Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

ПОЛОМКА КОРЕННОГО ВАЛА

Наша «старушка» — паровая машина «Леснер» — сдала. В ночь под первое июня 1943-го года сломался коренной вал машины.

Всех работников электростанции перевели в барак усиленного режима — «БУР». На окнах решётки, в тамбуре барака — «параша», входные двери на замке. Пищу, кипяток — доставляют в барак специальные люди. Вывод на работу — под усиленным конвоем с собаками. Электростанция и ремонтные мастерские — место работы — в оцеплении.

Все бараки жилой зоны переведены на освещение коптилками, отключена осветительная сеть посёлка шахтёров. Освещается только «тульский забор».

В двух ведущих шахтах — первой и третьей — остановили работу по добыче угля. Только пятая шахта продолжает работать — там нет врубочных машин, потребляющих много электроэнергии. Вентиляторы включаются только при отпале (?). На время их работы отключаются решётки и лебёдка.

Экспертиза специалистов треста «Востокуголь» установила, что причиной поломки вала явилась усталость металла. Специальная комиссия из представителей Улан-Удинского паровозостроительного завода, партийных и общественных организаций, в своих выводах зафиксировала правильную эксплуатацию машин и оборудования, а также; образцовый порядок на станции.

Несмотря на это, нас всё же оставили в БУРе под замком и не сняли оцепление вокруг станции, но мне, Манохину и Иванову разрешили круглосуточный, беспрепятственный выход на станцию и даже вывод на работу необходимых специалистов и рабочих под расписку об ответственности за побег.

Почему мы должны были отвечать за это — не поддавалось никакому объяснению, да мы и не пытались его искать. Не задумываясь, подписывали обязательства на каждый вывод рабочих, отбросив мысли, что это авансированный приговор самим себе не только в случае побега кого-либо, но и тогда, когда режимникам взбредёт в голову, что кто-то из выведенных людей задумал или готовится к побегу. Стоит надзирателю обнаружить при обыске у кого-либо немного сухарей или несколько пачек махорки и «дело о побеге» окажется сфабрикованным, а ты, давший расписку, будешь привлечён как соучастник этого побега, чего окажется вполне достаточным, чтобы «присобачить» внушительный «довесок» к твоему и так не маленькому сроку.

Что же толкало нас на такое «безрассудство»? Не лучше ли было плюнуть на всю эту «возню» и наигранную «бдительность» недалёких и страшных людей? Не лучше ли было самоустраниться и обеспечить себе неприкосновенность?

Но, облечённые большими производственными правами, доверием, оказанным «врагам народа», человеческим отношением, мы отлично понимали и свои обязанности, правда, никем формально не регламентированные, но, безусловно, подразумевающиеся.

Мы оказались зажатыми, как в тисках, двумя силами, внешне как будто делающими одно дело, то есть защищающими интересы советских людей, а на самом деле, по существу, явно противоположными и чуждыми друг другу.

В задачи одной входило максимальное; использование нас, как специалистов, рвущихся отдать все силы, знания, способности на укрепление мощи страны, а в задачи других входило подавить в нас всё человеческое, отгородить от общества, превратить в послушное стадо и охранять это стадо любыми способами и методами при помощи колючей проволоки, вышек, собак, винтовок, обысков, карцеров, провокаций.

Первые силы способствовали нашему участию в общей борьбе всей страны с фашизмом, в укреплении Красной Армии, а вторые, до предела разложившиеся люди, укрывающиеся от фронта, ловко демонстрировали свою «бдительность» и необходимость, а по существу, — вредящие стране и народу.

Относиться безучастно к создавшейся обстановке было бы равносильно игре на руку грязным силам страны. На это идти мы не могли. Мы отлично понимали, что остановка шахт грозила прежде всего предприятиям города Улан-Удэ, работавшим для фронта. Резервов угля в городе не было, а добыча резко сократилась, если не сказать, что совсем прекратилась. Угля хватало только для нужд ПВРЗ. Ряд заводов и фабрик были остановлены, а потому мы встали в ряды первых сил.

