Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

ПОКРОВ — ВЯТКА

Ночью поезд прибыл в Москву. До рассвета вагон гоняли по многочисленным путям и, наконец, затолкали в какой-то тупик.

Поздно утром по спискам из вагона вывели большую группу людей. Я остался в купе один. В вагоне стал совсем тихо, очевидно, и в остальных купе население тоже поубавилось.

За окном слышалась перекличка, затем «молитва», команда «марш», нестройные шаги уходившей колонны, глухое рычание собак, приглушённый говор. Потом всё смолкло. Стало совсем тихо, как в тюремной одиночке. Как-то непривычно, немного жутковато и кого-то или чего-то жалко. Конвоир уже давно не заглядывал в решётчатую дверь.

При первом же его появлении прошу вывести на «оправку». Не столько по необходимости, сколько из желания узнать, есть ли ещё кто в вагоне. Любопытство удовлетворено. Я не один. Почти в каждом купе, по крайней мере в тех, мимо которых я «проследовал» в туалет, были люди — по одному или даже по несколько человек.

На вопрос, когда дадут хлеб, получил «исчерпывающий» ответ: «сегодня дадут!». Уточнять не стал — бесполезно.

Вскоре дали хлеб и, к моему крайнему удивлению, банку каких-то рыбных консервов. Предупредили, что до утра следующего дня могу рассчитывать только на кипяток.

Глубокой ночью послышалось хлопанье дверей и быстрые шаги по тамбуру. Слышится счёт у вагона: первый, второй, третий… и счёт в вагоне: раз, два, три…

Открылась дверь и моего купе. Новые «пассажиры», мои будущие попутчики, заполнили купе до отказа.

Потребовалось не менее получаса, пока всё утряслось, нашлось место людям и их чемоданам, мешкам, узлам.

Рядом со мной оказался мужчина лет сорока, в хорошо сшитом костюме, демисезонном пальто и, что удивительно, с копной чёрных волос на голове. Все остальные пострижены наголо, как и я.

Вошедшие даже не заметили, что я был в купе уже до их прихода. Мой ответ, что я из Покровской тюрьмы, не произвёл на них интригующего впечатления и расспрашивать подробности у меня не стали.

Удививший меня своим франтоватым видом сосед представился довольно эффектно и впечатляюще…

А.Я. КАПЛЕР

— Я — Каплер, Алексей Яковлевич! Фамилия моя вам ничего не говорит и не скажет, если я на этом замолчу и начну «допрашивать» вас. Но я не следователь, который, как правило, ограничивает своё представление собственно фамилии, и то после настойчивых ваших просьб. Я считаю, что для близкого знакомства этого абсолютно недостаточно. А потому повторяю — Каплер, Алексей Яковлевич, автор сценариев кинокартин «Ленин в Октябре» и «Восемнадцатый год». Но, полагаю, что и этого недостаточно, а потому осмелюсь несколько задержать ваше внимание и попытаться ответить на все потенциально возможные с вашей стороны вопросы ко мне. Совсем недавно закончил срок своего заключения в Воркутинских лагерях. После освобождения меня убедили, что место жительства в Воркуте, по их соображениям, гораздо предпочтительнее, чем в Ленинграде, откуда шесть лет тому назад меня привезли. Короче говоря, паспорта мне не дали, как не вполне исправившемуся. Но совсем недавно выдали служебную командировку в Ленинград для подбора и приобретения киноаппаратуры. Задание я выполнил полностью, аппаратуру выслал в Воркуту. А сам решил возвратиться обратно через Москву. Возвращение в Воркуту, поверьте мне, диктовалось не горячей любовью к заполярным красотам, а необходимостью, вызванной настойчивым требованием высокого начальства, не мыслящего моего проживания вне Воркуты впредь до особого на то распоряжения.

В Москве тепло встретился с товарищами, друзьями и родственниками. Остался очень доволен своим приездом, как будто бы никому не надоел, по крайней мере, намёков на это не было.

