Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

ОБОГАТИТЕЛЬНАЯ

На другой день, в вечернюю смену, знакомлюсь с фабрикой, стараясь запомнить названия машин и оборудования. Абелевич подробно останавливается на их назначении, конструкции и особенностях.

Осмотр начали с лаборатории. Она оказалась необычной. В длинной комнате размещена вся обогатительная фабрика в миниатюре. Весь технологический её процесс был как на ладони.

— Оборудование лаборатории — целиком американское, — начал свою беседу старший технолог фабрики Омётов Михаил Матвеевич — инженер на воле, отбывающий сейчас свой срок по 58-й статье как вредитель.

— На чём мы здесь работаем, как работают на настоящей фабрике, выпускаем продукцию, разрабатываем технологии для руде различным содержанием никеля, — и, улыбнувшись, добавил: — В общем, потихоньку колдуем!

Извинившись, на минуту отошёл, посмотрел на какие-то приборы, сделал запись в журнале, а возвратившись, сказал:

— Как видите, все трубопроводы у нас прозрачные, флотационные камеры из небьющегося стекла, процесс проходит на глазах. Думаю, что вы будете частым нашим гостем. От ваших слесарей, к слову сказать, отбоя нет, всё-то они хотят знать, видеть, пощупать. Любознательны, как мы когда-то, будучи студентами Горной академии.

По выходе из лаборатории Абелевич роняет фразу:

— Омётов — голова. На нём держится вся фабрика. Об этом хорошо знают на комбинате. Его уважают и ценят. А Завенягин его знает ещё со студенческих лет. Но не подумайте, что Михаил Матвеевич только хороший специалист. Это замечательный человек — мягкий, вежливый, добрый. С ним очень легко работать и приятно жить.

Отчёт начали с «головы» — бункера, принимающего руду. По ходу осмотра знакомит меня с людьми. Оказывается, на фабрике технологические рабочие, в основном, вольнонаёмные, работающие по договорам. Работа у них сдельная, от тонны агломерата. Ремонтные бригады укомплектованы полностью из заключённых.

На фабрике тепло, светло, чисто, как-то по-домашнему уютно, только сильно шумно, шумно до боли в ушах. Такого шума, как на обогатительной фабрике, нет больше нигде, даже гвоздильные и болтовые заводы в этом с ней не могут конкурировать.

Оборудования очень много, почти все процессы механизированы, а потому людей мало, их почти не видно.

Руда подаётся прямо с рудников автомашинами и сваливается в бункер или на фабричном дворе. Из бункеров руда подаётся скиповым подъёмником на самый верх фабрики в бункера-накопители, откуда поступает на щековую дробилку. С дробилки по длинному транспортёру дроблённая руда попадает в конусную дробилку «Саймонса» и дальше — по транспортёрам — в шаровую и стержневую мельницы, а оттуда — в классификаторы. Полученная здесь пульпа сливается во флотационные машины.

В их камерах бурлят миллионы литров грязного месива из воды и измельчённой руды, которая непрерывным потоком поступает в них из дробильных мельниц. Лопасти винтов взбивают мутную воду и она разлетается каскадами крошечных брызг, как искусственная Ниагара, созданная наукой. И тут в этом вечно бурлящем вспененном месиве совершается чудо из чудес. Порция реагента, тщательное перемешивание — и вот «неразрывные узы», извечно соединявшие металл и камень, разорваны быстро и незаметно.

Выпускные отверстия камер извергают сверкающий поток, несущий крупинки дорогого никеля и меди, а со дна той же камеры вытекает ненужная отработанная порода.

Обогащённая смесь никеля и меди по пульпопроводам опускается в деревянные чаны, откуда насосами перекачивается в сгустители и вакуумные установки. А сгущенная масса грузится в автомашины и отправляется на агломерационную фабрику.

Мягкий, нежный и тонкий, словно пудра, порошок получается в результате схватки между камнем, затвердевшем миллионы веков назад, и колоссальной силой электричества, укрощённой человеком совсем недавно. В этом единоборстве и рождается тот чудовищный рёв, исполненный тоски и муки, тот вопль ярости и предсмертного отчаяния, что издаёт камень, когда его физически уничтожают, дробят, стирают в порошок.

