Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

В УЛАН-УДЭ

И вот опять вагон. На этот раз не «столыпинский», а общий. Вместо конвоира — надзиратель лагерного пункта, без винтовки, но с пистолетом в кобуре. По пути подсаживается народ. На окрики надзирателя: «Сюда нельзя!» не обращают ни малейшего внимания. Деловито вталкивают в купе чемоданы, сундуки, баулы, а в основном — мешки и громадные узлы. Поднимают их на верхние полки, реже рассовывают под них.

На нижних полках сидят уже по четыре-пять человек, проходы вагона забиты людьми, в большинстве своём, женщинами и детьми.

Напротив нас — два бурята. Поближе к полудню развязывают свои мешки, вытаскивают из них какие-то лепёшки, кусок варёного мяса, снимают с полки бидончик с молоком, разливая его в большие глиняные кружки. Начинаю и я свой обед. Жую хлеб с селёдкой, выданные в лагере. Буряты угощают молоком, которого я не только не пробовал, но и не видел уже несколько лет. Пью маленькими глотками, чтобы продлить удовольствие. Бурят, что помоложе, вытаскивает кисет, набивает трубку табаком, закуривает. Предлагает закурить мне и надзирателю. Табак-самосад, крепкий, с примесью какой-то пахучей травы, — говорит, что это цветы багульника.

На вопрос, куда еду — отвечает надзиратель: куда нужно, туда и едем. Как будто вопрос касался нас обоих или вообще был обращён к нему.

Буряты поняв, что разговаривать со мной нельзя, заговорили на своём языке. И всё же, выходя на каком-то полустанке, старший из них, похлопав меня по плечу, сказал: «Так всегда не будет!», а обратившись уже к надзирателю, добавил, укоризненно покачав головой:

— А ты злой, паря. Всем может быть такое! — и немного помолчав, ткнул надзирателя в грудь рукавицей, закончил, — и тебе тоже!

На станцию Улан-Удэ приехали поздно вечером. Надзиратель отвёл меня в тюрьму. В ней я уже был один раз, когда ехал в Бурят-Монголию из Норильска.

Невольно подумалось: наверное, вспомнили, что мой приговор гласит содержание меня в тюрьме со строгой изоляцией все восемь лет.

А утром, к большому моему удивлению, повели в Промышленную колонию № 1. Размещалась она рядом с тюрьмой. Разделял их двойной забор. Высокий, каменный — тюремный и чуть пониже — деревянный, лагерный. Поверх обоих по несколько рядов колючей проволоки.

Между заборами — дорожка в два метра шириной, со вскопанной и заборонованной землёй. Дорожка просматривается часовыми с вышек. Часовые тюрьмы — со своих вышек, а лагерные — со своих. Объединить их обязанности в лице одного часового нельзя — разные ведомства — тюремное и лагерное.

Поместили меня в здании пожарной охраны колонии на втором этаже, в одной из двух комнат. В первой, проходной, стояло десять топчанов, посреди комнаты — люк с деревянным штоком на первый этаж, где стояли две пожарные машины.

Во второй комнате размещены шесть железных кроватей с матрацами, подушками, простынями, одеялами. Возле каждой кровати — тумбочка. В одном из углов, поближе к окну, квадратный стол, над ним — овальное зеркало. В комнате три окна. На подоконниках в горшках — цветы. Светло, чисто, тепло, уютно.

— Располагайся вот на этой койке и спи, — сказал комендант колонии, принявший меня на вахте. — До обеда здесь никого не будет, а в обед придут, познакомишься с соседями.

Спать не хочется. Мучают сомнения. Не ошибка ли? Почему я здесь, в столице республики, в Промколонии? Если смягчение наказания, то почему не объявили? Если действительно смягчение, то какая же теперь у меня статья? Может быть, пересмотрели дело? Может быть, и на волю скоро?

Так провалялся я до обеда, не решив ни одного из поставленных себе вопросов. На вахте зазвонили молотком в рельс.

Первыми в большую комнату ввалились пожарные. Они сегодня были на разгрузке леса из вагонов. Подумалось: как бы они боролись с огнём, если бы в их отсутствие вспыхнул пожар? Вряд ли успели бы добежать с лесобиржи до своих машин.

Вслед за ними подошли: Медведев, в прошлом — художественный руководитель Улан-Удинского государственного театра, а теперь — заключённый сроком на пять лет за «историческую контрреволюцию». Оказывается, в 1919-м году по мобилизации он служил в армии Колчака. Высококультурный, интеллигентный пожилой человек, с седой бородкой, с ясными голубыми и очень молодыми глазами, с обаятельной улыбкой на лице. Он какой-то весь на виду, открытый, грустно-добрый. Мне потом не раз приходилось убеждаться, что его все любили, уважали как человека с большой буквы. Теперь он работал заведующим игрушечной мастерской и в порядке общественной нагрузки — художественным руководителем драматического кружка колонии. Здесь он был единственный человек по 58-й статье. Теперь нас стало двое.