На neppoнe вокзала, при посадке в поезд Москва — Воркута (учтите, что в мягкий вагон!) меня неожиданно «задержали» и любезно доставили легковым транспортом на Лубянку, 2. Полагаю, что этот адрес для вас небезызвестен, о нём знают по всей стране. Это «гостеприимство» продолжалось около месяца. Все мои попытки раскланяться, поблагодарить за оказанное внимание и незаслуженную честь, не встретили у хозяев должного отклика. А на все мои просьбы разрешить мне уйти и продолжить своё путешествие, следовали излияния искреннего сожаления, что они не могут позволить мне самостоятельного «вояжа», так как убедились в моём неисправимом характере, несмотря на «колоссальные средства, затраченные на моё перевоспитание».

И вот только сегодня они снизошли к моим просьбам. Вначале настойчиво предлагали пройти в парикмахерскую, потом привели цирюльника в камеру. Но я, как только мог вежливо, настаивал на встрече с прокурором и до встречи с ним не желал не только стричься, но даже подстригаться. Потом они не так уж вежливо втолкнули меня в «воронок» и доставили в ваше общество. Я, конечно, очень признателен им за оказанное внимание, но до сих пор, убей меня, не знаю, кто же я теперь?

Судя по окружению, я — заключённый, но, если подойти к вопросу с юридической точки зрения, моё место всё же не здесь, а где-нибудь в вагоне-ресторане поезда Москва — Воркута. Ведь никакого суда не было, постановления Особого Совещания или какой-нибудь «тройки» не зачитывали, время, проведённое на Лубянке, ушло на воспоминания следователя о моём, с его точки зрения, нехорошем характере, необъективном «видении» (это слово услышал от него впервые) прошлого и настоящего, а также ознакомления его с некоторыми истинами кинематографического искусства. Не уверен, что преподанные ему уроки послужат для пользы дела и повышения его профессии, учтя, что сегодня эта профессия не так уж сложна и не требует особых знаний.

Наконец, представьте себе, при посадке в вагон всех спрашивают о статье, сроке, кем и когда осуждён, а меня «попросили» огласить только фамилию, имя и отчество. И, получив соответствующий ответ, этим вполне удовлетворились.

Весь этот монолог был опрокинут на нас залпом, как автоматная очередь при наступлении. Конечно, моя запись не стенографична, он говорил гораздо интереснее, острее, с большим юмором, с неожиданными паузами и эмоциональными интонациями.

Хохотали до икоты, обратив на себя внимание конвоя.

— Что расшумелись? Захотели карцера? Эй, ты, шляпа, не наболтался на воле? — и, помолчав, закончил, — не зря вас сажают, контру!

Несмотря на недвусмысленное предупреждение конвоя, знакомство продолжалось, причём заданный Каплером тон был выдержан в силу способностей каждого, всеми участниками вынужденного совместного путешествия.

Все коротко рассказывали о причинах, приведших их в этот вагон.

Рядом с Каплером — человек лет сорока пяти, в элегантном костюме-тройке (в ту пору у нас троек уже не носили). Под костюмом была сорочка без галстука. Ни штатский костюм, ни фетровая шляпа не скрывали его военной выправки. Резковатые движения, но полное отсутствие суетливости, корректное обращение к окружающим выдавало его как новичка в тюрьме, не успевшего ещё огрубеть и очерстветь.

Это был полковник Павел Человский.

— А я, товарищи, с корабля на бал. Вот вас, Алексей Яковлевич, любезно пригласили с перрона вокзала, а мне оказали гораздо большую честь — за мной приехали на легковой машине во Внуково, на аэродром и везли на Лубянку в наручниках. Вы уже давно изучаете меня, этого нельзя не заметить. Откуда, мол, взялся такой?

