Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

НАДЕЖДА

На шахту «Надежда» привели нас поздно ночью. Семь километров оказались чрезвычайно трудными. Путь всё время в гору, сильно пуржило и тяжело было нести несложный багаж заключённого. Глубокий снег ещё не спрессован пургой. Ноги вязнут выше колена, снег набивается в валенки. Встречный ветер несёт с громадной скоростью плотную стену мелкого, как песчинки, снега. Он больно хлещет незащищённое лицо.

Кругом непроглядная тьма. Колонна становится длиннее и длиннее. Конвойные собаки-волкодавы рвут бушлаты и ватные брюки отстающих.

— Подтянись! — доносятся глухие окрики конвоиров, заглушаемые воем ветра и лаем собак.

— Подтянись, подтянись! — тщетно взывают солдаты.

Собаки бросаются к колонне. Конвоиры сдерживают их, но случайно или преднамеренно, пойди-ка, разберись теперь, часть собак наскакивают на живых людей и пока «зазевавшийся» конвоир хватает вырванный из рук поводок и оттаскивает их — они успевают сделать своё дело.

Люди побросали на снег свои мешки с тряпьём. В знак протеста и для получения хотя бы непродолжительного отдыха вся колонна, доведённая до исступления, садится на снег и никакие окрики конвоя уже не могут их поднять. Колонна садится кучно, плотно прижавшись друг к друг. Оторваться на несколько шагов от товарищей нельзя — это может быть истолковано как «попытка» к бегству. Доказывай потом, что ты не собирался бежать — и не докажешь. Ведь не станут же вызывать в качестве свидетелей твоих товарищей, обойдутся и без них.

Только после нескольких ружейных залпов, со свистящими пулями над самой головой, люди стали подниматься, чтобы через кило метр-полтора всё повторилось снова.

И в этом нет ничего удивительного. Конвоир сыт, он пообедал, кроме винтовки в руках никаких вещей не несёт. Он спешит скорее сдать «врагов народа» и идти отдыхать. Ну кому же охота в пургу быть вдалеке от жилья, уюта, домашнего тепла?!

А те, кого он ведёт — ведь не люди, ему совсем нет нужды думать, что они устали, голодны и больше не в силах бороться со снегом и ветром. Да он им не верит, а потому — куражится, «качает права»: — Знаем мы, мол. Таких не первый день водим!

Наконец, подходим к вахте. Конечно, не обходится без тщательного обыска с раздеванием до белья. И это после того, что всего пару часов назад при формировании этапа, такой же обыск производили. Путь был совершенно безлюден, поднять на этом пути, кроме снега, было нечего. И всё же обыск повторили и, конечно, ничего не нашли.

И опять, в который уже раз задумываешься: почему они не доверяют друг другу? Неужели не задевает самолюбие конвоя, что ему не верят его же товарищи из охраны лагеря? Ведь, обыскивая нас, охрана проверяет конвой!

Ещё и ещё раз пытаешься догадаться, кто же является расхитителем человеческих сердец, в результате чьей работы так развращён человек. Ведь и в этих людях такая подозрительность, неверие друг в друга не являются даром природы, породившей их. Это что-то новое, наносное, чуждое человеку нашей страны, да и любой другой в мире.

Сумеем ли мы разоблачить этих «учителей», а разоблачив, — покрыть их общественным презрением? Свершится ли это?

А вот и барак. Таких, как этот, ещё не видел. Не встречал таких и позже. Нары в четыре яруса. На них можно только лежать, а сидеть — лишь в полусогнутом положении. Забираться же в эти низкие щели приходится, поднимаясь к ним по вертикальным лестницам, как на пароходе.

В барак вогнали двести пятьдесят человек. Затопили четыре печки — всё те же бочки из-под бензина, установленные в вертикальном положении. Уже через полчаса сняли бушлаты и валенки, а через час в «бельэтаже» и «балконах» первого и второго ярусов нар — разделись до белья. Ещё через пару часов дышать уже было нечем.

Обитатели низа, то есть «партера», подбрасывают в печи всё новые и новые порции угля.

Печи раскалились, освещая тусклым светом стены со сквозными щелями, потолок, покрытый белым инеем и свисающими ледяными сосульками. Стены сверкают мириадами мерцающих алмазов. Однако волшебная красота длится недолго. С потолка начинает капать за воротник, на голову, одежду холодная капель. Эстетическое удовольствие, полученное мгновение назад, сменяется полным разочарованием.