И вот через неделю, после соблюдения всех формальностей, актов многочисленных комиссий, заведения группового дела о вредительстве, после утомительных и до невероятности диких, подчас наивных и абсурдных обвинений, кто-то, очевидно, подсказал, что целесообразнее, не прекращая заведённого дела, всё же использовать наши знания, опыт и силу. Из БУРа люди возвращены по своим баракам. Оцепление станции снято.

Вопросы, что же делать сейчас, что предпринять — волновали в равной степени всех — и работников рудоуправления, и администрацию лагеря, и нас, заключённых инженеров-механиков.

Пока суд да дело, машину разобрали полностью. Проверили все узлы, каждую деталь. Сменили пальцы, втулки, валики, перезалили подшипники, заэскизировали быстроизнашиваемые детали, очистили котлы от накипи, заменили паропроводы, краны, вентили.

Но ведь всё это ни к чему, если не будет решён основной вопрос — изготовление нового вала.

На совещании рудоуправления с представителями треста «Востокуголь» были приняты сформулированные нами и новым механиком Рудуправления Колмозевым предложения, сводящиеся к оформлению заказа на изготовление нового вала на ПВРЗ в Улан-Удэ и к попытке отремонтировать силами нашей механической мастерской поломанный вал, если не удастся возложить это на них.

Первое предложение ни у кого не вызвало сомнений, так как в решении его примет участие коллектив инженеров и рабочих специалистов крупного, по существу, механического завода, что гарантировало несомненно правильное; его решение. Второе предложение было связано с большим риском. Да и в самом деле, можно ли доверить это «врагам народа»? Так думали многие, даже те, у кого были сомнения в нашей виновности.

Да мы и сами понимали, что взять на себя ремонт вала — это связать себя с большим риском, а усугублялось это ещё и тем, что ремонт не сулил нам никаких лавров, даже в случае благоприятного исхода, а неудача, безусловно, привела бы к большим неприятностям, грозящим дополнительным сроком и за обман руководства, и за необоснованные обещания; за нежелание исправить вал; нашлись бы нарушения технологии ремонта, неправильного подбора электродов, да мало ли ещё что, а коротко говоря — судили бы нас за групповое вредительство. Не зря, совсем недвусмысленно намекнул нам оперуполномоченный Маврин, что валы сами не ломаются и остановка паровой машины есть результат злого умысла. Пока что на всё ещё продолжающихся допросах он не инкриминировал нам этого «злого умысла», но всё сводилось к тому, что авария произошла не без нашего участия, пока что не прямого, а лишь косвенного, но, безусловно, подсудного.

Улан-Удинский паровозостроительный завод на базе эвакуированного Луганского завода срочно переоборудовался на выпуск паровозов, одновременно выполняя заказы фронта по изготовлению мин и авиабомб. Отсутствие нашего угля, конечно, не остановило бы завод, но создало бы неимоверно тяжёлые условия, удлинило бы сроки переоборудования, остановило бы ряд предприятий города, в частности, крупнейшей валяльной фабрики, изготовлявшей валенки для фронта, и механического завода, поставлявшего телеги для Дальневосточной армии.

Всё это мы отлично знали и понимали. Знали и то, что изготовление нового вала, по самым смелым нашим прикидкам, затянется на два, а вероятно, и на все три месяца.

Инженерное чутьё подсказывало, что при хорошо продуманной технологии и добросовестном исполнении можно, в какой-то степени, рассчитывать на успех ремонта. Но нужна была консультация, одобрение специалистов, необходима была химическая лаборатория для определения химического состава вала и подбора соответствующих электродов. Ничего этого в Гусиноозёрске не было. По настоянию Калинина перед управлением лагерей вместе с вольнонаёмным Сергеем Колмозевым в Улан-Удэ послали меня и Манохина. Колмозев взял нас под расписку, выданную лагерю. Последнее обстоятельство нас сильно удивило и одновременно обрадовало. Удивление небезосновательное — ведь мы к этому времени оставались заключёнными, врагами, а к тому же подследственными. Оказывается, некоторые сложные ситуации стирали грань между людьми различного общественного положения. Естественно, что это было вызвано необходимостью, бедой, безвыходностью создавшегося положения, а отнюдь не альтруистическими побуждениями. Но чем бы это не вызывалось, нельзя не отдать должное таким сильным, я бы сказал, крупно мыслящим людям, как Златин, который пошёл на это, не ожидая ответа из Москвы и в противовес всем оперуполномоченным и начальникам режима.

