Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

СУД

Жена пригласила в качестве защитника известного московского адвоката. И я, и жена считали, что он поможет в суде доказать мою абсолютную невиновность. Необходимость защиты усугублялась ещё и тем, что я был настолько терроризирован, измучен следователем, что уже неспособен был логически мыслить, у меня не хватало слов, эрудиции и сил для самостоятельной защиты.

Мы ещё продолжали верить, что «наш суд, наше правосудие всегда стремится оградить общество от преступников» и «принимает все доступные ему меры, чтобы не был осуждён невиновный».

Мы полагали, что адвокат поможет суду, что он покажет правосудию, кого они судят, что он встанет на страже моих интересов, тщательно подберёт и доложит суду всё, что может служить полному моему оправданию.

Нам казалось, что адвокат проверит и вскроет всю несуразность цепи обвини тельных доказательств следственной стряпни, вскроет предвзятость следствия, покажет наличие элементов ничем не завуалированной инсинуации, что он заставит заговорить свидетелей, наконец, что он поговорит со мной, поговорит с людьми, которых отказался опросить следователь, несмотря на мои многочисленные просьбы.

Можно было думать, что даже если ему, адвокату, самому покажется, что я в чём-то виноват, он всё равно будет искать доказательства моей невиновности, хотя бы для того, чтобы устранить всякую, даже малейшую возможность грубой, непоправимой судебной ошибки.

Нам казалось, что именно это и только это необходимо от него суду, что только это, а ни что иное поручено ему как защитнику, адвокату, юристу.

Но как же я был поражён, когда увидел, что все мои надежды навеяны идеализмом и далеки от действительности.

Оказалось, что одно дело — общие декларации и совсем другое — реальность. Я сразу же не только усомнился, но и утвердился в глубоком убеждении, что суд недалеко ушёл от приёмов следствия, он так же штамповал «преступников» и совершенно был далёк от принятия каких-либо мер, чтобы не совершить самое страшное из страшных преступлений — лишить свободы невиновного.

А защитник? Не берусь говорить обо всех, передо мной был один и если он типичен, а в этом сомнений мало, то можно не ошибаясь присоединить его к кругу людей, опозоривших на многие годы наше правосудие.

Никаких законных ходатайств он суду не предъявил, а их у него было предостаточно. В суд не были вызваны свидетели защиты, а все свидетели обвинения находились в зале заседания, а не вызывались по одному, как это предусмотрено процессуальным кодексом. Жена и дочь в зал допущены не были, хотя суд являлся, по заявлению председательствующего, открытым и даже показательным.

Со следственными материалами адвокат знакомился за десять минут до начала суда. Он не успел даже его перелистать, даже не прочёл полностью обвинительного заключения.

Со мною, своим подзащитным, он встретился лишь за пять минут до начала судебного разбирательства.

В результате защитник ограничился невнятной пятиминутной речью и просьбой к суду учесть, что инкриминируемые мне обвинения столь незначительны и караются всего шестью месяцами заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Есть ли основания сказать о нём, что он ещё страшнее следователя и судьи? Безусловно, да и только да! Судьи и следователи в ряде случаев были людьми далёкими от порученного им дела, большинство из них не имели никакого юридического образования, чего нельзя сказать о защитнике Аввакумове. Он юрист, изучал римское право. Без сомнения, знаком с речами судебных ораторов Франции XIX века в политических и уголовных процессах, человек грамотный, эрудированный. Он мог бы не только защитить меня, но и дать наглядный урок суду и следствию. Но он этого, к сожалению, не сделал. На его совести остаётся навсегда неприглядность его поведения в совершившемся судебном фарсе и явное соучастие в нарушениях законности.

Простая и глубокая мысль законодателя, что и адвокат, защищая, и прокурор, обвиняя, оба отстаивают интересы народа и государства, была грубо нарушена.

Суд вынес решение отправить меня в лагеря сроком на десять лет, а по отбытии наказания поразить в гражданских правах ещё на пять лет.