На верхних нарах такая «жарынь», что не находишь себе места, а ногам — холодно, впору надеть валенки.

От просушиваемых портянок с удушливым запахом пота, от валенок и бушлатов, развешанных около печных труб и на нарах, от белья, пропитанного потом — промозглый, вонючий воздух как бы повис под потолком барака. Он рвёт лёгкие на части, выворачивает наизнанку душу. От него никуда не спрятаться, никуда не деться, только на улицу, а там сегодня — за сорок пять.

Вместе с просушиваемой одеждой вокруг труб развешаны буханки замёрзшего хлеба. Пекарни своей здесь нет, хлеб возят из Норильска. Хлеборезки также нет, а потому он выдаётся здесь буханками по-бригадно. Только через несколько часов его можно будет разрезать на пайки и раздать людям.

…Осталось несколько часов до спуска в шахту, нужно было бы немного поспать. Но не тут-то было. Раздался шум в бараке и какая-то возня. Оказывается, исчезла одна буханка хлеба. Вот только что сейчас висела здесь, перед глазами — и уже нет её.

У выхода из барака встали «лбы» — начался повальный «шмон». У кого-то нашли. Бьют «неудачника». И на что он только рассчитывал, совсем не понятно, ведь хлеб пока ещё в таком состоянии, что не только зубами не разгрызть, но и топором не разрубить.

«Вор» вырывается, бежит к выходу, за ним те, кто ещё не успел к нему «приложиться». Шум, крики, давка, истошные вопли избиваемого, крики бьющих и желающих бить, кого-то прижали к огненно-красному боку печи, загорелись штаны, кальсоны, запахло жжёной ватой и жареным мясом. Недобитый, воспользовавшись вознёй около пострадавшего от огня, скрылся где-то под нарами. Надолго ли?

Занялись эвакуацией «погорельца». Пролежал он полтора месяца в «лазарете» — таком же бараке, но с наличием медицинского персонала и нарами не в четыре, а в два этажа.

Хлеб оттаял, порезали его на пайки. Подоспел кипяток из натаянного снега. Воды во всём лагере «Надежда» не было — и кухня, и умывальники снабжались пилеными кусками снега. Эти куски, величиною в кубометр, подвозились к кухне или бараку на санках и тут же распиливались на более мелкие куски. Снег забрасывался в котлы и расплавлялся, превращаясь в мутную воду. Приставленный к этому делу «доходяга» интенсивно перемешивает таящий снег «дрыном» — большой деревянной палкой. В его же обязанности входит вылавливание с поверхности воды всплывающего мусора, угольной пыли и вообще всех бесплатных добавок различного происхождения и качества. Все эти «хвосты» или «пенки», как мы их называли, сливались тут же, около «установки механизированного приготовления воды».

«Доходяга»-водогрей большим проржавевшим черпаком ведёрной ёмкости на длинной ручке, отпускает работникам кухни и санчасти воду в деревянные вёдра.

Должность водогрея — «номенклатурная» и заполучить её удаётся далеко не всякому. Стоимость этой должности котируется довольно высоко: ты должен быть «доходягой», что удостоверяется санчастью, а самое главное, тебе нужно иметь средства для оплаты за должность коменданту лагпункта или нарядчику. Это уже по договорённости, но не ниже костюма или сапог. Бывает, удовлетворяются и продуктовой посылкой. Нередки случаи, что водогреи вполне здоровые люди, могущие работать под землёй на самых тяжёлых работах, но обладающие материальными благами и конкурирующие с настоящими «доходягами».

За котелок воды для индивидуального потребления такой водогрей взимал от одной закрутки махорки до четверти дневной хлебной пайки, в зависимости от метеорологических условий, а в пургу даже намного дороже.

Уборных в лагере не было, оправлялись тут же по выходе из барака, в затишке, устроенном из снега дневальным.

Справедливости ради нельзя не отметить того обстоятельства, что со стороны «санчасти» было строгое указание всем дневальным брать снег для воды подальше от бараков, но это указание игнорировалось и почти не выполнялось ввиду большой потребности в воде. Ведь двумстам пятидесяти заключённым кипяток нужен был два раза в сутки, а ввиду сменности работы в шахте, круглосуточно нужна была и холодная вода для умывания хотя бы только после смены, а ещё и для мытья полов, минимум, два раза в сутки.