Конечно, всё у меня в голове перепуталось. Закрались сомнения — смогу ли я быть полезным и не подведу ли рекомендовавших меня Абелевича и Шмидта?

Через два часа Абелевич ушёл в жилую зону, он уже был бесконвойным, и я остался один со своими желаниями и сомнениями.

Подошёл к Моисееву и попросил его пройти со мной по фабрике. Вторичный осмотр дал мне много больше, чем первый. И потому что это было вторично, и потому что я смелее и увереннее задавал вопросы. А отвечал на них Моисеев мастерски, с полным знанием дела, так как будто бы всю жизнь он только тем и занимался, что обогащал руду. Кстати, он также работал и на монтаже фабрики и её оборудования.

Перед моими глазами появилась схема всего технологического процесса. Ясно стало название всех агрегатов. Теперь остаётся ознакомиться с конструкцией машин, их достоинствами и, самое главное; — с их недостатками и капризами.

Моисеева отозвали к классификатору, а я пошёл опять в лабораторию проверить правильность нарисованной воображением схемы процесса.

Ровно в одиннадцать вечера в лабораторию зашёл Моисеев, заявив мне, что он остановил стержневую машину — сильно греется подшипник главного привода.

— Пойдёмте, посмотрим — ума не приложу, что делать? То ли вскрывать подшипник, то ли рискнуть и пустить мельницу?

Я сразу же понял, что идёт проверка, чего я стОю. С этим я был достаточно знаком ещё задолго до того, как стал инженером.

— Из молодых, да ранний, — подумал я.

— Ну, что же, давайте посмотрим, вдвоём оно виднее! Правда?

Так я приступил к исполнению своих прямых обязанностей. Теперь всё будет подчинено качеству принимаемых мною решений. Или авторитет у подчинённых и хорошее мнение у начальства, или непоправимый провал.

Невольно пришёл на ум случай из практики на заводе и я решил поделиться им с Сергеем Моисееым.

— Расскажу тебе, Сергей Иванович, один случай из своей жизни. Работал я на заводе, а дело было ещё в 1929-м году, за полгода до окончания МВТУ. Я стал работать начальником смены сортопрокатного цеха и одновременно делал дипломный проект. Дело происходило в ночной смене, часов около трёх ночи. Подходит ко мне опытный ремонтный мастер Межуев и спрашивает, что делать — греется подшипник прокатного стана «700». А маховик не маленький — шесть метров в диаметре, весит шесть тысяч пудов. А остановленный стан — это остановка всего завода. Подходим к подшипнику, кладу руку на корпус, щупаю сверху и с боков. Рука не держит — значит, свыше пятидесяти градусов. Поворачиваюсь и направляюсь в машинный зал к телефону. Звоню на квартиру начальника цеха Алексею Артемьевичу Суворову — старому заводскому волку.

— Так, мол, и так, что делать, Алексей Артемьевич?

А в ответ хриплый, недовольный, прерываемый кашлем голос:

— А ты поплюй на него! — и кладёт трубку. Ну что ты будешь делать, не звонить же ещё раз!

Прерываю свой рассказ — мы подошли к стержневой мельнице. То ли показалось мне, то ли на самом деле одна сторона подшипника была чуть горячее другой.

Спрашиваю:

— Смазка кольцевая? А у кольца проверили, вращаются?

Мастер показывает, что масла в подшипнике — норма.

— Спустите всё масло и залейте новое!

Спускают масло в вёдра. Двое побежали в кладовую. А я продолжаю свой рассказ:

— Повесил я телефонную трубку и пошёл к стану. Откровенно говоря, телефонным разговором я остался крайне недоволен.

— А вы зря ему, голубь, звонили, — говорит мастер. — Не любит он, когда его беспокоят ночью. — Давайте сменим масло, да запустим стан, авось обойдётся!

Так и сделали. Залили новую бочку масла, пустили стан — подшипник начал успокаиваться.