Вслед за Медведевым заходит Николай Пастухов — технический руководитель деревообрабатывающего комбината на воле и технический руководитель столярного цеха в заключении. Первый раз в начале войны он отделался лёгким испугом — пробыл в этой же колонии около года. Сейчас осуждён сроком на десять лет по указу за расхищение государственного достояния. Высокий, стройный, широкий в плечах, с чёрной шевелюрой и густыми, сросшимися на переносице бровями. Его не постригли как участника кружка художественной самодеятельности. Умные глаза, немного плутоватые, смотрят на людей, не прячутся, всё время намного иронически, вопрошающие.

Вместе с Пастуховым заходит Николай Голубцов — инженер по образованию. Оказался тем самым Голубцовым, который не так давно помог нам в деле с поломанным валом. Осуждён по 193-й статье сроком на пять лет. В колонии исполняет обязанности заместителя начальника планово-производственной части, осуществляя связь с внешним миром, так как является бесконвойным. Работа с ним подтвердила предполагаемую мною грамотность его как инженера, настойчивость в любом деле как человека с собственным мнением. К лагерной администрации, в особенности к своему непосредственному начальнику — лейтенанту Серёдкину, относится с. плохо скрываемым высокомерием и презрением. А причиной этому была абсолютная техническая неграмотность Серёдкина и ничегонеделание на своём посту начальника. А Голубцов органически не терпел лодырей, людей, живущих за чужой счёт, а заодно поэтому и лагерных «законников». Он находил что-то общее в спесивости, увлечённости командовать окружающими, нежеланием выслушивать мнение других между Серёдкиным и «законниками». А на самом деле был чутким, прекрасным товарищем, всегда идущим на помощь и выручку попавшему в беду.

Подошёл инженер-строитель Батуров. В колонии он занимает высокий пост — прораб. Со своим начальником Серёдкиным, в противоположность Голубцову, крайне вежлив, до подхалимства. За расхищение строительных материалов на каком то объекте он заработал десять лет по закону от 7-го августа. Маленького роста, с кривыми ногами. Бегающие карие глаза-щёлки. Хитрый, далеко не глупый. Наглый и грубый со своими товарищами, захлёбывающийся от полученной власти. А власть немалая. По его рапорту могут посадить в карцер, могут отправить этапом на лесоповал или на рудники в Джиду, лишить нормального питания, обмундирования первого срока. Да мало ли чего ещё!

Батурова боялись и ненавидели. Он мял подчинённых, льстил начальству, был близок к «оперу», прислуживал, как только мог, надзирателям.

В общем лагере жизнь его давно бы уже была проиграна «законниками» в карты, а вот в промколонии он пока что отделывался лишь «тёмными». После этих случаев он на некоторое время «опускается в массы», заигрывает с «уркачами», но исправиться, стать вновь человеком, уже не может.

Наконец, последний — Бурлаков. Высокий, с заросшей буйной растительностью лицом — коренной сибиряк. В прошлом — ямщик на длинных сибирских трактах. Возил почту, жандармов, чиновников. Жил в трактовом городке Кабанске. Любил до самозабвения лошадей и себя. Не замечал людей вокруг и пресмыкался перед любым начальником, приставом и урядником при царе, начальником лагеря, оперуполномоченным, надзирателем и даже Батуровым — в колонии. Но нужно быть справедливым — он не «капал», людей не обижал пайкой, а размер последней целиком зависел от него. Расправлялся часто собственноручно: бил нерадивых, непослушных. И, несмотря на это, народ на него не жаловался. Рукоприкладство, сочный мат — были более терпимы и приемлемы, чем вежливая передача себе подобных на расправу начальству.

Бурлаков в колонии заведовал конным парком, а в парке было свыше полусотни битюгов-тяжеловозов и до десятка рысаков и скаковых лошадей.

Таким образом, я оказался среди руководящей верхушки колонии. От них узнал, что в колонии всего тысяча двести человек заключённых, все бытовики, за исключением Медведева. Подавляющее большинство были так называемыми «указниками» — лицами, получившими срок пять лет за уход с производства. Немало было воров, грабителей, аферистов, убийц.

В колонии — своя пилорама, механизированный столярный цех, игрушечная мастерская, кузнечно-слесарный цех, портняжная мастерская, конный парк, пожарная команда, барак-клуб, столовая, медчасть, карцер.

После обеда, когда все разошлись, пришёл нарядчик Половинкин. Он ничем не отличался от нарядчиков, виденных мною раньше. Та же «москвичка» вместо бушлата, меховая шапка, полу-галифе и начищенные до блеска сапоги вместо валенок с отворотами.

За зону выходят только расконвоированные возчики с лошадьми, а потому присутствие при этом нарядчика не требуется. С делом хорошо справляются вахтёры и надзиратели. Роль нарядчика в колонии не совсем понятна и сводится она к обслуживанию аппарата колонии по вызовам того или заключённого к тому или иному начальнику в кабинет.