В целях экономии — мытьё полов прекратили, заменив эту операцию посыпкой пола снегом и последующим его выметанием. В результате получили экономию воды и полную безопасность ходьбы по полу. При мытье пола он превращался в каток, так как никакое форсирование гонки печей не могло повысить температуру на полу выше нуля градусов.

Дневальных было на весь барак только четыре человека. Они топили печи, доставляли уголь с шахты, убирали барак, готовили воду и кипяток. Естественно, что указания медиков не выполнялись и снег брали где поудобнее и поближе.

Очевидно, так поступали и на кухне, что подтверждалось особым вкусом и специфическим запахом обедов, мало похожим на запахи пищевых продуктов.

…Только успели задремать, дневальные заорали: «Подъём!».

В промежутках между выкриками дневальных и шумом поднимающихся, слышался дребезжащий, заунывный, как по покойнику, колокольный звон. Здесь, на горе «Надежда», в далёкой тундре каким-то чудом оказался церковный колокол, с трещиной, без языка. Вот в него-то и выстукивал «подъём», «развод», «поверку», «отбой» дневальный вахты.

Влетевший в барак нарядчик предупредил, что здесь, «на командировке», жаловаться некому, разве что оленю или песцу, можно ещё снегу, но всё это бесполезно — они не помогут.

— Ровно через час всем быть у шахтовой нарядной по-бригадно. В бараке остаются дневальные и больные, а больными считаются те, кто вчера получил освобождение в санчасти.

Больных в нашем бараке не оказалось ввиду позднего нашего прибытия, санчасть уже не работала, да и узнали мы о её существовании только при отправке туда нашего «поджаренного». Кстати сказать, эта кличка осталась за ним на всё время его пребывания в лагере. Механик спиртоводочного завода Марченко Кондрат Афанасьевич, очевидно, до конца своего срока не слышал своего имени и даже привык к своей кличке «Поджаренный».

В том, что здесь жаловаться было некому, многие убедились в этот же день. Запоздавших на глазах у всех «измочалили» нарядчики и комендант, не вышедших на работу водворили в карцер, а не выполнивших дневную норму — на следующий день посадили на триста граммов хлеба без приварка.

Специфичностью этого лагеря было то, что и жилая и производственная зоны не были отгорожены друг от друга проволокой, так что от развода, прохождения через вахту, обысков, молитв конвоиров мы были избавлены.

Кроме нарядчиков, коменданта и десятников в шахте никакого другого начальства мы не видели, да особо этого не добивались. Мы хорошо знали, что весь комплект начальства здесь был, как и на всяком другом лагерном пункте, но эти начальники предпочитали возлагать свои функции на нарядчиков и коменданта, и отсиживались в Норильске. Появлялись они в лагпункте очень редко и происходило это незаметно — порядки оставались неизменными — дикими и страшными.

А нарядчики — все, как на подбор — молодые, здоровые, бывшие рецидивисты, ныне «политические», получившие дополнительный срок по 58-й статье за саботаж (экономическую контрреволюцию), а проще — за систематический отказ работать. Вот в их руках и была сосредоточена неограниченная власть над тысячами людей.

Вход в шахту — по наклонному штреку. Залегание угля не глубокое, высота забоя — не выше одного метра. Каждому выдали шахтёрскую лампочку, кирку и совковую лопату. На отбойных молотках, креплении, откатке вагонеток с углем работают бригады более раннего прибытия на командировку, а десятники, начальники участков, подрывники — только вольнонаёмные.

Наши бригады предназначены для перекидки угля по лаве к главному штреку. В пологой лаве, простирающейся на сто двадцать метров, ползком через каждые два-три метра, длинной цепочкой по два человека разместились работяги. Температура в шахте — как во всех в Норильске — минус десять градусов. Уголь — мелкий, сухой.

Начинается перекидка. Стоять даже в согнутом положении мешает нависшая кровля шахты. Работать приходится на коленях или сидя. Почти мгновенно угольная пыль заполняет всю лаву, откуда-то тянет сладковатый, тошнотворный запах газа от взрывов аммонала в соседних забоях. Огоньков лапочек не видно, куда бросаешь уголь — неизвестно. Через десять минут в носу образовались плотные угольные пробки. Дышать приходится ртом. Неудобное положение сидя становится нетерпимым.