Можно ли поступок Златина квалифицировать как преступление? Да, в тот период, с точки зрения органов безопасности, это было большим преступлением, наказуемым со всей беспощадностью. И только в свете новых решений можно усмотреть в его действиях если не геройство, то, по меньшей мере, протест всему, происходившему тогда. Он не мог сказать тогда — НЕ ВЕРЮ, но он говорил это молча, на каждом шагу — своими действиями.

Мы в то время это не анализировали, мы только удивлялись и радовались умным, чутким людям, понимавшим уже тогда то, чего мы не понимали и много лет спустя.

Переговоры с генералом Веллером, директором ПВРЗ, не стали для нас каким-либо утешением. Сроки изготовления нового вала были установлены крайне; большими — минимум три месяца, и то при условии получения заводом в полуторамесячный срок соответствующей поковки с за водов Урала. Но заказ всё же был оформлен, и Веллер обещал лично проследить за его выполнением. Ремонт старого, поломанного вала силами завода был отклонён категорически. Консультации со специалистами по организации ремонта у нас в Гусиноозёр-ске сводились к скептическим заключениям: «вряд ли что из этого получится, практика не знает таких случаев!»

Только один инженер проектного отдела — Николай Васильевич Голубцов, как говорится, «загорелся» и стал убеждать своих коллег в правильности разработанной нами технологии ремонта, не исключающей успеха при тщательном её соблюдении.

Голубцов — фронтовик, начальник поезда по восстановлению разрушенных войной мостов, побывавший во многих переделках, неоднократно принимавший, на первый взгляд, чудовищные технические решения — настойчиво и убедительно поддержал наше предложение.

В разгар разгоревшихся страстей, когда под натиском эрудированного выступления Голубцова «начал таять лёд» и специалисты уже спорили по существу самой технологии, в кабинет Веллера вошёл человек, представленный всем секретарём обкома партии БМАССР по промышленности. Он подсел к Веллеру, что-то сказал ему и попросил продолжать совещание.

Веллер, извинившись, оставил нас с секретарём обкома. Разговор с ним был непродолжительным и свёлся к нескольким диалогам.

— Хочу с вами познакомиться немного поближе. Кем работали на воле? За что осуждены? Сроки наказания? Есть ли дома семьи? И, наконец, чем вы руководствуетесь, настаивая на ремонте сломанного вала? Представляете ли вы, какую ответственность берёте на себя? Вот же не сумел я уговорить товарища Веллера сделать этот ремонт у него на заводе, а ведь ему и карты в руки!

Мы выжидательно молчим, не понимая, к чему весь этот разговор.

— Ведь это не просто лабораторный эксперимент: не вышло в этот раз — выйдет в другой! Вы ведь должны понимать, что в случае неудачи, а таковая весьма вероятна, вам будет очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать, что эта неудача не связана с вашим прошлым и настоящим. Вы не отдаёте себе отчёта, что берясь за это — выдаёте крупный вексель, обнадёживаете многих людей и ряд учреждений. Учтите, что по векселям надо платить!

Взял стакан воды, выпил всего один глоток, поставил его на место, пристально посмотрел на нас и задал нам вопрос:

— Есть ли у вас хоть какая-нибудь уверенность в благополучном исходе?

— Конечно, уверенности нет никакой, но есть сильное желание пустить машину, чего бы это нам ни стоило, — говорю я.

— Дело отнюдь не безнадёжное, — подхватил мои слова Манохин, — и без риска трудно не только работать, но и жить. Многие ведь сейчас рискуют и только потому, что знают, во имя чего это делают.