Смею вас заверить, что не с Луны, товарищи, совсем не с Луны, а прямо из Парижа, братцы! Работал я там по заданию всю войну, да ещё и после войны. Надоело до чёртиков, да и соскучился по Родине, семье, друзьям. Просил, чтобы отозвали и в 1946-м, и в 1947-м годах. Всё отказывали. А вот три месяца тому назад вызвали в Москву. Обрадовался сильно. Как поётся в песне, «были сборы недолги…», подхватил чемоданы, — и в самолёт. Мечтал о скорой встрече с семьёй. Сам я из Ростова. Хорошо у нас там, особенно весной и летом!

И вот вместо Дона — Лубянка, а сейчас — с вами и, по всей видимости, надолго. Дали десять лет и пять поражения в правах милостью Верховного Трибунала. Да, да, по 58-й статье, а вот пункт ни за что не угадаете. Нет, не шпионаж и не измена, а всего-то только контрреволюционная агитация, пункт десятый.

Тут уже смеяться нечему! Как видите, товарищ Каплер, при всём уважении к вам, я всё же не пара киносценаристу. Надеюсь, что теперь удивление прошло от моего вида и кучи чемоданов?

Да, удивление прошло, а вот досада осталась!

В самом углу купе, с большим узлом, занявшим половину прохода, сидит, понурившись, с заросшими чёрными волосами лицом, ещё один, пока ещё незнакомый член небольшого коллектива дорожной тюрьмы.

Это Давид Абрамович Рабинович, московский музыкальный критик. Оказался контрреволюционером с явно выраженными наклонностями к агитации и пропаганде некоторых музыкальных произведений, которые не отвечали официальной точке зрения, и в особенности произведений композитора Мурадели.

Культурный, разносторонне развитый и политически грамотный коммунист Рабинович за честное отношение к своим обязанностям и сугубо личные симпатии к некоторым музыкальным произведениям не «популярного» к этому времени композитора, оторван от любимого дела, от семьи, друзей, товарищей на десять лет с последующим поражением в правах ещё на пять лет. Он так измучен допросами-пытками, что поведал о себе лаконично и кратко, искренне удивляясь нашему веселью, беззаботности и смеху. Бедный Давид Абрамович, мы прощаем твою нелюдимость и нежелание хоть немного отвлечься от горького настоящего. Это у тебя пройдёт, поверь нам, ветеранам!

А напротив сидят два казанских татарина. Худой, с живыми бегающими глазами, Назимов и толстенький, невысокого роста, с глазами-щёлками, сильно напоминающий и лицом и комплекцией Мустафу из кинокартины «Путёвка в жизнь». Назимов так его и называл — Мустафа. Стали так его звать и мы. Недовольства с его стороны мы не заметили.

Оба прошли долгий путь войны. Первый вышел из войны, по его словам, в звании старшего лейтенанта, служившего в разведке. Мустафа закончил войну в Берлине сержантом, шофёром грузовой машины в какой-то хозяйственной части. Он очень хорошо имитировал сигналы автомашины, что, конечно, было совсем недостаточным, чтобы составить о нём какое-либо представление. Последующий их рассказ не оставил у нас сомнений ни в названных ими чинах, ни в их военной специальности.

После войны они оба оставались служить в рядах армии недалеко от Берлина. Встретились там случайно. Но эта случайность связала их судьбы надолго и весьма основательно. Оба получили по десять лет по статье 174. Эта статья не менее ёмкая, чем 58-я.

Назимов в дни, свободные от воинских обязанностей, брал увольнительную, переодевался в форму майора или подполковника (смотря по обстоятельствам), завешивал грудь орденами (отнюдь не своими) и шёл мародёрствовать «именем закона военного времени». Награбленное ловко сбывал, деньги пропивал, кутил с проститутками. Месяцами он купался в деньгах, вине, удовольствиях — словом, прожигал жизнь.

Наконец, как в сказке «О рыбаке и рыбке» старуха — и наш лейтенант — захотел быть совсем независимым от своей части и из армии дезертировал, продолжая заниматься мародёрством уже систематически и в более крупных размерах.

