. Я немного побуду рядом с ним.

На станции практически никого, — упустила, что это трущобная граница, поэтому его я увидела сразу, еще со ступеней эскалатора — он был одним из трех ожидающих. Бегло бросив взгляд на мужчину и женщину, явно супругов, с пакетами еды и новой подушкой, поняла, что нет никакого подозрительного. Да и быть не могло — станция случайная, ее не вычислить по моим привычным маршрутам.

Я заулыбалась, подходя ближе. Но улыбка моя исчезла быстро, кольнула резкая тревога, едва я стала различать, что Гранид не выглядит как обычно. Он прислонялся спиной к опоре и устало сутулился. Лицо осунулось, было бледным. Заметив меня, пошел на встречу:

— Почему здесь а не от полихауса? Никого за тобой не было?

— Нет. Я не из дома, мне как раз домой надо вернуться.

— Понял.

Зачем я его вытащила? Разозлилась сама на себя, — глупость какая, попросила довести как маленькую от метро до дверей! Выглядит как блажь и паранойя, особенно на фоне, что только что бегала по трущобам одна.

Дождавшись поезда, зашли в вагон, уйдя к торцевой стене. Мест полно, но он не сел, остался стоять, подперев собой межвагонную створку двери. Меня подмывало спросить «Что случилось?», но чувство вины и неловкости заставили стоять тихо и не беспокоить.

Одежда Гранида была той же, что и в последнюю нашу встречу. Рубашка в пыли, ворот потемнел. Разводы на шее, грязные волосы, проступившая щетина — он не заглядывал к себе домой. Было похоже, что Гранид без отдыха провел полтора суток на ногах, мотаясь где-то.

— Сядем?

— Садись. Мне нужен обзор.

Я не села, осталась рядом, исподтишка поглядывая на его лицо и подмечая другие детали: губы у него слипаются, дышит не глубоко. На висках, на лбу и над губой проступают крошечные капельки пота. Весь путь он то включал свое внимание, вытаскивая самого себя из оцепенения, когда была остановка и заходили пассажиры, то снова как будто засыпал, полуприкрыв глаза и плотно сжимая челюсть.

— Тебе плохо?

Он не услышал и я, не выдержав, тронула его за руку. Вагон чуть качнуло при торможении и вместо легкого касания с инерцией вышел несильный толчок. Гранид поморщился, дернулся, очнулся, повернув ко мне голову.

— Ты ранен?

— Нет. Упал с небольшой высоты, локоть ушиб. Детали не выспрашивай, хорошо?

— Ладно.

Сдержать себя и молчать оказалось непросто. Мысленно так и крутилось: а что случилось, а где ты был, а где Нюф, а как сильно болит, а ты дойти сможешь? Возможно, Грнид не зря тыкал меня иногда в излишнюю суетливость и назойливую заботу, я поняла, что пришла в раздражение от самой себя. Не нужно кудахтать и прыгать вокруг. Еще на язык лезли извинения, что побеспокоила его по пустяку…

Свет в вагоне был слишком ярким. Мерцание и смена картинок на рекламных экранах оказались болезненными, и через десять минут Гранид уже ехал от станции до станции, закрывая глаза полностью. Казалось, что его вырубит в любую минуту.

Наверху, на воздухе, ему стало легче, он даже смог сконцентрировать остатки внимания на попутчиках и людях возле полихауса.

— До двери доведи, — сказала ему без всякой просьбы или вопроса в голосе.

Гранид кивнул, зашел со мной, а в лифте вдруг «включился»:

— До двери? А ты не задумала меня у себя оставить?

— Задумала.

— Не надо, Ромашка. Зарекся я у тебя ночевать, есть и тратить твое время… с такими моральными долгами я не расплачусь никогда.

— Сегодня зарекся?

— Сегодня. Не сахарный, и дохляком на ногах стоял, так что нормально к себе вернусь.