— Да, неплохо сказано, совсем неплохо, — задумчиво и ни к кому не обращаясь произносит секретарь. А потом, обращаясь уже ко всем, заявил: — Именно такой ответ я и ожидал от вас услышать. Ну что ж, действуйте, и помните, что в ремонте вала участвую и я вместе с вами. При любом исходе этого нелёгкого дела отвечать будем вместе, — и, немного помолчав, повторил, — да… вместе будем отвечать. Товарищ Колмозев! Я просил товарища Веллера оставить и вас с нами не случайно. На вас возлагаю связь со мной, ведь им это сделать не под силу, полагаю, что вы меня понимаете! Ну что ж, пора и закругляться. Думаю, что вы все меня поняли правильно. Больше мне сказать вам нечего. До свидания! Желаю от души вам полного успеха!

Встал из-за стола, крепко пожал нам руки, повернулся и грузной походкой, низко опустив голову, вышел за дверь.

Это произошло в 1943-м году, после шестилетнего нашего пребывания в лагерях. У меня осталось до конца срока ещё два года, у Манохина — девять лет.

Эта короткая беседа останется у меня, думаю, и у Манохина, светлым и радостным событием в нашей жизни. Мы нужны, нам верят, а это и есть жизнь!

К нашему возвращению в Гусиноозёрск ремонтный чертёж был уже изготовлен инженером-конструктором Лаймоном. Ян Лаймон остался на бурят-монгольской земле навечно, не пережив мучений лагеря. Острая дистрофия от недоедания и цинга свели этого чудесного товарища в могилу. Спокойный, грузный в прошлом и тощий как скелет в последние годы жизни, он боролся за неё всеми средствами, доступными в лагере, никогда не отчаивался, с тонким юмором и, казалось, без злобы, воспринимал все удары тяжёлой судьбы. Любил Латвию и Ригу. Когда смерть уже стояла за его спиной, я обещал ему, если выйду на свободу, побывать в Риге. Обещание своё я ещё не выполнил, но забыть его не смогу. При воспоминании об этом человеке мне всегда становится грустно и не по себе. Свыше двух лет мы делили с ним и горе и радость, тоску и печаль, горбушку хлеба и крохи табаку.

…Начали подготавливать вал к сварке. Работы вели вручную — молотком и зубилом. Круглосуточно. Слесарей Кошелева, Овсянникова, Трубника меняли Миллер, Ольховцев, Кошкин; их меняли Манохин, Колмозев, Алиев и я, к нам на смену приходили кузнецы Васильев, Ерохин, Шелепов. Не уходя в зону работали старик Иванов, токарь Оберландер, монтёр Пасхалис и многие другие, фамилии которых вспомнить уже не могу.

На третьи сутки вал сварили. Как и следовало ожидать, его немного повело. Нужно было протачивать шейки. В ремонтных мастерских станков такой длины не было. Изготовили передвижные люнеты на металлических конструкциях. Мощность мотора станка оказалась недостаточной, пришлось сделать приспособление для ручного вращения вала, зажатого в патрон станка. Обточку вала вёл токарь Оберландер — немец из колонистов Крыма. Он не отходил от станка в течение многих часов.

Питание приносили нам из зоны — так распорядился Златин. Неоднократно вкусными вещами угощали Колмозев, То-рев и Леонов. Приносили ли они их из дому или из столовой вольнонаёмного состава, нам было неизвестно. Скорее всего, и то и другое. Спали тут же, в мастерских, урывками.

Ещё двое суток ушло на установку вала и шабровку подшипников. В различное время суток, иногда далеко за полночь, заходили к нам Златин и Калинин. Они молча простаивали по десять-двадцать минут на одном месте и, не произнеся ни слова, уходили. Не думаю, что они полностью понимали, что нами руководило не уходить из мастерских, но не исключаю и того, что где-то глубоко подсознательно они восхищались нашей настойчивостью и горением.

Ночью, на седьмые сутки, опробовали машину на холостом ходу, а утром поставили под нагрузку.

«Старушка» опять работала! А мы ещё двое суток не отходили от неё, не веря сами себе.