Все обвинения, которые мне предъявил следователь, были слово в слово повторены судьёй. Все формулировки следователя «моих преступлений» были повторены председательствующим и прокурором без каких-либо коррективов, дословно, с листов следственного материала. Суд совершенно не интересовало порученное ему дело, чувствовалась какая-то спешка, ничем не прикрытая суетливая торопливость, и абсолютное безучастие к судьбе обвиняемого.

Лица судьи, заседателей, прокурора говорили: «до чего же это всё надоело, одно и то же, каждый день, в течение десяти лет! Враги, враги, враги!.. Ничего нового, свежего!.. А тут ещё свидетели запоздали, судебное разбирательство началось позже намеченного. Когда теперь попадёшь домой, во Владимир?!»

В приговоре суда говорилось, что выездная сессия Владимирского областного суда в городе Киржач в составе: председательствующего — члена областного суда Семёнова, народных заседателей Котова и Стефанова, с участием прокурора Куркова и адвоката Аввакумова (Авраамова?) при секретаре Марьяновой, рассмотрев в ОТКРЫТОМ (курсив мой) судебном заседании дело по обвинению…

…Если открытое, то почему же не допустили жену и дочь? Для кого же открытое? Для меня, судей, свидетелей, прокурора?

А далее в приговоре сказано: «В 1937-м году исключённого из членов ВКП/б/ за контрреволюционную троцкистскую деятельность… (На самом деле, я был исключён Московским комитетом ВКП/б/ спустя три месяца после моего первого ареста с формулировкой: «Исключить как арестованного». Даже не осуждённого, а АРЕСТОВАННОГО органами НКВД.)

Не заинтересовало суд и моё заявление об этом. А ведь с процессуальной точки зрения — это уже достаточный повод если не для полной кассации приговора, то, по крайней мере, для вторичного рассмотрения, направленного на исправление клеветы и извращения решений партийных органов.

В приговоре говорится, что: будучи студентом Московского Высшего технического училища в 1925-27 годах примкнул к троцкистам, а затем активно занимался антисоветской деятельностью, за что был осуждён по статье 58–10, часть 1-я к восьми годам тюремного заключения.

На основании каких материалов и каких свидетельских показаний суд установил, что я когда-то примкнул к троцкистам? Ведь в суде этот вопрос не поднимался, ни одного человека, знавшего меня по 1925-27 годам, в суде не было.

Моё ходатайство ещё в начале судебного разбирательства о вызове свидетелей, судьёй Семёновым единолично и мгновенно было отклонено. Он просто оборвал меня на полуслове, не дав даже назвать фамилии свидетелей, а адвокат не поддержал моего законного требования — просто промолчал.

Я много думал над тем, что же происходит, почему суд не видит, что перед ним находится живой человек, судьбу которого ему поручено решать без всякой предвзятости, объективно и беспристрастно. В чём же всё-таки дело?

А дело в том, что и следователь, и суд руководствовались в своей работе не выяснением вопросов истинного положения вещей, а используя испытанную и не дающую осечки форму и мотивы работы следственных и прокурорских органов того времени, добивались лишь одного — во что бы то ни стало — обвинить!

В своей грязной работе они взяли за основу формулировку Особого Совещания от июня 1937-го года, гласившую:

«За КРТД подвергнуть Сагайдака Д. Е. К восьми годам тюремного заключения».

От этой формулировки они и «плясали». И вновь созданное «дело» необходимо было лишь для того, чтобы прикрыть общее, не гласное для общественности решение об изъятии всех, кто отбыл срок, полученный в 1937-м году.

Просто арестовать и держать вторично под стражей за «преступления» 1937-го года было невозможно, нужно было во что бы то ни стало найти способ как-то «узаконить» этот акт. Вот этим «узакониванием» и занималось «правосудие».

Приведённая выше выдержка из решения Особого Совещания говорит совсем недвузначно о том, что меня в 1937-м году не судили. Но даже если допустить, что Особое Совещание всё же судебный орган и что оно выносило «приговора», а не «решения», то и в этом случае остаётся совершенно непонятной формулировка суда 1948-го года.

Во-первых, я не был судим, а во-вторых, если Особое Совещание всё же судебный орган, то надо было посчитаться с тем, что оно вынесло решение изолировать меня не по статье 58–10, часть 1-я, а за КРТД.

