Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

ГУДОК

Завтра — первое мая. Несколько дней тому назад человек пятьдесят заключённых были сняты нарядчиком с работы, а в лагере, по указанию оперуполномоченного, начальником режима — водворены в отдельный барак с решётками на окнах и лабазным замком на дверях.

Операция изоляции больших групп заключённых на все дни октябрьских и первомайских праздников не вызывала у нас какой-либо реакции. К этому давно привыкли и только нарушение установленного «обряда» могло бы вызвать разговоры, обсуждения и различные толки. Оставался только непонятным сам принцип подбора «козлов отпущения». Изолированными оказывались самые различные люди — политические и бытовики, с малыми и большими сроками, с тяжёлыми преступлениями, такими как измена Родине, шпионаж, диверсия и более безобидные — агитация и саботаж.

Кажется, в Японии, был или есть закон, что человека можно судить за образ его невысказанных мыслей. У нас такого закона не было и нет. И всё же самым правдоподобным объяснением принципом отбора людей для изоляции на время праздников сводилось только лишь к подозрению человека в потенциальных наклонностях к побегу, то есть осуждение его за «образ невысказанных им своих мыслей»! Подкреплялось это в значительной степени тем, что расконвоированные никогда не включались в этот «контингент». Количество и состав этого «контингента» не был стабильным и всегда был несколько неожиданным и непонятным.

Так или иначе, какие бы принципы не закладывались в это дело, никто из нас не был гарантирован от тюрьмы в тюрьме. Людям наносилась дополнительная моральная травма.

За два дня до праздника я, как механик рудоуправления и И.Ф. Манохин, как начальник электростанции, были вызваны в «хитрый домик» к «куму».

Беседа с оперуполномоченным Мавриным оказалась непродолжительной и свелась к требованию от нас бесперебойной работы электростанции и ручательства своей головой, находящихся в нашем подчинении.

— А что может быть с людьми, гражданин начальник? — задал ему вопрос Манохин, отлично понимая уполномоченного и просто вызывая его на откровение.

— А ты подумай хорошенько и сам сумеешь ответить. Мы тебе и Сагайдаку доверяем (ничего себе, заслужил доверие от сатрапа!), а всем верить не можем. Неужели ты можешь поручиться за всех твоих кочегаров и машинистов? Наверное, нет! Вот и помоги себе, да и нам тоже! А они и не будут знать, что это вы подсказали нам!

— В чём, гражданин начальник? Не скажете ли поточнее, в чём вам помочь? — включаюсь в разговор и я.

— Подскажите, кого подозреваете, а мы их в дни праздников не выпустим из зоны, вот и весь сказ!

— Я понял вас, гражданин начальник, я всё понял, даже больше, чем надо, — отвечает ему Манохин. — Не выйдет, хоть вы нам и доверяете. Не выйдет! Мы отвечаем за работу станции и она работать будет, но будут работать и кочегары, и машинисты, гражданин начальник, все до одного. И только при этих условиях.

— Мы свободны, гражданин начальник, или будут ещё какие-нибудь указания? — спрашиваю я. — Можно идти?

Маврин явно недоволен, сквозь зубы цедит: «Идите!»

— Вот сволочь, нашёл, кого вербовать! А ведь здорово у нас получилось с этим «кумом», не правда ли?

— Здорово-то здорово, но нам это так не пройдёт. Ведь это уже не человек, а подлец по своей хамской сущности, пробы ставить негде. Не захотели служить мне добром — возьму силой — вот и вся его философия. Попомни, он приложит все свои силы, чтобы свернуть нам головы, он не побрезгует ничем, вплоть до грязных провокаций!

— Ты прав, Иван Фёдорович, но учти, что сейчас он нас не тронет. Ни Златин, ни Калинин, даже и сам Росман на это не пойдут. Конечно, готовыми нужно быть ко всему.

— Да ну его к чёрту, не стоит он того, чтобы столько говорить о нём. Ты при случае всё же намекни Калинину, пусть будет подготовлен. А хорош же мужик Калинин! Вот бы побольше таких! Ничего не боится. Вчера при этом подлеце Маврине благодарил смену, да не как-нибудь просто — назвал товарищами и каждому по пачке махорки выдал.

— А он и начальников шахт подобрал таких, как сам. Что можно плохого сказать о Моравском, Степанюке, Працюке, Лаврове?

— Вот и оправдывается пословица «Каков поп, таков и приход», не так ли?

Электростанция и ремонтно-механические мастерские находились в производственной зоне, примыкавшей к двум лагерным пунктам. Вход и выход туда у нас с Манохиным, Алиевым и Лаймоном были не ограничены ни временем, ни продолжительностью нахождения в этой зоне. В любое время дня и ночи мы могли выходить из жилой зоны не только сами, но и имели право выводить необходимых нам людей.