Через неделю узнали, что мне и Манохину установлены персональные оклады в двести пятьдесят рублей в месяц с выдачей на руки по пятьдесят рублей и зачислением остальных на депонент.

В одном из разговоров с Калининым Златин сказал ему:

— А секретарь-то был прав!

На что Калинин ответил:

— А он всегда так — вроде ничего не скажет, а в душу залезет.

В чём же был прав секретарь и какой разговор был у него, Златина, с секретарём и был ли вообще какой-нибудь разговор — узнать точно не удалось. А интересовало нас это сильно.

В один из вечеров, когда после трудового дня мы сидели у Колмозева (к этому времени я уже работал начальником ремонтного завода, а Леонова перевели на водонасосную станцию) и готовили заявки на материалы, он не удержался и рассказал, что Калинин и Зла тин все дни ремонта разговаривали с секретарём по телефону. Через месяц мы узнали, что дело, заведённое оперуполномоченным о поломке вала, прекращено. А через три месяца получили из Улан-Удэ новый вал. Веллер своё слово сдержал.

До моего отъезда в промышленную колонию Улан-Удэ отремонтированный вал не меняли.

…Бывают моменты, которые запоминаются свидетелям гораздо лучше, чем главным лицам этих событий. А главным лицом всего, что произошло в эти напряжённые дни, был, без сомнения, секретарь обкома. Он, наверное, всё это забыл, в его большой и ответственной работе это был всего лишь частный эпизод, но нам, свидетелям — этого не забыть никогда!

Невольно напрашивается вопрос: чем можно объяснить описанные выше поступки Златина, Калинина, Леонова, Колмозева, Працюка, Торева — таких разных по характеру, общественному и служебному положению людей. Ведь их отношение к нам нельзя объяснить ни мягкотелым либерализмом, ни тем паче какими-то личными привязанностями и симпатиями. По тем временам и то и другое, если бы даже оно и имело место, могло быть расценено только как потеря бдительности со всеми последствиями, сопутствовавшими такому ярлыку, или просто как преступная связь с «врагами народа». И то и другое было чревато тяжёлыми последствиями. Балансировать на острие ножа дано далеко не всякому. А вот они пренебрегали опасностью, глядящей им в лицо. Они оберегали нас, доверяли большие дела, создавали условия для плодотворной работы, охраняли от произвола людей, потерявших всё человеческое.

В чём же дело? Объяснить это только тем, что шла жестокая война, поглотившая квалифицированные кадры, требовавшая всё большего и большего напряжения тыла, или только тем, что они, работая для фронта, были ВЫНУЖДЕНЫ считаться с людьми, помогающими им, конечно, явно недостаточно, да и неубедительно. Ведь и надзиратели, конвой, оперуполномоченные, коменданты, начальники различных КВЧ, УРЧ, ППЧ, тоже не сидели без дела, соприкасались с нами, не могли не видеть нашей работы, и всё же вели себя как обезумевшие звери, с той лишь разницей, что звери просто загрызали бы свои жертвы немедленно, а они создавали лагерные дела, провоцировали, прилагали все свои силы к изощрённому издевательству, гноили в карцерах и БУРах, то есть растягивали это удовольствие на годы. Широко декларируя и афишируя свою работу, прячась за инструкции, приказы, положения, ловко укрывались от фронта и продолжали своё грязное дело.

И никому невдомёк было, что первые, такие как Златин, Калинин и другие, создавали материальные ценности, то есть базу для победы над действительным врагом — фашизмом, а другие — Маврины, Редькины и им подобные — мешали им, вставляли палки в колёса.

Так где же прячется ответ на вопрос: что побудило первых с риском для себя оставаться ГРАЖДАНАМИ своей страны? Ответ может быть один-единственный. Они были КОММУНИСТАМИ-ЛЕНИНЦАМИ, ЛЮДЬМИ. Не могли они кричать, что не согласны с тем, что творится в стране, понимая рискованность и бесполезность такого шага. Что же оставалось им делать? Протестовать всеми им доступными средствами. И они это делали методически, каждодневно и умело! Комментировать, как это им удавалось, вряд ли есть необходимость. Их дела проходят красной нитью во всём моём повествовании. И пусть найдутся смельчаки опровергнуть мою оценку им!