Утром Суворов имел со мной беседу один на один:

— Вы не обижайтесь, что я вам немного грубовато ответил. Звонить нужно только тогда, когда уже всё испробовано и ничего не помогает.

— Вот так меня, Сергей Иванович, когда-то учили.

— А вы, Дмитрий Евгеньевич, думаете, что смена масла поможет?

— Ничего я не думаю, пробую. А вот если не поможет, тогда будем вместе думать!

Залили новое масло, проверили кольца, подтянули болты корпуса подшипника и крышки.

— Тексропные ремни давно меняли?

— Как раз в начале сегодняшней смены.

— Ослабьте немого натяжение ремней, потом на ходу подтяните.

Мельница загрохотала. Подшипник постепенно стал остывать.

— Когда остановка мельницы для добавления стержней?

— Думаю, дня через два, не раньше.

— Вскроете все подшипники, хорошенько промоете, проверите шейки валов и баббитовую заливку вкладышей. Когда подшипники откроете — позовите меня, хочу посмотреть сам!

Моисеев утвердительно машет головой, как бы во всём соглашаясь со мной.

— Всё понятно, товарищ начальник, а вот к чему вы рассказали мне случай с вашим Суворовым, это не совсем до меня дошло. Поменьше вас беспокоить, что ли? Так бы и сказали!

— Нет, Сергей Иванович! Какой вы недогадливый! Рассказал, чтобы вы поняли, что мы все отвечаем за порученное дело, чтобы больше проявляли инициативы, что вы сами сделали бы всё, что сказал сделать я и не звонили бы на квартиру Муравьёву, не вызывали бы Абелевича из зоны! Лучше уж по-честному признайтесь, когда вы подошли и позвали меня к мельнице — вы уже знали, что нужно делать?! Так зачем же эта комедия? Проверить хотели меня? Так что ли?

Моисеев опустил голову, молчит.

— Я не обижаюсь, Сергей Иванович, проверяйте почаще меня, я только буду рад этому, но буду проверять и я вас, и заранее предупреждаю, что ошибки в работе неизбежны, и эти ошибки не страшны, а вот устранения себя от решения вопросов, связанных с возложенным на вас делом, будут рассматриваться, как нежелание работать на фабрике. Теперь понятно, зачем рассказывал?

С этого момента мы с Моисеевым стали друзьями. Мы поняли друг друга. А Серёжа, так я его называл многие месяцы совместной работы, убедился в неправомерности своего поступка и больше не повторял его, и при всяком удобном случае рассказывал о нём своим коллегам.

Так прошла первая ночь помощника механика обогатительной фабрики Норильского комбината.

На другой день вечером подошёл Муравьёв, я как раз возился с турбинкой насоса «Зильфлея».

— Здравствуйте, Дмитрий Евгеньевич! Осваиваетесь? Слышал, как вчера лечили стержневую. А говорили: «Не знаю оборудования»!

— А он вам не про мельницу говорил, а про оборудование, — довольно громко подхватил разговор плечистый, крепко стоящий на ногах, голубоглазый человек в косоворотке. Руки в карманах брюк, на лице улыбка с лукавинкой.

— Мой заместитель Кухаренко, — представил мне подошедшего Муравьёв. — А это помощник Абелевича — инженер Сагайдак Дмитрий Евгеньевич, москвич.

— Знаю, знаю, видел вчера у стержневой, подходить не стал, не люблю мешать людям, в особенности, когда они не зовут. Михаил Александрович! А спецовку-то ему нужно было дать, машины у нас грязные. Сказать, что ли, Сергею?

— А это уж по твоей части, конечно, скажи!

На другой день вечером подошёл Сергей-кладовщик. Он тоже бесконвойный.

— Я, Сергей Михайлов, бывший лётчик гражданского воздушного флота, сейчас заключённый сроком на пять лет, по мнению Особого Совещания — «социально опасный элемент» — СОЭ. Работаю по милости Муравьёва кладовщиком, на судьбу не обижаюсь. Думаю, что и вы будете довольны фабрикой и её людьми. Кухаренко распорядился одеть вас, а что приказано им — у нас дискуссии и обсуждению не подлежит, какой бы изворотливости это ни по требовало. А потому — извольте пожаловать ко мне! — последнее было произнесено явно в подражание какому-то театральному персонажу.