— Будешь механиком колонии — так сказал Лермо! — произнёс Половинкин и тут же продолжил, — а как ты сюда попал? По формуляру тебе ведь сидеть и загорать рядом, в тюрьме, ты же «фашист»!

— А ты спроси у своего «Ярма», как я сюда попал. — Фамилию начальника колонии я переврал умышленно, прикинувшись не расслышавшим. Половинкин расхохотался, несколько раз произнёс: «Лермо-Ярмо!», «Ярмо-Лермо!» и потом уже серьёзно продолжил:

— Даты не обижайся, ведь по формуляру ты — «фашист», не я же это придумал!

— У меня есть фамилия, вы её знаете, и если забудете в следующий раз, вряд ли у нас с вами получится какой-нибудь разговор. Таких, как ты (я опять перешёл на «ты» не без умысла — это в какой-то степени охлаждает чересчур блатных) я видел больше, чем ты таких, как я. За моей спиной уже пятый год разных тюрем и лагерей. Кстати, там уже перестают бросаться этим словом — вместо «фашист» давно уже перешли на «политику», только одни «попугаи» да «кумовья» никак не могут расстаться с этим словом.

— А ты, браг, острый! Смотри, как бы у нас не потупел! Половинкину твои лекции не нужны, ты в этом скоро убедишься!

— Всё может быть. Только знай, «Четвертинкин», — я нарочно переврал его фамилию, — настоящие нарядчики никогда не «пужают» «стреляных», они делают без предупреждения. Ты это знаешь? Где старый механик?

— Отправили в тюрьму, — как ни в чём не бывало отвечает Половинкин. — Хорош был парень, рубаха, не чета тебе, а вот съели, гады! Ты пойди в кузнечно-слесарный, тут рядом, спросишь там электрика Томсона. Он тебе всё покажет и расскажет. По-ли-ти-ка! — повернулся и ушёл.

А я пошёл в кузнечно-слесарный цех.

Посреди цеха — красная печка. Вокруг неё греются десятка полтора людей. На печке ведро — в нём варится картошка. В инструменталке за верстаком две пары режутся в «буру». В кузнице шесть горнов. Около каждого — кузнец, молотобоец и подручный у ручного меха. Куют подковы, оттягивают концы тележных осей. Не работать здесь нельзя и потому, что сидя замёрзнешь и потому, что завтра уходит за сорок километров обоз из тридцати телег и нужно хорошо его подготовить. Попробуй, не сделай ко времени — Лермо душу вымотает, а потом — по этапу на Джиду.

Электрика Томсона на месте не оказалось. Пошёл в столярный цех и натолкнулся там на Пастухова, который помог найти Томсона. Последний оказался совсем молодым парнем, до колонии работал на железной дороге. За уход с производства (он пять дней ездил по деревням в поисках картошки в обмен на тряпьё) получил по указу пять лет. Кстати, в этой же колонии и его родная сестра Тамара, тоже с «пятёркой». Работает в швейной мастерской.

Томсон числился старшим электриком колонии. Ни младших, ни рядовых электриков в подчинен и и у него не было. А в обязанности его входило следить и исправлять повреждения осветительной сети цехов, бараков, кон торы, вахты и вообще всей зоны. Следить за пусковой аппаратурой, рубильниками и выключателями, электромоторами станков, вплоть до перемотки сгоревших моторов. Работы было много и, безусловно, требовать от одного человека безукоризненного ведения такого большого хозяйства было бесполезно.

Взяв на вооружение лозунги, что всего всё равно не переделаешь и «от работы кони дохнут», Томсон занимался своими делами — мастерил зажигалки, портсигары, мундштуки. А когда получал непосредственно от Лермо какое-либо задание — выполнял свои прямые обязанности. А задания сводились в основном к тому, чтобы осветить тот или иной участок колонии и чтобы было светло на конном дворе.

Чувствовалось, что оставление этого участка безнадзорным приведёт к полному развалу производства и неминуемой остановке его. Это точку зрения без особого сопротивления поддержал и сам Томсон.

— Ты, товарищ начальник, не шебаршись, поживёшь — сам увидишь, что сделать тут уже ничего нельзя, всё ломается, станки то и дело останавливаются, материалов для ремонта нет никаких, инструмента тоже. Ну и пусть всё идёт прахом. Срок-то идёт; работает или стоит столярка, а срок идёт и идёт. Так говорю или нет?

С чего же начать? И, самое главное, с кем начинать? С Томсоном или с теми, кто играл в «буру»?

Осмотр оборудования привёл в удручающее состояние. Всюду грязь, подшипники греются, тексропные ремни не в комплекте, слесаря отвёртывают и завёртывают гайки зубилом и молотком, в противнях с опилками смазка, часть станков вообще стоит в ожидании ремонта. А цех работает на оборону — изготавливает ящики для мини корзины для авиабомб. Немного делают мебели, а из отходов — детские игрушки. Пиломатериалы от пилорамы поступают в сушильные печи, а оттуда в мастерские. С лесоматериалом частые перебои. Частично его получают вагонами, а большую часть привозят своим конным обозом с лесных делянок, отстоящих от Улан-Удэ на пятьдесят-семьдесят километров.