Большую часть суток мы проводили на производстве, глуша свою боль работой. Никогда раньше я не рвался с таким желанием на работу и никогда раньше так неохотно «домой» — в зону. Работа настойчиво и неумолимо перемалывала время, час за часом, день за днём. Всем существом своим я рвался за зону, подальше от бараков, нарядчиков, комендантов, надзирателей и конвоя.

Под первое мая всю ночь провели мы на электростанции, в шахтах, в мастерских. Не потому, что боялись за свои головы. Мы любили своё дело и отдавали ему самих себя без остатка. Время было тяжёлое, страна была отрезана от донецкого угля. Мы понимали и глубоко чувствовали, что простой шахт из-за отсутствия электроэнергии мог нанести чувствительный ущерб фронту.

На станции работали два локомобиля по сто семьдесят лошадиных сил и «старушка» — пятисотсильная паровая машина «Леснер» — моя ровесница, выпуска 1902-го года.

Утро. Над горизонтом повис багровый шар солнца. Медленно рассеивается туман. Воздух прозрачен. Небо до синевы голубое. Где-то под самой крышей станции, грязно-серые от копоти голуби, воркуя, справляют свадьбу.

Пришла утренняя смена, принесла для нас завтрак. По случаю праздника, кроме овсяной каши-размазни — кусок жареной трески.

За зоной слышны голоса проснувшихся ребят, играет гармонь, слышен барабанный треск проходящих пионеров. Доносятся фальшивые звуки духового оркестра, репетирующего какой-то бравурный марш. Солнце уже высоко, на небе ни облачка.

За десять минут до гудка, даваемого станцией ежедневно в двенадцать часов дня, остановили «старушку» на профилактический осмотр. Сняли крышки подшипников коленчатого вала (что-то стали греться). Равномерный шум двух работающих локомобилей глушили наши голоса и все звуки за стенами станции. Слесари промывают подшипники, мы с Манохиным осматриваем шейки вала, смазочные кольца. С головой углубились в работу, поторапливаемся, чтобы уложиться в получасовой график остановки.

На плечо опускается чья-то тяжёлая рука. Поднимаю голову. Надо мною оперуполномоченный Маврин, а вокруг — солдаты с винтовками наперевес. Недоумевая, смотрим на Маврина и солдат. У обоих в голове навязчивая мысль: ну вот и доигрались, вот тебе и «здОрово мы его, Ваня!»

— Следуйте к выходу!

— Нам нужно пускать машину!

— Обойдёмся без фашистов!

Вытирая руки и, обращаясь к помощнику машиниста, на ходу говорю:

— Залейте свежее масло и закрывайте подшипники!

Направляемся к выходу. У самой двери станции в окружении другой группы солдат — старший машинист станции Иванов и кочегар Угрюмой из котельной. Оба в наручниках.

— Руки! Руки, говорю!

Вот и мы в «браслетах».

Нет, тут что-то не так, не похоже на запоздавшую реакцию на недавний разговор с уполномоченным. Наверное, случилось что-то посерьёзнее.

Переглядываемся с Манохиным. Внешне он абсолютно спокоен. Выдаёт лишь лёгкое подёргивание века правого глаза — результат работы следователя славного города Киева, — что спокойствие даётся ему с трудом.

— Шагай к вахте!

Манохин взрывается. В момент раздражения он просто звереет, лицо его покрывается мертвенной бледностью, правая рука начинает дёргаться. Сдерживающие начала исчезают, он в эти минуты страшен.

— Никуда не пойду, пока не запущу машину!

— Запустят без вас, гады!

— Без меня и механика машину не пускать, — спокойным, твёрдым, не допускающим возражений голосом, говорит Манохин подошедшему помощнику машиниста Глебову. — Выполняйте наше с ним, — указывая на меня, — распоряжение!

Крамов, машинист машины «Аеснер», быстро подходит к нам и говорит:

— Только что звонил с квартиры начальник рудоуправления и спрашивал, почему задерживается пуск «Леснер», а я ответил, что сейчас запускаем.

— Без нас машины не пускать! — вторично, но уже повышенным тоном и безапелляционно, глухим голосом произносит Манохин.

В дверях появляется Златин.

— В чём дело? Почему стоит машина? — взволнованно и чуть заикаясь, выкрикивает он. — А ну-ка, марш к машине, — обращаясь к нам продолжает он.

Мы пожимаем плечами, глазами показываем на солдат и «браслеты» на руках. Златин, взглянув на наручники, начинает понимать, что мы арестованы, отзывает в сторону уполномоченного. Через минуту Маврин сам снимает с нас наручники и командует солдатам:

— Занять все входы и входы станции и котельной. Никого не выпускать и не впускать!

Через десять минут машина уже работала. Манохин, Иванов и я проходим в кабинет начальника станции. За столом Манохина сидит Златин, рядом Маврин.

— Кто давал тревожные гудки и по какому поводу? — спрашивает Златин.

— Когда? Мы об этом ничего не знаем, гражданин начальник!

— Ровно в двенадцать дня!