Выдал хлопчатобумажный комбинезон, резиновые сапоги, брезентовые и резиновые рукавицы.

— Вы не смотрите, что Кухаренко вроде грубоват и как будто бы играет в простачка. Такого человека — поискать. Он вечно подсмеивается, но не зло, совсем не обидно. Вот и сегодня, думаете, он приказал выдать вам спецодежду? Совсем нет. Он сказал мне: — Сергей, вы не знаете товарища Абелевича? Мы с Михаилом Александровичем вчера решили познакомить его с вами. Может быть, не сочтёте за труд познакомиться с ним и без нашего посредничества? Уверяю вас, человек стоящий!

— Что, спецодежду? — задаю ему вопрос.

— А вы что думали — досрочное освобождение? Так вы же этого не в силах сделать при всём вашем благодушии и любви к ближнему.

И… расхохотался заливисто, громко, от души. Очевидно, невольная острота понравилась самому. А насмеявшись вдоволь, сказал:

— Так вы говорите, спецодежду? А я думал, что вы сами до этого додумаетесь!

Опять чему-то улыбнулся и около меня его не стало. Вам о чём-нибудь это говорит? И вот так всегда. Часто не поймешь — шутит он или серьёзно!

— Заходите как-нибудь, чайку со сгущёнкой попьём! Только смотрите, в зону не носите комбинезон, а то распрощаетесь с ним в два счёта. Почему-то этот вид одежды сильно приглянулся нарядчикам.

На фабрике узким местом была насосная с двадцатью четырьмя насосами и отопительная система дробильного отделения. Большую часть рабочего времени работники сидели на этих участках. Насосы выходили из строя ежедневно — то забьются пульпой, то выйдет из строя шарикоподшипник, то сработается турбинка или вал, на который она насажена, а то и крышка улитки. Выход из строя одновременно двух насосов, обслуживающих чан, приводил к аварии. Пульпу, поступающую из флотации, приходилось спускать в насосной прямо на пол. Ремонт производили тут же, по колено в пульпе. Вот почему все имели резиновые сапоги.

Через неделю я уже знал насосы и их болезни, как свои пять пальцев. Да как и не знать, когда своими руками разобрал и собрал до десятка этих уязвимых машин. Предложил вместо ремонтов на месте заменять насосы полностью, предварительно собирая корпус-ствол, вал с турбинкой в мастерской. Времени на замену требовалось очень немного, не больше двадцати минут. За сборкой и ремонтом насосов в мастерской закрепил постоянных слесарей. Проведение этого незначительного мероприятия исключило выпуск пульпы на землю. Фабрику перестало лихорадить.

С К.П. Шмидтом и М.М. Омётовым разработали график осмотров и профилактического ремонта всего оборудования фабрики. А.М. Муравьёв санкционировал остановку последнего в строгом соответствии с нашим графиком при любых условиях.

Организовали электросварку, автогенную резку, кузницу, токарную мастерскую, инструменталку.

В течение полутора месяцев перебрали всё оборудование — насосы, компрессора, вакуум-установки, редуктора, привода, транспортёры, скиповой подъёмник, флотационные камеры, дробилки, мельницы, сгустители, грохотА, лебёдки. Принимая непосредственное участие в этой работе, ознакомился с фабрикой. Всё прощупал руками и осмотрел собственными глазами.

Шмидт заэскизировал быстро изнашивающиеся части машин, составил подробный альбом и мы стали пополнять кладовую деталями, изготовленными на РМЗ и в своей мастерской.

Фабрика перешагнула через пусковой период и твёрдо встала в ряды действующих предприятий Норильского комбината.

Я стал работать исключительно днём. В ночь посылал только дежурных слесарей и электриков.