Из разговора с Пастуховым и Медведевым понял, что недовыполнение плана по изготовлению минных ящиков и корзин грозит большими неприятностями лагерному начальству. На паровозоремонтном заводе скопилось несколько тысяч готовых мин, а отгружать их на фронт не в чем. Военпред грозит отдать виновных под суд. Лермо рвёт и мечет, заставляет работать по двенадцать часов в сутки, без выходных дней, лишает пайка, сажает в карцер, лишает передач и свиданий. В общем, взято на вооружение всё, кроме основного и самого важного — мобилизации людей человеческим отношением и пониманием того, что машина тоже требует к себе внимания и чуткого отношения. Человека можно пугать, наказывать, требовать от него невозможного, наконец, человека легко заменить, в особенности в лагерных условиях, где не требуется согласия самого этого человека. Это Лермо хорошо знает, а вот что машину не запугаешь, что она и в лагерях требует хорошего ухода за собой — питания, отдыха для профилактики и ремонта, смены ношенных деталей — это для него остаётся дремучим лесом!

Пока работали без плана, без задания, лишь бы были заняты люди — всё шло хорошо, а вот почему сейчас стало плохо — ему пока непонятно. Единственным объяснением, которого придерживается сам Лермо, а также оперуполномоченный, является предположение массового саботажа и вредительства. Стоит только выявить, кто это возглавляет — и дело пойдёт как по маслу. Как их переломить, как им доказать, что коллектив, это прежде всего, организация, сила, а человеческое стадо — это только стадо, которое их усилиями как бочка, стянутая обручами. Если органического сцепления нет, а есть только обручи, одетые для создания привычки к подчинению и животного страха, то в критический момент всё может полететь к дьяволу — и тогда уже стадо покажет себя стадом. Так сейчас и получилось в колонии. Вместо коллектива, спаянного взаимным уважением, какой-то целью — волею начальников превратилось в стадо, которому чужды интересы коллектива. Лишь бы шёл срок! А он, конечно же, идёт и будет идти при всех условиях!

Так с чего же начать? День уже прошёл. Лермо не вызывал, не вызывал и Серёдкин.

Медведев говорит, что так же было и с ним. Нарядчик объявил о его назначении, а Лермо и Серёдкин вспомнили о нём тогда, когда он сделал деревянный заводной автомобиль — детскую игрушку, которая нашла большой спрос в торговой сети города и республики. В этот момент он узнал Лермо и как человека неглупого и даже поддающегося некоторой обработке.

На другой день созвал дежурных слесарей, рабочих слесарного цеха, кузнецов и молотобойцев. Представился им, если так можно выразиться.

— Ясам — слесарь, помощник паровозного машиниста по воле, инженер-механик, работал на чалы i и ком цеха и заместителем главного инженера отдела капитального строительства на московском заводе, а в лагерях — помощником механика обогатительной фабрики, механиком рудоуправления, начальником ремонтного завода. Люблю работать сам, уважаю тех, кто работает, ненавижу лодырей. Но «стучать» не буду. Кто не хочет работать — пусть не работает, но и не путается под ногами, не мешает другим.

Вряд ли такая самореклама произвела нужное мне сейчас впечатление, но всё же игравшие в «буру» бросили карты и подошли к печке. Скорее всего, их заинтересовал не я и не моя «речуга», а подоспевшая в ведре картошка. Но не в этом суть. ПОДОШЁЛ К НИМ НЕ Я, А ОНИ. Вот это уже что-то да значит.

Явно намеренно и, как бы не замечая меня, один из них — Яшка Звон — толкнул меня плечом и занял место, на котором ещё секунду назад стоял я. Бесцеремонность и наглость Яшки «подзавела» меня.

— Ты что, сильно блатной? А чего же ты спрятал рога? («Рогатиками» в лагерях «блатные» называли «фраеров», то есть людей, чуждых блатному миру. К ним относились в равной степени как вся «политика» — осуждённые по 58-й статье, так и лица, попавшие в лагерь по различным «бытовым» статьям впервые, лица, совершившие то или иное преступление, не связанное с систематическим воровством, грабежом, убийством, аферой — то есть рецидивисты.)

На какое-то мгновение моя фраза произвела на Яшку освежающее впечатление. Моё счастье, что я наткнулся на не настоящего «законника». В этом случае реакция была бы мгновенной и начатый мной разговор был бы не законченным, пришлось бы всем участникам «толковища» нести меня в санчасть.

Яшка на мгновение растерялся. Не сознавая, а как бы всей кожей я это почувствовал, а потому следующий его шаг был для меня не столь уж неожиданным. Он вытянул руку, приблизил растопыренные указательный и средний пальцы к моим глазам. Дело принимало явно трагическую форму. Стоит отдёрнуть голову — значит, признать себя побеждённым и его полное преимущество; не отдёрнуть голову — он может ткнуть в глаза и отдёрнешь от боли.

