Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Вызывают в УРЧ.

— Завтра поедете Ново-Селенгинск, вызывают в народный суд.

Утром иду на вахту. Милиционер расписывается в каком-то журнале.

Борисенко, как всегда улыбаясь, обращается к нему:

— Смотри, не потеряй где-нибудь! Лермо с ума сойдёт!

Поездом едем до станции Загустай. По дороге подсаживают двух девушек, фамилии которых я уже и не помню… Одну зовут Оля, другую — Ксюша. Обе следуют также в Ново-Селенгинск. Судить, очевидно, будут по указу. Они ушли с железной дороги, где работали чернорабочими службы пути. От станции Загустай идём пешком в Ново-Селенгинск: девушки впереди, я рядом с милиционером — сзади.

Дорога вьётся среди полей. Справа и слева едва колышется созревающая пшеница. Вышли на широко раскинувшиеся луга. Наверное, где-то неподалёку протекает река. Идём без дороги, прямо по траве, не успевшей выгореть и стелющейся под ногами зелёным ковром. Девушки то и дело наклоняются и рвут полевые цветы, разбросанные по лугу разноцветными пятнами. Букеты в их руках с каждым шагом растут и они уже несут их охапками на сгибах рук.

Молчит милиционер, молчу и я. Каждый думает о своём. Милиционер, наверное, о том, как бы скорее довести нас, сдать и тут же забыть, девушки — о том, что их ждёт впереди — три или пять лет. А я, с широко открытыми глазами, хочу запечатлеть красоту полей, жужжание и стрекот каких-то жучков, запах травы и цветов. Как же истосковался я по этому приволью! Как хочется броситься на траву, раскинуть руки, смотреть в голубое бездонное небо и забыть все аресты, суды, тюрьмы, лагеря!..

Придёт ли время, когда исчезнут на нашей земле гнусность, нечистоплотность, тупость, жестокость!?

Придёт ли время торжества правды и справедливости? Наверное, да, но когда?..

Солнце припекает всё сильнее и сильнее. Милиционер расстегнул пуговицы воротника солдатской гимнастёрки, девушки сбросили кофты, оставшись в голубеньких мужских майках, я давно уже несу свою рубаху, перекинутой через плечо.

Впереди показалось большое озеро. Берега его заросли камышом и осокой. Тут и там плавают дикие утки, ныряют, играют, гоняясь друг за другом. Они здесь непуганые — редко кто сюда приходит. Непрерывно квакают лягушки, из зарослей камыша бубнит какая-то птаха: бум-бум-бум… Замолкает и тут же опять: бум-бум-бум, но из другого места.

— Садитесь, немного отдохнём, да и пойдём дальше. К заходу солнца дойдём!

Из полевой сумки он вытащил краюху хлеба и кусок сала. Развязал и я свой узелок — выложил пайку хлеба и два куска жареной трески. У девчат с собой нет ничего. Прошу у милиционера складной нож, напоминающий по величине и форме финку. Он, как мне показалось, небрежно бросает его в мою сторону. Надзиратель, я уж не говорю о конвоире, этого не сделал бы, сам разрезал бы краюху. Режу пайку на три части, подзываю девчат. Даю им по куску хлеба и кусок трески.

— Спасибо, дяденька! — говорит Оля.

Отошли в сторону, сели у самого берега. Милиционер отрезал кусок сала, протянул мне.

— Ешь, паря! У вас там этим не балуют!

— Мы будем купаться, тут, у бережка, только вы, дяденьки, не смотрите!

— Купайтесь, только далеко не заходите и недолго, скоро пойдём! — немного помолчал и уже обращаясь ко мне, — не утонули бы! Ты можешь, паря, плавать, если что?

Девчата начали плескаться, брызгать друг на друга, визжать, хохотать взахлёб — ну настоящие дети!

— Ты что, паря, свидетелем идёшь в суд, али нашкодил?

— Да и сам толком не знаю. Следствия никакого не было, а грех был, не скрою.

— Ну, расскажи, если можешь, а не хочешь — неволить не стану!

— А то чтобы не рассказать, меня от этого не убудет, — подделываясь под местный говор, отвечаю я.

— Это было ещё на Гусином озере, полтора года тому назад. Назначили меня начальником ремонтных мастерских рудника…

— А ты что, тогда на воле ещё был?