— Гранид, — я нажала кнопку лифта и кабина остановилась, — посмотри трезво: ты обратно уже не доберешься. Белый как мел, глаза стеклянные… Я не вернусь домой, я останусь рядом и фиг ты меня прогонишь. Внушал мне все время, что это я неправильная и ты меня третируешь за слабость характера, а на самом деле — помощь принимать не умеешь. Гордость душит такого железного?

Он хотел что-то сказать, но смолчал, только нервно дрогнул губами — от боли или от презрения. Не знаю.

— Что, мужчина не может в трудную минуту опереться на женское плечо? Жить под ее крышей, пользоваться ее деньгами, позволить о себе позаботиться? Лучше сдохнет?

— Может, но при одном условии, если это — его женщина.

— Я тебе уже не чужая. Или ты наврал тогда, что ты ко мне привязался? Мы мир заключили.

— Ты не понимаешь разницы?

Его мальчишеское и глупое упрямство начало бесить:

— Тогда представь, что это так, раз такой принципиальный. Включи воображение, смирись на один день и дай себе помочь. Хочешь, я даже тебя поцелую, и уши заодно пооткручиваю?

— Не хочу.

— Давай затребую взамен, — охранять меня будешь, по ресторанам водить. Или прямо деньгами. Во сколько оцениваешь?

— Заткнись, Эльса. Врубай уже лифт…

— Вниз или наверх?

— Наверх.

Мы снова поехали. И не удержалась от ворчания:

— Когда я болела, или у тебя дома отходила, когда ты меня кормил-поил, так даже настроение у тебя хорошее было, довольный как слон. Приезжаешь, провожаешь, морду уродам бьешь — да пожалуйста, не за что, да какие пустяки… Едва сам без сил, — то не подходи, убью… злишься и кусаешься! Гордец бессовестный!

— Нотации тоже часть твоей заботы? Можно убрать из комплекта? Я не заказывал.

— Стерпишь. Я имею право быть злой и попить тебе крови.

Дома он едва разулся, умылся и сел на диван, откинувшись аккуратно на мягкую спинку, как с облегчением закрыл глаза. Но кардинально лучше не стало, — бледность не ушла, а на висках сильно выступила испарина. Напряженно сведенная челюсть, тик на скуле демаскировали его — Гранид терпел боль.

— Рубашку снимай. И ремень из джинс выдерни, он передавливает, когда сидишь. Я должна посмотреть, что с тобой. — Выждала, но он только взглянул на меня с сомнением. — Я не врач, но будет лучше. Или стесняешься? К слову, я видела тебя полуголым и не раз…

— А теперь я красивый. Еще не устоишь перед искушением…

— Опоздал. Мне как раз тощие больше по вкусу, а ты уже все.

Гранид послушался, сделал как я просила. Правое плечо, бок, немного под лопаткой — продолговатые покраснения. Чуть распух локтевой сустав.

— Да нормально. Ушиб, без переломов, синяки вылезут и все. Поспать не получилось, а это меня сильнее всего подкашивает. Мозг отключается, побочка от той еще лихорадки.

— И судорога, — увидела я маленький тик на скуле, и как предплечье и мышцы спины свело и расслабило.

— Не в самый удачный день ты меня застала.

Поставив чайник для термоса, я налила стакан минералки, растворив в нем пол чайной ложки морской соли с добавками. Он выпил его и второй стакан вдогонку. К локтю приложил завернутый в полотенце пакет со льдом.

— Но обезболивающее только после еды. Сможешь в себя впихнуть что-нибудь?

Долго готовить не пришлось, еще теткиных заготовок много. Я разморозила за пять минут, и за три подогрела мясо, но когда обернулась к нему с горячей тарелкой, увидела, что он лег на диван ничком и отключился.

Делать нечего… Убрав на кухне, приняв душ, я оставила свет настольной лампы, чтобы не в темноте расстелить себе постель на полу. Гранид как лег, так и не шевелился, заснув сразу, я только подложила ему подушку под голову, убрала растаявший компресс, и прислушалась — точно сон или его в нехороший обморок завалило? Бледность ушла, дыхание стало ровнее и глубже, значит, ничего страшного.