Все столпились вокруг плотным кольцом и молча, как будто совсем безучастно, а на самом деле с жадностью, ожидали конца «поединка». На чьей они были стороне — сказать очень трудно. Апеллировать не к кому, ждать помощи, по меньшей мере, бесполезно. Нужно выкручиваться самому.

— А ну-ка, сука, убери руку!

Взмахом руки отбил его руку в сторону и, не дав ему опомниться, спокойно продолжал:

— А я тебе привёз от кореша привет. Колька просил сказать всем, что «кидаться» (играть в карты) тебе «заказано», а ты, как видно, об этом забыл.

В том, что ему «заказано» «кидаться», я не был уверен, но в памяти остался разговор между «законниками» Гусиного озера, которые называли имя Яшки-цыгана. Был ли «мой» Яшка именно тем, о котором я слышал — не знаю, но лицом он сильно-таки смахивал на цыгана.

— Где ты видел его? — как ни в чём не бывало спросил Яшка.

— На Гусином, — не без торжества, но и не подчёркивая только что происшедшего, ответил я.

— Лады, давай пять! — протягивая вялую руку, сказал Яшка.

Руку я ему пожал — никуда не денешься.

Все, как мне показалось, остались довольны. Очевидно, Яшка здесь явно пересаливал даже в самом узком кругу, и разоблачение его облегчало положение остальных, претендующих на место вожака, и в какой-то степени подымало их шансы.

Получилось неплохо, даже сверх ожидания. Оказалось, что быть в курсе «внутренних» дел жулья весьма полезно. Это помогло нам в Иркутске, это помогло мне здесь.

— Садись, товарищ начальник, будем картошку жрать!

— Картошку, так картошку, — ответил я.

Ведро картошки исчезло в течение нескольких минут. Ели все, следя, чтобы досталось поровну.

— Ну, чем занимаемся, кроме картошки?

— Да так, чем придётся. Разгружаем из «пульманов» лес, нарезаем болты, гайки, делаем зажигалки, портсигары. Как-то вот недели две делали оградку на могилу какого-то опера, всем бы им подохнуть, падлам, точим пилы для пилорамы, делаем гвозди для столярки, да и картошку не забываем.

— С завтрашнего дня будете получать задание на каждого. Вот Хрунков будет вашим мастером; что скажет делать — значит, — сказал я. — Кто не хочет или не может здесь работать — скажите; сейчас, не отходя от кассы. Помогу перейти в другое место и без обиды.

— А мы и не отказываемся, только без б…а. Кончу, что сказал сделать — и не трожь меня больше, — сказал Яшка. Его поддержали довольно дружно и остальные.

— А сегодня, товарищ Хрунков, хорошенько убрать мастерскую, все верстаки, протереть станки, всё лишнее выбросить. Подыщи постоянного уборщика — может быть, кто-нибудь сам захочет. Не найдётся желающего — составь список дежурных по два человека на каждый день. Договорились?! А сейчас двое — ты, Яков и ещё кто-нибудь один, сам выбери кого, — айда в столярный цех, дело есть. Товарищ Хрунков, через два часа, после уборки, приходи со всеми, кроме кузнецов, к нам.

В столярке сняли с фундаментных болтов четырёхсторонний рейсмус, который, по словам Томсона, стоит уже полмесяца.

— Не работает, барахлит.

Причин более ясных и вразумительных добиться я от него не смог.

— Барахлит, не тянет мотор, плохо строгает, ведёт доску в сторону.

Не обошлось без стычки с Яшкой. В руках у него гаечный ключ с разработанным зёвом, провёртывается. Он его отбрасывает в сторону, хватает зубило и молоток. Зубилом отвёртывать не даю. Посылаю в кузницу — подогнать ключ по гайке. Зарабатываю в ответ на это:

— Во, гад, фашистская морда, права качает!

Но идёт. И к моему удивлению, быстро возвращается с новым ключом.

Ломиками сорвали рейсмус с болтов, поставили на деревянные катки. Хрунков привёл людей. Подтащили рейсмус к мастерской, с трудом протиснули в дверь-ворота. К вечеру разобрали до последнего винтика. На другой день промывали, протирали, ковали новые детали взамен изношенных, нарезали новые болты, гайки, втулки, точили недостающие маслёнки, заправляли фрезы, очищали от ржавчины столы. Сменили шарикоподшипники, перешили ремни.

Изготовили и собрали деревянный стенд. Установили на нём рейсмус. Опробовали вхолостую. Принесли из столярки доски. Пригласили Пастухова. Запустили под нагрузкой. Работает хорошо, доски выходят гладкими и чистыми.

— Вы меня выручили. Ведь этот станок сделает погоду в заготовительном отделении. А почему он у нас «барахлил»?

— Не барахлил, дядя Коля! — я его называл так, как называли его заключённые девушки, работавшие в столярке. — Машина требует вежливого обращения. С ней нужно разговаривать на «Вы». Так меня учил старый рабочий-токарь завода «Бромлей» в Москве Пётр Фёдорович Степанов, свыше десяти лет работавший директором завода «Серп и Молот».