Не очистить лаву — значит, сорвать ночную заготовительную смену и завтра получить штрафной паёк. А штрафной паёк — это недовыработки и завтра. Через неделю-другую перейдёшь на положение «доходяги».

Сознание неизбежной гибели подстёгивает и самого тебя и товарищей. Когда-то мы думали, что жить нужно по-настоящему весело, смело принимая и радость, и невзгоды. Так мы и жили. Ну, а умереть? Тогда об этом не думали, а теперь… теперь призадумались. Оказывается, и здесь умирать нужно тоже по-человечески, не «доходягой», не сдаваясь, не плача как ребёнок.

— Бросай, бросай! Ну, ещё одну лопату, ещё одну! Ведь ты же хочешь жить! Так бросай же, бросай!

Подрубленное дерево падает молча, а вообще деревья умирают стоя и молча. Сопротивление смерти деревьев ты не замечаешь, они держатся до последнего, корни подают соки питания, листья жадно поглощают кислород, дерево борется, борется упорно, но молчит. Так неужели же ты сдашься без боя, без сопротивления?! Не бойся смерти — это тоже подвиг. Если ты погиб в борьбе — ты человек. Так будь же им до последнего вздоха! Борись, отбивайся, но умирай только стоя — и ты победишь смерть! Физиологически ты умрёшь, но имя твоё будет незабвенным, ты сумел победить страх, ты умер не на коленях, не ползущим по земле, а стоя, в бою, в неравном бою!

Уголёк к смене всё же успели подобрать. Как-то будет завтра, послезавтра и много, много дней, следующих за послезавтра?!

Наконец, — барак, а здесь — хлеб, баланда, кипяток, тепло, нары, сон до следующего спуска в шахту.

Умывальники берутся с боя, воды, конечно, всем не хватает. Оттираемся около барака снегом. А вот и нары. На них — матрацная наволочка — пустая. Опилки были высыпаны по пути в командировку. В головах телогрейка, вместо одеяла — бушлат. Одеяла почему-то отобрали перед этапом, ещё в шахтёрском лагпункте. Спящим на верхних нарах пол-беды — закутал ноги бушлатом и спи себе спокойно, а нижнему этажу приходится туго — внизу холодно, особенно тем, кто подальше от печки. Рассчитывать на стружку или опилки для матраца не приходится — кругом только уголь и снег.

Сколько же так можно жить? Неделю, две, месяц?!.

Уже через десяток дней сотни людей потянулись в санчасть. Барак для больных переполнен. Появилась цинга, покрывая тёмными пятнами всё тело; кровоточат дёсны, шатаются зубы. Пришлось освободить ещё один барак за счёт дополнительного уплотнения жилых бараков — для заболевших дизентерией.

Живём, как звери, с тою лишь разницей, что звери избавлены от конвоя, коменданта, да и не работают в шахте.

Барак усиленного режима (БУР) пополняется людьми, не выдержавшими этой жизни, протестующими невыходом на работу, невыполнением норм, бросающимися на проволоку, имитируя побег, участились случаи членовредительства. Люди рубят себе пальцы на руках и ногах, делают «мастыр-ки» — искусственно растравляя раны, разными примочками вызывают острые заболевания кожи, глаз. На этот путь становятся не только «уркаганы», но и люди с чистой пятьдесят восьмой статьёй, так называемые «фашисты», «политика», «враги народа».

На помощь полчищам клопов приходят полчища вшей. Они ползают и грызут грязное, истощённое тело, они ползают по одежде, по нарам. Их уже не ловят, а просто стряхивают горстями на пол.

И вот за всеми бедами, уже изведанными нами, нагрянула ещё одна, самая страшная, вызвавшая вначале всеобщий восторг — объявили, что поведут в баню, и это обрадовало людей.

Но первый же поход охладил пылкие головы и преждевременный восторг, привёл всех к глубокому разочарованию и даже ужасу. В баню повели после работы со всеми вещами, что не было чем-то новым и неожиданным. Неожиданное было впереди.

Семь километров по снегу, хоть и с горы, почти бегом, после изнурительного рабочего дня, даже ещё здоровых и сильных людей — свалили на снег. Колонна в двести пятьдесят человек — весь барак — растянулась на километр. Людей подгоняют криками «Подтянись!», собаками, прикладами в спину, стрельбой над головой.