Работа шла слаженно. Взаимоотношения с вольнонаёмными не оставляли желать лучшего. Их ровное, а в ряде случаев, предупредительное отношение к каждому из нас, создавало атмосферу искренней благодарности к ним и желание делать только хорошо, не жалея сил, времени, знаний. Мы были равными среди равных и сознание, что ты человек, что с тобой и твоим мнением считаются, что ты необходим — создавало условия, когда мы забывали своё положение. Удары, наносимые конвоем, лагерной администрацией, придурками, нарядчиками, комендантами, поварами, каптёрами, наконец, ворами, рецидивистами, — сносились менее болезненно, локализовались доброжелательным и чутким отношением людей, создающих материальные ценности. Доходило до того, что мы часто просили вольнонаёмных быть с нами официальное, быть осторожнее при оказании нам помощи (отправка писем и заявлений не через лагерь, покупка некоторых продуктов — папирос, табаку, передача посылок, приходящих на адрес вольнонаёмных для нас, приветы, письма, передаваемые родными и знакомыми при их поездках на «материк»).

На фабрику после неудач наших войск на Карельском фронте приехала большая группа рабочих и ИТР с Мончегорского никелевого комбината. Среди них три девушки — техники, которых назначили работать начальниками смен. Они привыкли к своей технологии и на первых порах нам пришлось им помогать разбираться с работой фабрики.

Нет нужды говорить о том, что их признательность за это превзошла самые смелые ожидания. С их стороны не было ни тени недоверия к «вредителям, диверсантам, шпионам». Создавалось впечатление, что они не знают, с кем имеют дело. Мы часто задавали себе вопрос: где причина этого чуда?

Это был молчаливый протест, это было подлинное лицо мудрых, сильных и честных людей. Да, они молчали, но оставаться просто толпой — «все, как один», безголосой фигурой на «шахматной доске большой политики», они не хотели. Они сами решали, «что такое «хорошо» и что такое «плохо».

Да, они молчали, многие из них не анализировали событий, не протестовали вслух, они «привыкли к нему, они продолжали верить ему больше, подчас, чем себе». Но «истину ведь не спрячешь под землёй, она там накапливается и развивает такую взрывчатую силу, что когда она разразится — всё повалится».

Они протестовали молча, сжав зубы. Это молчание было не только многозначительным, но и знаменательным. Только народная мудрость способна пойти на это. Они помогали нам и даже не подозревали подчас, что многим из нас спасли жизнь.

Начальникам смен разрешалось оставлять часть бригады или целиком всю бригаду на работе после конца смены для проведения каких-либо аварийных работ. Для этого бригадир пишет записку на имя начальника конвоя, что для такой-то работы на фабрике задерживается столько-то человек, перечисленных в записке пофамильно с указанием срока и статьи, даёт подписать начальнику смены и передаёт конвоиру. Бригада или часть её остаётся на фабрике. Случаев оставления бригады целиком, как правило, было не так уж много. В большинстве своём люди оставались по своим личным делам — постирать и посушить бельишко или комбинезон, встретиться с друзьями из других лагпунктов, сделать для себя или для продажи портсигар, зажигалку, бритву. Во всех случаях записка гласила, что люди задержаны для аварийной работы.

А вот в этот день вся бригада действительно осталась на аварии со скиповым подъёмником. Ещё с утра начало пуржить, а к концу смены задуло по-настоящему. Мы уговариваем начальника смены Волкову остаться на фабрике, пока придут с РМЗ Абелевич и Михайлов, которые и проводят её домой. Уговоры оказались бесполезными, видите ли, она пурги не боится, привыкла к ней в Мончегорске. Оделась и ушла.

Пришли Абелевич и Михайлов. Узнав об её уходе, забеспокоились — сам и едва дошли до фабрики. По телефону узнали, что Волковой дома пока ещё нет. Пошли искать и нашли её замерзающей в двадцати метрах от квартиры. Вот тебе и не боится! Пурга не шутит!

С этих пор девушки от провожатых не отказывались даже и в хорошую погоду.

Услышали, что лагерная администрация выделяет для АТП (административно-технического персонала) обогатительной фабрики отдельную секцию в бараке ЛТП ремонтномеханического завода. По этому поводу произошёл любопытный разговор в кабинете Муравьёва.