— Да где там!.. Я с 1937-го года по тюрьмам и лагерям. Так вот, работаю начальником, а тут остановился на электростанции локомобиль — вышли из строя бронзовые втулки. Механик Рудоуправления, может, ты его даже знаешь, если там бывал, Колмозев, предлагает отлить их в нашей кузнице. Поручаю я отливку опытному кузнецу, тоже заключённому. Он на воле работал кузнецом на Московском автозаводе имени Сталина. Много раз в жизни отливал бронзу, да и у нас в мастерской делал это всегда, когда было нужно. Взял он бронзовый лом на станции, заложил в самодельный муфелёк (сделали сами из куска грубы) и стал нагревать в горне. Когда бронза расплавилась, на её поверхности появился шлак. Кузнец решил его снять. Взял жигало (это просто железный пруток с заострённым концом), по привычке окунул в воду, и сунул в муфель. А с жигалом попала вода, почти мгновенно превратившаяся в пар, произошёл взрыв, расплавленную бронзу выплеснуло из муфеля прямо ему в глаза. На молотобойце, что стоял поодаль, загорелась телогрейка. Хорошо, что была зима и возле кузницы было много снега.

Выбросили их из кузницы и начали катать по снегу, пока не потушили горящей одежды. Я подоспел к кузнице, когда их уже уносили в лагерь. Кузнец лишился обоих глаз, а молотобоец отделался сильными ожогами.

Вот и вся история. А теперь, суди сам, кто виноват в этом, и в качестве кого я предстану перед судом.

— Какая же твоя вина? Что дал ему работу? Так ему же не впервой! Ладно ль я говорю? Поди, сразу же ослобонили!?

— Нет, не освободили! Приезжал к нему родной сын, полковник, прямо с фронта, к герою представленный. Хотел взять на поруки — не дали!

— Да что ж они делают? Родному сыну, фронтовику не доверяют?! А за что он, кузнец-то, сидит?

— Обвинили в контрреволюционной агитации, а так это или нет — не знаю. Думаю, что никакой он не агитатор и ни в чём не виноват, как и многие другие.

— Значит, мне не врали, что много народу за зря сидит. Подумать только! Куда же смотрит Хозяин?

Милиционер замолчал, как бы взвешивая, сказать или не сказать то, что наболело. Наконец решается:

— Не знаю, правда ль, нет ли, но крепко в народе бают, что много у нас измены, и идёт будто она сверху. Вот сколько людей посажено, а сколько на войне погибло, просто не счесть! Я сам, паря, ещё только полгода, как с фронту. По чистой меня отставили. Сперва с рукой долго в госпитале лежал, всё плечо было разворочено: вот, пальцами владею, а поднять руку, иль согнуть её — не могу. Чистую дали. А куда я теперь? Рази только сторожем в колхоз? А баба в колхозе, ребят двое.

Он долго молчал, закурил, протянул мне кисет и неожиданно со вздохом сказал:

— Как же оно получается — людей бьют, сажают, а ОН ничего так и не знает; на что же OН смотрит, или ЕМУ не докладывают? А я так думаю, по своей простоте, что это всё неспроста, не иначе измена, а?

Не дождавшись от меня ответа, подошёл к девчатам.

— Ну, накупались, пора и двигать, а то засиделись мы. Подсохли, девахи? Тогда пошли!

И опять зашагали. Охапку цветов оставили на месте — они успели завянуть. На головах девчат появились венки из жёлтых цветочков.

Долго шли молча. И казалось, что милиционер сейчас думает о моём слепом кузнеце, о несправедливости и жестокости на свете. Что ж, думай, человек, думай! Долго тебе придётся ожидать ответа на твои думы.

К вечеру пришли в Ново-Селенгинск, к отделению милиции. Меня поместили в тёмную камеру. Ощупью добрался до нар. На верхних нарах началась возня. Кто-то упорно ковырял гвоздём бревенчатую стену и оттуда сыпалась пакля и небольшие щепки. Через некоторое время начались переговоры с соседней камерой. Там сидели женщины, в их числе и мои попутчицы Оля и Ксюша.

Конец разговора не дослушал, очевидно, сказалась прогулка. Я быстро и крепко уснул. Утром дали хлеб, сахар, кипяток.

Часам к десяти вручили обвинительное заключение. Каково же было моё удивление, когда из него я узнал, что привлекаюсь к уголовной ответственности за несоблюдение правил техники безопасности, повлёкшее за собой тяжёлое увечье.

Привели в суд. Здесь встретил слепого кузнеца Ерохина (его так до сих пор не освободили), молотобойца, Манохина, Ольховцева, Леонова, Торева — всего человек пятнадцать, привезённых с Гусиного озера на грузовике.

Показательный суд начался. Прежде всего, устанавливают, что литьё бронзы для кузнеца было делом не новым, это подтвердил и сам пострадавший. Затем долго выясняли причину взрыва. Настойчивые показания пострадавших и двух кузнецов, бывших свидетелями происшедшего, убедили судью и заседателей, что причиной явилось попадание воды в муфель.

На вопрос, кто же виноват, кузнец неоднократно отвечает, что он допустил ошибку, сунув по профессиональной привычке жигало сперва в воду, а потом в муфель.

— Выдал ли вам Сагайдак защитные очки и предупреждал ли, что мокрое жигало нельзя совать в муфель?