Рейсмус водворили на старое место. Вся мастерская была довольна. Работа, принесшая хорошие результаты, как бы возвысила их над другими. Отношение ко мне потеплело, ледок начал таять.

На другой день вызывает к себе Дерм о.

— Что-то спешит Лермо, — говорит Медведев. — Сегодня познакомитесь с оригинальным человеком. Не юлите перед ним — не терпит этого. Не молчите, если что не по-вашему, конечно, только в пределах разумного. Не обращайте внимания на грубости. Требуйте, что вам нужно для работы. Долбите методично и настойчиво, но без ультиматумов, срывов и патетики. Не вздумайте пугать отказом от работы. Он очень тяжёлый человек, но работать с ним можно. Любит учить, наставлять, но не «дакайте» и не благодарите его, он слишком тонок и чувствителен, чтобы легко распознать ложь и притворство. Да что вам рассказывать, ещё натерпитесь и насмотритесь сами, как говорят, даже через край.

Маленький кабинет. Вдоль стен — стулья, хорошие стулья — изделия столярного цеха, маленький письменный стол, тоже местного изготовления. На стенах — фотографии лошадей — много фотографий, грамоты, аттестаты. На тумбочке — призы. За столом — человек лет пятидесяти, может, даже ближе к шестидесяти. Пожалуй, последнее правильнее. Он ещё до революции был ямщиком, а ямщик, возивший почту в Сибири был, конечно, не мальчиком. Гладкий зачёс на пробор светлых с проседью волос, хитрые с вечным прищуром глаза, выдающиеся скулы, говорящие о присутствии монгольской крови в жилах, хрящеватый большой нос. На носу очки в железной оправе. Защитного цвета гимнастёрка, тёмно-синие галифе, фетровые сапоги. Никаких знаков отличия. Несколько позже ему присвоили звание старшины, но погонов он так и не надел. А подчинёнными у него были офицеры. Оперуполномоченный — старший лейтенант, начальник ППЧ Серёдкин — лейтенант, начальник УРЧ и санчасти — тоже лейтенанты, только начальник КВЧ Ведерникова Клавдия Григорьевна была так же, как и он, старшиной.

— По вашему распоряжению заключённый Сагайдак явился.

— Садись!

Прошло несколько минут. Лермо читает какие-то бумаги, что-то подписывает. Несколько раз в упор рассматривает меня, щуря белёсые глаза. При каждом взгляде снимает и протирает носовым платком очки. Отвечаю тем же — пристально рассматриваю своего начальника. Глаза не отвожу, когда он взглядывает на меня.

— Почему не работает пилорама?

— Я не знаю, гражданин начальник, туда не заглядывал, был занят другим.

— Я спрашиваю, почему стоит пилорама?

Я молчу, считая, что ответ дал вполне исчерпывающий.

— Я тебя спрашиваю или дверь? Что ж я, по-твоему, должен знать, почему она не работает? Может, прикажешь ещё и докладывать тебе об этом? Почему был занят другими делами? Кого спрашивал? Анархию разводить приехал?

— Гражданин начальник, я же вам ответил, что не знаю. Разрешите сходить на пилораму — быстро узнаю, в чём дело, приду и доложу!

— А я и без тебя знаю — опять гады подплавили шатунный подшипник. И чем ты только занимаешься, а ещё инженер… механик!

— Всё своё внимание, гражданин начальник, я уделил сейчас столярному цеху — там стоят станки, заготовительное отделение не успевает за сборкой. Нужно в первую очередь привести в порядок оборудование с толярного цеха. Это решение я принял после того, как убедился, что наличных пиломатериалов хватит минимум на десять дней хорошей работы, да кубов пятнадцать, а то и все двадцать — в сушильных камерах, если мне не соврали. Приведу в порядок цех, а потом сяду верхом на пилораму и не слезу с неё, пока не будет работать как хорошие часы.

Выслушал меня Лермо не прерывая, но, как показалось, мой ответ и программа на ближайшее время ему понравились. Этого спрятать ему от меня не удалось, хотя он и попытался замаскироваться.

— А кто это давал тебе право принимать решения, ты что, забыл, где ты находишься? Ты кто такой?

— Я?.. По заявлению нарядчика Половинкина — я механик Промколонии, а механик, наверное, обязан принимать решения в отношении всего оборудования.

После моего ответа Лермо переменился и как будто забыл о только что происшедшем достаточно неприятном разговоре.

— А что нужно для того, чтобы делать ежесуточную норму ящиков и корзин?

— В данную минуту затрудняюсь сказать. Ещё не успел всё понять и не смог полностью ознакомиться с производством, но некоторые соображения могу высказать и сейчас. Если гражданин начальник разрешит.

— А зачем же я тебя вызвал, чтобы посмотреть на тебя, какой ты есть? Очень ты мне нужен! Если разрешит… Ему нужно разрешение! Конечно, разрешаю! Не только разрешаю, но и требую, всю душу вымотаю! Говори всё, что думаешь!