Да, протокол об окончании следствия по статье 58–10, часть 1-я в 1937-м году я подписал. Даже следователь Розенцев не нашёл в себе подлого мужества обвинить меня в КРТД, но Особое Совещание всё же сделало по-своему.

А вот новый следователь, суд и прокурор, извратив всё, передёрнув ряд положений, создали для себя трамплин — спрятаться за решение Особого Совещания и продолжить беззаконие, начатое в 1937-м году.

Решили просто: раз Сагайдак отсидел (отбыл) десять лет в заключении, значит, не может быть никаких сомнений, что он невиновен и сейчас. Не зря следователь неоднократно повторял, что его задача и святая обязанность как советского гражданина и коммуниста (да, гражданина и коммуниста!) сводится в основном к тому, чтобы доказать мою виновность: раз ты был троцкистом (сидел-то за КРТД), то никакие твои доводы и увёртки не могут опровергнуть даваемые им формулировки.

— Ты не должен забывать, что на твоём лбу клеймо и ничто никогда не смоет его. Чтобы я ни написал — всё будет принято как должное, безапелляционно. Мне доверили это дело, и я не допущу, чтобы ты выскользнул из наших рук (не его, а именно «наших»).

И что ж, он оказался прав. Его формулировки нашли соответствующий отклик у судьи, прокурора, заседателей и даже адвоката.

— Признаёте себя виновным?

— Нет, не признаю!

— Переходим к показаниям свидетелей.

А все свидетели находятся за моей спиной, все сидят лицом к суду, как гости.

Всем им задаётся один и тот же вопрос, но поочерёдно каждому.

— Подтверждаете ли вы ранее данные вами показания о контрреволюционной, троцкистской агитации подсудимого?

Большинство свидетелей, а может быть, и все, имеют весьма смутное представление о троцкизме. Отвечают односложно — да.

На вопрос адвоката: в чём конкретно выражалась агитация, отвечает не свидетель, а председательствующий.

— Я спрашиваю свидетеля, подтверждает ли он свои показания, данные на следствии, в том, что Сагайдак клеветал на жизнь трудящихся СССР? Свидетель, отвечайте.

Свидетель невнятно бормочет: да. Председатель укоризненно посматривает на адвоката, пожимает плечами, разводит руками и оборачивается к заседателям. Весь вид его говорит о том, что вопрос абсолютно ясен и он удивлён поведением адвоката и отсутствием у него гражданского чутья.

Всё это настолько деморализовало меня, что я не мог протестовать против разыгрывания трагического фарса при закрытых дверях. Отказ в вызове свидетелей защиты сразу же показал мне, что вопрос: полностью предрешён и заявления следователя были отнюдь не бахвальством, а полной убеждённостью и уверенностью, что будет именно так, как он наметил, и не иначе.

…Илья Эренбург в романе «Люди, годы, жизнь» вспоминает: «Вечером меня повели по длинным сложным коридорам на допрос… Следователь сказал: видите ли, к нам поступили сообщение, что вы агент Врангеля. Докажите обратное. Моя беда в том, что я всю жизнь не могу освободиться от некоторых доводов Декарта; знаю, что логикой не проживёшь, и всё же всякий раз ловлю себя на том, что требую от других именно логики. Я ответил, что автор доноса должен доказать, что я агент Врангеля; если мне сообщат, на чём основано его утверждение, я смогу его опровергнуть…

Третий допрос: начался знакомыми мне словами: «Докажите, что вы не агент Врангеля». Следователь был в дурном настроении, он сказал, что я упрям и это может меня погубить, контрреволюция не хочет разоружаться, а пролетариат не повторит ошибок Коммуны.

Я решил, что меня расстреляют. Прошёл ещё один день и неожиданно меня освободили».

Это произошло с писателем И. Эренбургом в 1920-м году, вскоре после его возвращения из Крыма через меньшевистскую в то время Грузию.

Что же изменилось за двадцать восемь лет?

Разве только то, что меня «неожиданно» не освободили, а «осудили». Разница довольно ощутимая. В остальном же аналогия полная, если не считать того, что мне даже не предлагалось доказать, что я «не занимался контрреволюционной деятельностью и никогда не был троцкистом», то есть, что я «не верблюд».