Витязь в тигровой шкуре

"Счастлив ты, о царь великий! — написал я Фарсадану. —

Вероломство и измена не пошли на пользу хану.

Не кори, что с запозданьем шлю я вести Индостану:

Скоро я с плененным ханом пред тобою сам предстану".

Я привел страну в порядок и, как требовал обычай,

Поспешил из Хатаети с драгоценною добычей.

Мне верблюдов не хватило, снарядил я поезд бычий,

Увенчал себя я славой, удостоенный отличий.

Повелителя хатавов вез с собой я на коне.

Фарсадан, отец названый, встретил нас в родной стране.

Он хвалил меня и славил, и, утешенный вполне,

Мягкой белою повязкой повязал он рану мне.

И уставили всю площадь драгоценными шатрами,

Чтоб на радостях со всеми мог я видеться друзьями.

Здесь возлюбленный владыка пировал, ликуя с нами,

И сидел со мною рядом, и дарил меня дарами.

До утра мы веселились, Пили снова мы и снова

И в столицу возвратились после пиршества ночного.

Царь сказал: "Позвать дружину! Ради праздника такого

Я желаю видеть пленных и Рамаза-пустослова!"

И плененного Рамаза я доставил в зал дворца.

На него взглянул владыка, как на глупого юнца.

Не хотел и я порочить двоедушного лжеца:

Униженье беззащитных недостойно храбреца.

Фарсадан ласкал хатава, угощал его обедом,

Как заботливый хозяин, снисходил к его беседам.

Наконец меня позвал он и спросил перед рассветом:

"Заслужил ли он прощенье, находясь в позоре этом?"

Я осмелился ответить: "Так как бог прощает грешным,

Будь и ты добросердечен с этим плутом безутешным".

Царь сказал ему: "Прощаю и тебе, и всем мятежным,

Но смотри не попадайся, коль к делам вернешься прежним!"

Десять тысяч драхм владыке уплатить поклялся хан,

Сверх того, шелков хатавских привезти из дальних стран.

Царь одел его и свиту, выдал каждому кафтан

И вернул им всем свободу, невзирая на обман.

С благодарностью смиренной принял пленник эти вести:

"Бог меня жалеть заставил, что пошел я против чести,

Если снова согрешу я, заколи меня на месте!"

И уехал он, и свита ускакала с ханом вместе.

На заре от Фарсадана человек ко мне явился:

"Уж три месяца, мой витязь, как с тобой я распростился!

Я не ездил на охоту и по дичи истомился, —

Приезжай ко мне немедля, если ты не утомился".

Нас охотничьи гепарды ожидали с ранних пор,

Статных соколов сокольник выносил на царский двор.

Мой владыка солнцеликий был одет в простой убор,

Лишь вошел я — и весельем загорелся царский взор.

В это утро втихомолку царь сказал своей супруге:

"Посмотреть на Тариэла рвутся люди из округи,

Веселит он людям сердце, исцеляет их недуги,

Потому тебя, царица, об одной прошу услуге:

Так как нашей юной дочке быть назначено царицей,

Пусть она, краса Эдема, поразит сердца сторицей.

Посади ее с собою на пиру пред всей столицей,

Я приду, вернувшись с поля, любоваться светлолицей".

Мы охотились в долине у подножья диких скал.

Много было гончих в поле, сокол в воздухе витал.

Но, не кончив перехода, царь вернуться пожелал,

Даже тех, что в мяч играли, на второй игре прервал.

Люди ждали нас на кровлях и толпились на майдане.

Я, как воин-победитель, ехал в пышном одеянье.

Бледнолицый, словно роза, привлекал я их вниманье,

И немало любопытных потеряло там сознанье.

Я украшен был чалмою, что судьба мне в дар послала,

И она своей красою мне величья придавала.

Царь сошел с коня, и вместе мы вошли под своды зала,

И увидел я светило, и душа затрепетала!

В золотистом одеянье, роем дев окружена,

Появилась предо мною, лучезарная, она.

Блеском дивного сиянья озарилась вся страна,

В розах губ блистали перлы, изливая пламена.

Руку я носил в повязке из тончайшего виссона.

Увидав меня, царица поднялась, ликуя, с трона,

Целовала, словно сына, говорила благосклонно:

"Не оправятся хатавы после этого урона".

Сел я рядом с государем, это мне приятно было:

Предо мною восседала та, чей лик светлей светила.

Я тайком смотрел на деву, взор она не отводила,

Без нее мне жизнь казалась ненавистной, как могила.

И опять приличный сану царь устроил пышный пир,

И таких пиров веселых не видал доселе мир.

Там на кубках красовались бирюза, рубин, сапфир,

Там не смел остаться трезвым ни дружинник, ни вазир.

Отдавался я веселью, обожанием томимый,

Потухал от нежных взоров мой огонь неугасимый,

Но, людей остерегаясь, я скрывал восторг незримый...

Есть ли что на свете слаще созерцания любимой?

Царь велел певцам умолкнуть. Люди головы склонили.

"Тариэл, — сказал владыка, — нас обрадовал не ты ли?

Мы, как видишь, веселимся, а хатавы приуныли.

Весь народ тобой гордится и твоей дивится силе.

В драгоценные одежды мы должны тебя облечь,

Твоего, однако, платья мы снимать не будем с плеч.

Сто сокровищниц в награду дам тебе я, кончив речь,

Можешь сшить наряд по вкусу, остальное приберечь".

Снова царь воссел довольный. Снова арфы заиграли,

Снова мы, певцам внимая, безмятежно пировали.

Нас покинула царица, только сумерки настали,

Мы ж до ночи веселились, позабыв свои печали.

Наконец из достаканов больше пить не стало мочи.

Я ушел в опочивальню, лишь настало время ночи.

Жег меня огонь любовный с каждым часом все жесточе,

Ликовал я, вспоминая, как ее смотрели очи.

И сказал мне мой прислужник: "Вся закутана чадрой,

Витязь, некая девица хочет видеться с тобой".

Я вскочил с дрожащим сердцем, встретил деву как шальной,

И наперсница царевны проскользнула в мой покой.

Встретил я Асмат с восторгом, не позволил поклониться,

Посадил с собою рядом, чтоб беседой насладиться,

Стал расспрашивать: "Скажи мне, как живет моя царица —

Та, с кем дерево алоэ красотою не сравнится?

Говори о том светиле, что свело меня с ума!"

"Витязь, — молвила девица, — все скажу тебе сама.

Во дворце друг другу нынче вы понравились весьма,

Остальное, коль захочешь, ты узнаешь из письма".