— Мы думаем поддержать инициативу лагеря о переселении вас в лучшие жилищные условия, отделить вас от рабочих — вы работаете в основном днём и вам мешают спать приходящие со смены и уходящие на смену рабочие, — говорит, как всегда улыбаясь, Муравьёв.

— А ведь дело говорит Михаил Александрович! — вторит ему Кухаренко. — Где это видано, чтобы начальник со своим подчинённым спали чуть ли не в обнимку и ели из одной миски. О чём вот вы, Лев Абрамович, можете говорить вне рабочего времени с Моисеевым, Апанасенко, Паршуковым и другими? Что между вами общего? Формуляр? Так ведь только обложка одинаковая, а в формуляре-то разное?! Дело я говорю или нет?!

Муравьёв не выдерживает этой тирады, тем более от молчаливого Кухаренко, и чуть повысив голос, на этот раз уже без улыбки, обращаясь только к нему, говорит:

— А ты загадки не загадывай! Ты это серьёзно или смеёшься? Никогда тебя не поймёшь, чего ты хочешь!

— А вот они сами нам скажут, чего хотят, — не смущаясь, что получил «нагоняй» при всех, отвечает ему Кухаренко. — Их ответ и будет нашим с вами решением, Михайлович, — и, хитро улыбнувшись, продолжил, — а полагаю, что скажут они именно то, о чём думаю я, и что так не понравилось вам, товарищ Муравьёв. Правда, Лев Абрамович?!

Слово берёт Лёва:

— Я лично не претендую на отдельный барак. И мне кажется, что предложение лагеря — отнюдь не из альтруистических побуждений. Они хотят отделить нас от людей, сделать нас «придурками» по лагерному образцу. Самое верное средство разобщения людей — это размещение их по этажам. А я против этажей. Вас удовлетворяет мой ответ? — обращаясь к Кухаренко, заканчивает своё выступление Абелевич.

Кухаренко не унимается, он встаёт и нависает глыбой над всеми.

— Так это ж только вы так думаете, а остальные спят и во сне видят, как они будут жить спокойной жизнью, в своей среде!

Поднимается Михаил Матвеевич Омётов и, растягивая слова, немного окая, без эмоций, без какого-либо выражения или акцентирования, коротко бросает:

— Абелевич сказал то, что мы все просили его сказать вам ещё задолго до того, как вы пригласили нас сюда. Единственно, в чём он промахнулся, это в том, что почему-то он говорил от своего имени, а не от нашего. Думаю, что так получилось от его излишней скромности и щепетильности. Об этажности мы не говорили и он, боясь навязывать эти мысли, стал говорить от своего имени. А зря, Лев Абрамович, этажность для всякого общества страшна, а для нашего советского — в особенности. Вы не ошиблись и выразили наше мнение!

— А ведь не дурно, Михаил Александрович! Ты о них проявляешь заботу, а они ершатся, нос воротят от этого. Ну что ж, мне всё понятно. Им, очевидно, виднее, ведь не нам с тобою жить, а им! А слушают их на фабрике, кажется, неплохо и Моисеев, и Соколов с Апанасенко, и Кукушкин, даже Николая Баранова заставили работать! А чего нам с тобою ещё нужно? А?..

— Ну, вот и договорились, — заключает беседу Муравьёв. — Авторитет не местом жительства определяется, а знанием дела, желанием работать, разумной требовательностью и чутким, сердечным, товарищеским отношением. Это сила большая, я бы сказал — несокрушимая. Так-то!

— Наконец-то ты меня понял, — хохочет Кухнаренко. Смеёмся и мы.

И всё же лагерь поступил по-своему. Через некоторое время нас таки переселили в другой барак, но по настоянию фабрики оставили в старой бригаде, назначив бригадиром меня.