— Очков не давал, а что нельзя вводить воду в расплавленную бронзу — это я знал и без него.

— Я вас спрашиваю, предупреждал или нет?

— Нет, не предупреждал, так как кузнец это и сам должен знать, на то он и кузнец.

После речи прокурора и моей (от казённого защитника я отказался ещё в начале суда) — суд удалился для вынесения приговора.

— Именем… и так далее — суд установил, что обвиняемый Сагайдак грубо нарушил правила техники безопасности, выразившиеся в необеспечении пострадавших спецодеждой (о ней даже не было и речи, а пострадавшие как раз имели брезентовые фартуки и рукавицы) и очками, а также в отсутствии инструктажа. Обвиняемый виновным себя не признал.

Постановили: по статье 33, часть вторая, подвергнуть заключению в ИТА сроком на два года, присовокупив к оставшемуся сроку по статье 58–10.

Крайне интересна одна деталь этого решения суда, по которому новый срок — два года — присовокупляется к оставшемуся мне сроку по статье 58–10. Но ведь мне зачитывали решение Особого Совещания, в котором совсем недвусмысленно говорилось, что за контрреволюционную троцкистскую деятельность мне определено содержание в тюрьме со строгой изоляцией сроком на восемь лет, а совсем не по 58-й статье!

Неужели переквалифицировали? Но когда? И почему не объявили? Может, в результате этой переквалификации я и нахожусь в Промышленной колонии, а не в тюрьме? Странно! Очень странно!

Обратно до станции Загустай меня уже с другим милиционером подвезли на гусиноозёрской машине, а со станции проехали до Улан-Удэ на проходящем товарном поезде в тормозной будке кондуктора.

Приехали поздно вечером. Милиционер повёл меня в тюрьму. На мои просьбы отвести в Промколонию, он ответил:

— В колонию не велено — велено в тюрьму.

Оказывается, из суда человек может попасть в лагерь только через тюрьму!

Утром меня отвели в колонию. Пришёл как в родной дом.

Сразу же обратился за советом к начальнику УРЧ Анастасии Кругловой. Меня интересовал вопрос: какой документ будет мне выдан по окончании вновь полученного срока. Освободят ли меня, как отбывшего наказание, по 33-й или по 58-й статье?

Я думал, что если меня освободят по 33-й статье, тогда не имеет смысла опротестовывать решение Народного суда, лучше просидеть лишние два года и иметь чистый паспорт, чем добиться отмены решения и ходить по «жёлтому билету».

Круглова, извинившись, сперва обозвала меня круглым дураком, а потом настойчиво советовала опротестовать решение суда и даже обещала найти хорошего адвоката.

Адвокатом оказалась пожилая женщина-бурятка. С моего личного депонента перевели деньги в коллегию защитников и я при первой же беседе с адвокатом подарил понравившуюся её зажигалку и наборный мундштук. Договорились с ней, что сделаю портсигар с серебряной монограммой.

— Если добьюсь отмены решения суда — тогда подарок приму, — несколько раз повторила она.

Откровенно говоря, я не был доволен выбором Кругловой и не рассчитывал на успех.

А через месяц — вызов к лагерному телефону и поздравление с отменой приговора. Портсигар передал через Анастасию Круглову. На монограмме была выгравирована её фамилия с инициалами, а на внутренней стороне крышки слова: «Сила — не право, а слабость — ещё не смерть».

Основанием для отмены решения суда были — несвоевременное вручение обвинительного заключения, отсутствие следственных материалов (чисто процессуальное) и отсутствие у ответчика юридических прав работодателя.

Как я узнал позже, вторичное рассмотрение в новом составе привлекло механика Рудоуправления Колмозева к ответственности — его осудили на удержание в течение восьми месяцев двадцати процентов заработной платы. Решение суда он не опротестовывал.

Правосудие восторжествовало, преступник наказан, а слепой кузнец Ерохин продолжал отбывать наказание в лагерях, являясь полным инвалидом труда.

…Ещё свежи в памяти «Записки из мёртвого дома» Достоевского, «Сахалин» Чехова, с описанием тюремных ужасов царской России. Страшно становится от чтения этих литературных документов, созданных великими мыслителями русского народа. Но не меркнут ли все описанные ими ужасы перед злой и беспощадной участью слепого кузнеца Ерохина, перед такой же участью детей иркутской тюрьмы. Ужас кузнеца и этих детей в тёмной беспросветной методичности долгих лет. Единственная жизнь, данная им матерью, изувечена, изломана, исковеркана. Перед ними тёмная, беспросветная ночь и бездушные люди.

Чтобы написать: «Сижу за решёткой в темнице сырой» или «Отворите мне темницу», и в тюрьме сидеть не надо — это легко вообразить. Только непрерывными, бесконечными годами воспринимаются подлинные ощущения тюрьмы.