В баню запускают одновременно пятьдесят человек — больше она не вмещает. Остальные двести ожидают около бани своей очереди, тщетно ищут укрытие от ветра и снега. Мокрые от пота и не способные уже сопротивляться окоченению, люди жмутся друг к другу. Попрыгать на месте, потолкать друг друга, похлопать себя руками — нет сил. Все, кто ожидает бани — становятся кандидатами в стационар с плевритами, гриппом, фурункулёзом, обморожениями.

В бане отбирается вся одежда, обувь, головные уборы и отправляются в дезинфекцию, а голый человек направляется в моечную, где получает две шайки чуть тёплой воды. Хочешь — мойся, хочешь — гляди, но больше воды не получишь. В предвидении, что придётся на улице ожидать, пока моются остальные — люди больших претензий к малому количеству воды не предъявляют.

Кое-как ополаскивались из первой шайки, шли в предбанник, где парикмахер быстро выбривал все места, где у человека растут волосы. Голову стригли машинкой перед первым заходом в моечную. Постригшись и побрившись, человек обмывается из второй шайки, если не потерял жетончик, и одевается в «прожаренную» одежду. Приятно — одежда тёплая, даже горячая. А после этого — опять на улицу и ожидать, пока пройдут все партии. Измеряется это не минутами, а часами. Холод пронизывает до костей. Хочется спать, а ещё больше — есть.

Наконец, все «помылись», построились и — в обратный путь, теперь уже в гору. Путь ещё тяжелее, но хоть ветер утих. Стоит тихая морозная ночь, температура до сорока градусов ещё не опустилась, но близка к этому. Ниже сорока, при наличии ветра, наружные; работы и длинные переходы не производятся — такие дни актируются, люди сидят в бараках, а потом отрабатывают по воскресеньям.

Нас эти правила не касаются: семь километров не считается длинным переходом, а работаем мы под землёй, где вечно минус десять.

В наше отсутствие в бараке производилась санитарная обработка. Десятком паяльных ламп прожигали все места скопления паразитов, парные щиты были вынесены на улицу. Каждый брал по щиту и нёс в дальний угол зоны, где в кузовах шахтных вагонеток, наполненных кипящей водой, купал щит в два приёма — сперва окунал одну половину, потом другую.

Пока доносил щит до барака — он покрывался ледяной коркой. В тепле ледок таял, щит становился мокрым. Сушка щитов в основном производилась собственным телом.

Такая баня повторялась десять раз в течение трёх недель регулярно через день. Как две капли воды были похожи эти бани. Менялась только погода — то ветер без пурги, то мороз без ветра, то мороз и ветер. Вот почему первоначальные восторги сменились ужасом, а для многих — весьма печально. Одни лежали с плевритом, другие с воспалением лёгких, одни выздоравливали, другие — умирали.

Тех, кто пытался увильнуть от проводимого мероприятия, водворяли в карцер с выводом на работу, а после работы водили в ту же баню. Таким образом, хитрость не удавалась и человек не выигрывал, а явно проигрывал.

Народная пословица говорит: «Как бы не болела, лишь бы хорошо померла».

Вшей в лагере не стало, остались клопы, но в ограниченном количестве, как говорят — одиночки. После того что было до десятидневной бани, мы их не замечали. Ни в одном лагере потом с таким положением не сталкивался. А за обнаруженных вшей или клопов строго наказывали дневальных, бригадира, работников санчасти и даже людей, на ком находили вошь.

Вот уже четыре месяца изо дня в день — одно и то же. Шахта — барак и опять — шахта. Десять походов несколько разнообразили эту жизнь. Но повторения их всё же никто не хотел. Не хотел бы и я такой жизни с походами и без походов даже злейшим моим врагам.

Единственным преимуществом лагеря оставалось то, что в течение четырёх месяцев, за исключением десяти «банных» дней, мы не видели конвоя, не слышали «молитвы», а это много значило. И мы влачили беспросветную, чисто животную жизнь.

Много работали, мало ели, терпели наскоки своих начальников, огрызались и за это наказывались, ругались — и за это избивались.

А за проволокой раскинулись необъятные просторы голой, покрытой снегом тундры, до самого Ледовитого океана!