В бригаду прислали пополнение. Узнаю среди новеньких Колю — сокамерника по Соловкам. Зная, что он работать не будет, хотел просить Муравьёва об отчислении его с фабрики (иногда это удавалось). Но потом блеснула озорная мысль, а нельзя ли всё же использовать его, не исправить, так как на последнее рассчитывать было трудно, а, именно, использовать. Он не малолетний правонарушитель, а «законник», вор по формуляру, вор на самом деле, сидит уже не первый раз. Сын неплохих, интеллигентных родителей, окончил среднюю школу, как видно, много читал, язык у него красивый, грамотный.

Посоветовался с Абелевичем, Шмидтом, Моисеевым — и сообща решили предложить ему заведовать нашей инструменталкой-кладовой. Переговоры поручили мне, как «старому» его знакомому и бригадиру.

— Коля, хочу предложить тебе работу!

Вместо ответа — сперва недоумевающий вопросительный взгляд, а потом:

— От работы кони дохнут, товарищ начальник!

— Да ты ведь не знаешь, какая работа, а кони, кстати, дохнут и без работы, в особенности, когда их плохо кормят.

Концом своей фразы я чуть не испортил всего дела.

— А я не прошу, что бы ты меня кормил, мне пайка не нужна и не пугай меня, я уже пуганый-перепуганый, мать…

— Ты меня, Коля, не понял, это же не о тебе, а о конях. Ты о них, ну и я тоже! Ты ж хорошо понимаешь, что я никакой не хозяин. Хозяин один и у тебя и у меня. Обоим нам он не нравится. Мне, может быть, даже больше тебя, но не об этом сейчас толковище. Я предлагаю тебе сидеть и выдавать работягам инструмент, материалы.

— Что, что? Какой там ещё инструмент и материалы?..

— Будешь заведовать нашей инструменталкой-кладовой.

— Я?! Это я-то? Да ты что, товарищ начальник? Чокнулся? Меня!? Так я же вор, ты что, забыл? Тебе что, мало сроку своего? Даты… в рот меня… в инструменталку… заведующим!..

— Коля, я не шучу, да там и воровать-то нечего, что там возьмёшь, и у кого, у себя же!

— Так ты что? В самом деле меня в инструменталку?!

— Ну а ты думал как, трепаться с тобой буду, тоже мне, трепача нашёл!

— Товарищ начальник, а жалеть не будешь, это тебе говорит Колька, б…ь буду, не будешь! Да такой инструменталки, как у нас, нигде не будет. В рот меня…, если не сделаю! Лады, товарищ начальник… Когда?

— Сейчас, Коля, прямо сходу, не отходя от кассы!

У Коли горят глаза, он улыбается. Он, по всему видно, благодарен, но этика блатного, законника, не позволяет сказать «спасибо!» и он его не произносит вслух, только глаза его выдают. Они светятся неподдельной радостью.

Надоел ему костёр, надоели разговоры в КВЧ, переходы из бригады в бригаду, опасения получить лагерный срок, надоел сам себе и людям.

И стал Коля инструментальщиком на фабрике. Должность не противопоказана по статуту блатных, ведь это не работа, а должность.

Вначале работяги взвыли. Попробуй-ка не сдать инструмент в день его выдачи, попробуй принести его грязным, а о поломках или утере и не заикайся. Душу вымотает, заставит исправить поломку или достать новый, принимает и равноценную замену.

Пользуясь свободным хождением по всей производственной зоне, он, предупредив рабочих, исчезал из инструменталки на час, два, а то и на полсмены. Натаскал метчиков, свёрел, развёрток, измерительных инструментов, ключей, ножовок, линеек и рулеток, паяльных ламп и горелок, ящиками — разных болтов, гаек, гвоздей, шурупов, заклёпок и даже… микроскоп. Тут же в кладовой у него войлок и асбест, картон и резина, шланги, мел и канифоль, ремни и пакля, керосин и бензин. Откуда брал и как доставал — неизвестно. Вряд ли честным путём.

— Будь спокоен, товарищ начальник, тебя не подведу, не подведу и фабрику, — отвечал всякий раз, когда начинал его журить.