— Когда мы отремонтировали четырёхсторонний рейсмус, Пастухов спросил меня, почему тот «барахлил», не работал. Я ему ответил, что машина любит, чтобы за ней ухаживали, ублажали её, чтобы обращались с ней на «Вы», тогда она не будет барахлить, а чтобы ухаживать за машиной и ублажать её, нужно регулярно осматривать её, ремонтировать, менять масло-смазку, менять изношенные детали. Прежде всего нужен хороший хозяин, инструмент, шарикоподшипники, баббит, бронза. Если этого не будет, вряд ли самый хороший инженер сможет гарантировать её хорошую и бесперебойную работу.

— Ну и ну! Так, значит, нужен хороший конюх, ветинар (так и сказал — ветинар). Овёс… Сено… Это ты ловко придумал! — он хрипло захохотал, вынул платок, протёр глаза. — А как думаешь, на ПВРЗ найдётся то, что тебе нужно?

— Полагаю, что на таком заводе можно достать всё, только дадут ли — вот в чём вопрос.

— Завтра с Серёдки ним поедешь на завод и всё, что только нужно, привезёшь. Только нужно уговорить Веллера. Ты уж возьми это на себя. Вы — инженеры — легче сумеете договориться. Серёдкин всё напутает.

Прав был Голубцов, когда характеризовал мне своего начальника как бездаря, — подумалось мне.

— Завтра ехать рано. Я ещё не определил полной потребности и всего перечня необходимого. Вот через неделю, дней через десять — всё станет более-менее известно.

— Напиши, что нужно уже сегодня и передай Голубцову — достанем, а на ПВРЗ поедете через неделю. Иди, ты свободен!

А вдогонку всё же добавил:

— А пилорамой всё же займись теперь же. Сто кубов бруса и досок нужно для постройки пионерлагеря. Понял? Или повторить?

…Через полмесяца мы с Серёдкиным были на ПВРЗ. Достали свёрла, метчики, лерки, шарикоподшипники, олово, припой, краски, солидол, машинное масло, чугунные заготовки, железную полосу, уголок, победитовые пластинки, наждачные камни, десять электромоторов разных мощностей, дисковые и ленточные пилы и много другого, что может быть необходимо механику.

Веллеру доказывать ничего не пришлось. Он посмотрел список, наложил резолюцию. Попросил передать Лермо, что в скором времени будет гостем Промколонии — есть большой разговор.

За десять дней перебрали всё оборудование. Работали в две смены. Дисковые и ленточные пилы, фрезерные станки, рейсмусы, долбёжные, шпунтовые станки уже не представляли для меня никакой загадки. Уже через месяц заготовительное отделение стало опережать сборку. На всех операциях образовались запасы. План по корзинам и ящикам увеличили. Изготовили различные стенды для сборки отдельных узлов. Сборку минных ящиков организовали потоком. Теперь уже всю продукцию для военпреда Ваня Мельников и Милованов красили в маскировочный цвет.

Прошло ещё два месяца. Забылись простои оборудования и людей. Опасения срыва плана подачи на ПВРЗ ящиков и корзин исчезли.

Штат слесарно-кузнечного цеха пополнился этапом из Гусиноозёрска. К большой моей радости в числе полутораста человек приехали Трубник, Миллер, Кошелев, Овсянников, Оберландер, Энтальцев, кузнецы Васильев и Шелепов. Их места в Гусиноозёрске заняли бывшие власовцы. Только поэтому была удовлетворена заявка Промколонии на специалистов.

— Идёт Лермо, Лермо идёт, — разносилось по мастерской. Выхожу из инструменталки (в ней помещалась и моя контора).

Действительно, идёт Лермо, да не один, а с генералом Веллером. С ними шагают Серёдкин и с тарший надзиратель старшина Борисенко.

— Показывай всё, что у тебя есть!

К нам Лермо не заходил со дня моего приезда ни разу. Обход свой, как правило, он начинал с конюшен конного двора. Ему выводили лошадей, он, любуясь, гладил их бока, перебирал в руках гриву, подымал у любимого рысака Сокола ногу, осматривал подковы и копыта. Со всех лошадей по графику снимались подковы и лошади отдыхали в стойлах. Забота о лошадях у Лермо доходила до абсурда. Он часто приносил из дома куриные яйца и давал их своим любимцам, в особенности в весеннюю пору. Если бы Лермо смог хотя бы сотую долю своих забот о лошадях перенести на заключённых, последние чувствовали бы себя, как в хорошем доме отдыха или санатории.

После осмотра лошадей он отправился на пилораму, а потом в столярку. Заканчивал он свой обход в швейной мастерской, работавшей по пошиву белья и телогреек по заказу военпреда.