Поймали его на грузовой машине, двигавшейся к западной части Берлина с грузом, отнюдь не принадлежавшим его воинской части или хозяйственной части Мустафы, который оказался за рулём рядом с «подполковником» Назимовым.

Выяснилось, что мародёр Назимов уже не первый раз пользовался услугами жуликоватого Мустафы. До поры до времени им всё сходило с рук и, наконец, трагически оборвалось.

…Перед нами сидят полураздетые молодые люди — Назимов, в каких-то шлёпанцах, в разорванном пиджачке, наброшенном на грязную красную майку. Мустафа и вовсе в галошах на босу ногу. Галоши привязаны к ступням какими-то тряпками. Тоже в майке, но без пиджака. Говорят, что их раздели блатные на Таганке. Верится с трудом. Скорее всего, проигрались в карты или обменяли на хлеб. Л, впрочем, может и не врали. В тюрьме всё может быть!

Уже далеко за полночь, хочется курить, а табаку ни у кого нет. Мустафа переговаривается с конвоиром, просит у него махорки хоть на одну закрутку. Сам он некурящий, старается для Назимова. Конвоиры упорно отмалчиваются или заученно твердят, что с «врагами народа» им разговаривать не положено.

Из соседнего купе тянет табачным дымком. Назимов просит передать табачку. Конвоир передаёт. Задымили. Каждый приспосабливается поудобнее скоротать остаток ночи.

Мы уже не подследственные, нам не грозит вызов к следователю, никто не будет добиваться подписания каких-то признаний, клеветы на самого себя, на своих друзей и просто знакомых. Мы уже сказали всё, что могли сказать, или не сказали ничего. Никто теперь не нарушит нашего сна, разве только луч карманного фонарика при очередном пересчёте «наличного состава». Можно спать совершенно спокойно, прикрывшись от него шапкой или просто рукой…

Утро застаёт нас в пути. Сон избавляет от ощущения голода. По-прежнему сильно хочется курить.

Попытки Каплера взять деньги и принести табаку, да чего-нибудь съестного, заканчиваются полным провалом.

За разрешение этой сложной задачи взялся Назимов. Уже через час мы были с табаком и буханкой хлеба. Взамен ушли французская зажигалка и джемпер Человского.

— Теперь он (конвоир) от меня никуда не денется, — самодовольно заявляет Назимов. — Поломался для приличия, и то совсем немного, а в тамбуре взял и зажигалку, и джемпер. Обещал на станции что-нибудь достать, а пока вот авансировал табачком и хлебцем…

Опыт Назимова находить себе подобных создал для нас условия «путешествия» с некоторыми удобствами. Мы имели табак, папиросы, хлеб, сахар, консервы. Нас не ограничивали в кипятке и пользовании уборной по потребности.

Стоило это, надо сказать, не так уж и дёшево. Ушли все деньги Каплера, пара сапог, туфли и три пары шёлковых чулок Человского. Теперь уже не выводили для обменной операции в тамбур — пользовались для этого просто кормушкой. Конвоир не оглядывался и не торопился мгновенно припрятать переданное нами.

Надо полагать, что начальник конвоя был при этом не только невольным свидетелем, но и активным участником. Взамен вещей французского производства, мы получали в основном продукты, которые были заготовлены для нас ещё в Москве (махорка, хлеб, консервы, сахар).

Мы не философствовали и не пытались подводить мораль установившимся отношениям между «врагами народа» и «неподкупным» конвоем. А конвой был полностью гарантирован, что «сделка» с нами не станет достоянием прокурора. Они хорошо знали, что тюремная этика была гораздо сильнее их понятий о честности. Она не позволит продать того, кто идёт на связь с заключённым.

Нас привезли в Киров (бывшую Вятку), в крупную пересыльную тюрьму. Уж везли бы сразу к месту назначения!