А через некоторое время сделал себе портсигар из алюминия с серебряной монограммой из двугривенного старой чеканки. Носился с этим портсигаром, как мать носится с ребёнком. У каждой матери её ребёнок — самый лучший в мире, самый красивый и умный. Так и у нашего Николая был не портсигар, а уникум. Нам казалось, что свой портсигар он не отдал бы ни за какие деньги.

Приятно было смотреть на человека, радующегося своему первому в жизни предмету труда. Не будет преувеличением сказать, что его восторг своим портсигаром был во много раз сильнее, чем от украденного чемодана в купе поезда дальнего следования.

И это было ценно, этот было большим шагом на его жизненном пути. Наш скептицизм, что «горбатого могила исправит», потерпел фиаско. Можно и должно над любым человеком работать, но не по форме, а по существу, ведь это человек и хорошее в нём должно побеждать плохое, потому что оно (хорошее) человечнее и сильнее, чем плохое.

В час дня мы обычно завтракали в конторе механика. На столе появлялся чайник с кипятком, чёрный хлеб, селёдка или жареная треска (в зависимости от того, что давали утром в лагерной столовой), пирожки или пончики (вчерашнее премиальное блюдо). Тамара, вольнонаёмный секретарь Муравьёва, приносила масло, иногда сыр. Приходила она вместе с экономистом цеха Марьей Захаровной, которая также приносила свою долю. Омётов открывал банку со сгущёнкой (получал по вредности, имея дело с химическими реактивами), Ермолович, Жаботинский делились домашним печеньем.

Чаепития проходили непринуждённо, обычно с каким-нибудь анекдотом (амплуа Абелевича), часто, как говорят, крутым, солдатским. Глубокомысленным философским изречением (это — по части Шмидта), какой-нибудь пикантной историей из жизни вольнонаёмного Норильска (неистощимым источником этих сведений была всегда к нашим услугам Тамара), Марья Захаровна — о тяжёлой доле женщин в лагере, о жене Косарева — Марии Викторовне Нанейшвили, работавшей в химической лаборатории и отбывавшей свой срок только потому, что она была его женой.

Вспоминали жизнь московскую, театры, музеи, артистов, заводы, семьи, детей, да мало ли было тем среди людей, понимавших друг друга с полуслова, одинаково придавленных прессом «правосудия».

И вот в один из таких завтраков заходит Коля, предварительно постучав в дверь. Эта традиция установилась без всякого с нашей стороны усилия, просто сама по себе, из уважения к «товарищам начальникам». Так, по крайней мере, нам тогда казалось.

В руках у Коли сковородка с шипящими на ней котлетами.

— Угощайтесь! Милости прошу к моему шалашу! Собственного приготовления, не лагерные, пальчики оближете и спасибо Коле скажете.

Не отказываемся. Берём каждый по котлетке. Тут же по какому-то делу зашёл Сергей Васильевич Моисеев. Котлетка досталась и ему.

Похваливая кулинарные способности Коли и вкусовые качества котлет, все мы, в том числе и женщины, быстро разделываемся с ними.

— Где ты достал столько мяса? — спрашиваю я, зная заранее, что на такие вопросы «законники» не отвечают и не любят их. Но полагал, что за актом угощения, что само по себе было нарушением неписанного устава, последует и некоторое откровение, как шаг дальнейшей измены «своим канонам». И я не ошибся.

— Не спрашивайте, начальники, будете шипеть, если скажу!

— Но всё же скажи, может быть, на этот раз и не «зашипим», всё же надо и честь знать, ты же нас угощаешь! — настаивает Ермолович — электрик фабрики с двадцатилетним сроком наказания.

— Ну ладно, так и быть, скажу. Это Жучка, я её ещё вчера пёрышком чикнул. Ну и жирнющая!

А глаза так и бегают, блестят, радуется, что угодил.

Женщин затошнило, но не вырвало. А мы на другой день с удовольствием доедали ласковую, большую дворовую собаку Жучку, прижившуюся на фабрике. Женщины нам не помогали.

Вот тебе и Николай! Накормил-таки собачатиной. Этот факт укрепил нашу веру в то, что путешественники в поисках Северного полюса действительно в тяжёлые дни питались таким мясом.