— Товарищ Иванов, кто давал гудок на обеденный перерыв? — спрашиваю я.

— Гудок давал старший кочегар Угрюмов, как было приказано Иваном Фёдоровичем.

Вызвали Угрюмова. Пожимает плечами, разводит руками, нервничает. Выдавливает из себя: — Делал, как всегда!

Первым соображает Иванов. Пытается объяснить, что в свистке, очевидно, скопился конденсат; пар, пробивая водяную пробку, не дал непрерывного гудка, а, как бы захлёбываясь, вырывался в отверстие прерывисто, с паузами.

— Почему этого не было раньше? — взрывается оперуполномоченный Маврин. — Почему именно сегодня, первого мая? Почему забыли спустить конденсат?! Где были Манохин и Сагайдак? (Как будто он не застал нас у подшипников машины.) Продолжаете вредить? Не унимаетесь? Хоть чем-нибудь донять? Мать… Мать… Ну что ж, пеняйте на себя, я вас предупреждал! — И, передразнивая Манохина, напомнил недавний разговор у него в «хитром домике» перед самым праздником. — Так, значит, «будут работать все кочегары» — вот и наработали, а я ведь вам подсказывал. Не послушались, а теперь уже поздно!

Златин сидит молча. Чёрные глаза его искрятся хитринкой.

— Так, значит, утверждаете, что произошла ошибка кочегара?! Ну что ж, давайте проверим, дадим ещё один гудок. Ну-ка, Манохин, докажи на деле, что всё это произошло из-за ошибки и ротозейства кочегара. Только позвони-ка, Сагайдак, Калинину, да предупреди его, чтобы ещё и он сюда не прибежал.

Все направляемся в котельную. Манохин медленно тянет на себя рычаг гудка. Раздаётся бульканье, а затем прерывистый, захлёбывающийся гудок. Манохин тянет рычаг до отказа, пар прогоняет воду и ровный, протяжный гудок несётся над шахтами, лагерем, Гусиным озером.

Златин смеётся. Не то вопросительно, не то восклицательно, грозя при этом кому-то пальцем, произносит всего одно слово: «Фокусники!», берёт под руку уполномоченного и уводит его со станции. Снятые с постов у дверей солдаты, построившись по двое, идут с разводящим в караульное помещение.

Гроза миновала. Мы одни. Узнаём у кочегара, что когда он нажимал на рычаг и услышал захлёбывающийся звук — сразу же бросил рычаг, затем нажал его опять. Услышав опять захлёбывание, снова отпустил. И лишь нажав в третий раз, сообразил, что забыл спустить образовавшуюся воду. А гудок уже свистел нормально, и буквально через десять минут его окружили солдаты и вывели из котельной.

Вся эта история закончилась для кочегара пятью сутками карцера с выводом на работу, тремя сутками — старшему машинисту Иванову, лишению на один месяц переписки с родными меня и Манохина. Последнее наказание было распространено и на Алиева, которого в этот день вообще не было на станции.

И всё же нам сильно повезло. Завести новое дело Маврин так и не смог. «Виновником» этого несомненно был Златин. Это он не позволил развернуться Маврину, уступив ему лишь в том, что не оставил безнаказанным это происшествие.

Можно было бы не акцентировать внимания на этом случае. Ну что, собственно, случилось особенного? Недалёкий человек превысил свои полномочия, заподозрил невинных людей, попытался создать новое дело. Его поправили. Но вся трагедия заключалась не в том, что Маврин попытался в очередной раз унизить человеческое достоинство, залезть грязными руками в кровоточащие раны измученных и отчаявшихся людей. Ужас в том, что Маврин не был каким-то исключением. Таких как он развелось (именно РАЗВЕЛОСЬ, а не просто БЫЛО) на нашей земле многие десятки и сотни тысяч! Чем они отличались от нас тоящих фашистов — трудно себе представить. Их арсенал был до отказа перегружен самыми изощрёнными преступлениями, которые своей жестокостью и беспощадностью не только не уступали средневековой инквизиции, а неизмеримо превосходили её! Одно перечисление преступлений, лежащих на их совести, приведёт в ужас людей — наших внуков и правнуков, заглянувших в историю МРАЧНОГО ДВАДЦАТИЛЕТИЯ. Доносы, массовые аресты, искусственность создаваемых дел и судебных процессов, допросы-пытки, чудовищные приговорА, попрание элементарных прав и достоинств человека, провокации, ложь, подозрительность, обман, произвол — вот далеко не полный букет злодеяний этих людей. И всё это базировалось на полном бесправии общества. А что может быть страшнее этого?

Тебя подозревают и арестовывают, караулят каждый твой шаг, сажают в тюрьмы и лагеря без суда, а там водят с винтовкой на работу, надевают наручники, заставляют ложиться в грязь, навешивают на спины номера, как бирки скоту, создают новые дела.

Всю страну опутали колючей проволокой, уставили караульными вышками, погрузили в кошмарный страх перед произволом и беззаконием.