Показывать Веллеру в цехе, по существу, было нечего. Окинув взглядом с места всю мастерскую, Веллер заинтересовался самодельным гвоздильным станком. Подойдя к нему, спросил, сколько килограммов делаем на нём за смену. Заинтересовался партией топоров у наждачного точила, спросил, из какой стали делаем. И когда узнал, что из головки железнодорожного рельса, попросил показать кузницу.

В кузнице командовал Хрунков. С приездом гусиноозёрцев и получения большого заказа военпреда на тяжёлые поковки, его пришлось поставить у горна кузнецом, сделав одновременно бригадиром кузницы.

Четыре горна освещали тёмное, прокопчённое и довольно тесное здание. Ковали подковы, тележные оси и топоры. Жарко. Дневная смена самая сильная. Тон задавали виртуозы своего дела — Костя Васильев, Хрунков, Назаров. Без договоров, без традиционной воспитательной работы, эти люди показывали высокие образцы качества, количества и, я бы сказал не преувеличивая, художественности изделий. Красивые по форме топоры Хрункова и Васильева по весу были как один, подковы Назарова выходили как из-под штампа, а оси поволжского немца Краузе не требовали механической обработки шеек.

Веллер долго наблюдал работу, вертел в руках изделия, любовался ими.

— Работают хорошо, слаженно. Многим моим кузнецам можно было бы поучиться у них. А вот о людях, товарищ Лермо, а, впрочем, поговорим об этом позже. Пойдёмте. Если не возражаете, пусть пройдёт с нами и ваш механик.

В кабинете у Лермо состоялся неожиданный для меня разговор, да и начался он довольно странно.

— Не жалеете, товарищ механик, людей. Неужели нельзя поставить дутьевой вентилятор и устроит], эффективный отсос? И людям легче — спасибо бы сказали, и работа шла бы спорее. Что вы на это скажете? Я вам задаю этот вопрос, ведь механик-то вы, а не Лермо!

— А вы поможете, гражданин начальник?

— Да, помогу, если договорюсь с товарищем Лермо об одном деле. Из-за этого-то я к вам и приехал!

— А ты, товарищ Веллер, договаривайся с ним, с «товарищем механиком», а я послушаю, при сем поприсутствую!

— Не обижайся, старина! Я знаю, с кем и о чём говорить. С ним об одном, а с тобой — о другом.

Веллер раскрыл портфель, достал папку, протянул её мне со словами:

— Вот вы пока ознакомьтесь с этим, а мы с товарищем Лермо кое о чём поговорим.

В папке оказались чертежи деталей паровоза: подвески, серьги, кронштейны, лестницы, поручни, рычаги — всего около пятидесяти наименований. Пахнуло чем-то далёким, родным и знакомым. Будучи слесарем паровозного депо в 1917-1922-м годах, эти детали побывали в моих руках неоднократно: вначале чистил их, протирал, будучи обтирщиком паровозов, а потом отвёртывал их, менял, ремонтировал.

Рассматривая чертежи, прислушивался к разговору. А разговор был о том, что паровозо-ремонтному заводу дано задание перестроиться на выпуск новых паровозов, пока что в количестве пятидесяти штук. Рабочих нет. Изделия трудоёмкие, в основном ручного изготовления. Промколония в силах справиться с этим делом — люди есть и достаточно квалифицированные.

— Ну как, товарищ Лермо, договорились?

— Договориться-то договорились, а Сагайдака всё же спросим!

— Стоит ли? — смеясь, спросил Веллер. — Ты же только что был против моего разговора с ним!

— Справимся? — обратился ко мне Лермо.

— При наличии токарного станка «ДИП-200», сверлильного станка, двух вентиляторов с моторами, механической ножовки, полного набора инструментов, металла, трёхсменной работы — справимся.

— Вот видишь, товарищ Лермо, пока мы с тобой договаривались, механик твой уже прикидывал, что ему нужно. А, к слову сказать, ведь не загнул, не переборщил. Конечно, поможем, всё, что потребуется, отпустим. Ну, кажется, теперь всё, договорились не только в принципе, но и подетально. Чертежи оставляю у вас. Полагаю, что десять дней будет достаточно для составления калькуляций стоимости деталей, суммы всего договора и его текста, составления перечня необходимого оборудования, металла.

Через неделю уже устанавливали оборудование, а ещё через одну — начали выполнять заказ.

Завод прислал своего приёмщика изделий.

Готовили шаблон, приспособления для фасонного гнутья, губки, копиры. Работаем в три смены. Люди стали зарабатывать не только на одну махорку, появились и папиросы. Но не в одних деньгах было дело и даже в меньшей степени в них. За пятьдесят-сто рублей, зарабатываемых кузнецами в месяц, можно было приобрести самое большее, три килограмма хлеба. Повторяю, не в деньгах было дело, а в том, что мы можем чем-то помочь нашей Родине. На фронт не пускают — в услугах «врагов народа» не нуждаются. А на поверку выходит, что и «враги народа» нужны.

Да, мы нужны! И сознание этого воодушевляло нас, отвлекало от большого личного горя и ощущения бесправия. Быть участником создания новых паровозов — задача почётная, и мы это хорошо понимали.