Ничуть не греша перед истиной, заявляю, что эти люди во многом помогли сотням тысяч заключённых пронести себя через мрачное двадцатилетие нашей страны! Честь и хвала им от оставшихся в живых!

…Незадолго до моего отъезда в Улан-Удэ в Гусиноозёрск прибыл большой этап. Свыше тысячи человек выгрузились из товарных вагонов длинного эшелона на станции Загустай и пешим порядком были приведены в освобождённый для них лагерный пункт.

Уже за неделю до этого мы почувствовали на себе приближение какого-то события. В два обслуживающих шахты лагпункта неожиданно привели четыреста человек заключённых из лагпункта № 2 3, уплотнив наши бараки за счёт ликвидации вагонок и устройства сплошных двухэтажных нар. От прибывших узнали, что уже свыше месяца из их лагпункта чуть ли не каждый день уходили небольшие этапы на Загустай, а освобождающиеся бараки ремонтировались.

Через три-четыре дня после прибытия большого этапа интригующий нас вопрос: для кого же был освобождён лагпункт, — разрешился. «Гостей» ежедневно стали приводить в производственную зону, используя их вначале на планировке и поверхностных земляных работах, по устройству кюветов, разгрузке крепёжного леса, погрузке угля в железнодорожные вагоны, а потом стали распределять по рабочим местам на шахтах, в ремонтных мастерских, на лесобирже и несколько позже — на электростанции, несмотря на полную укомплектованность объектов людьми, имевшими уже опыт и неплохо справлявшимися с порученным делом. Неожиданным оказалось и то, что их ставили в качестве учеников и подручных даже к запальщикам, подрывникам и перфораторщикам, роль которых выполняли до этого только вольнонаёмные. Заключённых на эти работы не ставили — им боялись доверять взрывчатку.

Но самым удивительным оказалось то, что, ни один из них не имел судимости и срока, все они были подследственными. С таким положением мы столкнулись впервые. Вспоминая своё следствие и строжайшую изоляцию друг от друга однодельцев, мы просто растерялись перед тем, с чем столкнулись. Подследственные — и вдруг в лагере, вместе с осуждёнными! Неужели процессуальный кодекс претерпел такие разительные изменения?

Все они оказались в основном, за редким исключением, бывшими колхозниками, без какой-либо промышленной квалификации, малограмотными людьми, попавшими сюда как изменники Родины, завербовавшиеся во власовские части, добровольно пошедшие в рабочие батальоны и отряды германского вермахта. Ежедневно, группами по пятнадцать-двадцать человек, их водили на допросы, а вслед за этим — на оглашение приговоров. Возвращались они уже со сроками, но к удивлению нашему — крайне небольшими — в пределах пяти-шести (очень редко — семи) лет исправительно-трудовых лагерей за измену Родине.

Трудно даже сегодня судить, почему так мягко относилось к ним наше «правосудие». Нас это поражало, мы искали хоть какого-либо объяснения, но поиски наши были тщетны.

Большинство из них попали чуть ли не в первые; дни войны в плен и оказались в условиях неминуемой гибели от голода и зверского отношения к советским военнопленным гитлеровских сатрапов. Не получая никакой материальной помощи даже через Международный Красный Крест, ввиду отказа СССР признать подпись России под Международной конвенцией о военнопленных, они очутились в страшных условиях и считали единственно возможным средством спасения своей жизни — вступление во власовские войска с надеждой подкормиться, окрепнуть, получить оружие и при первой же подходящей возможности перейти на сторону Красной Армии или к партизанам.

Немалую роль в этом сыграла и деморализующая их пропаганда и повседневная агитация, сводившаяся к тому, что Красная Армия разбита, Москва уже пала под натиском немецких войск, что Сталин от них отказался, что они ему не нужны и что их возврат на Советскую родину приведёт их в лучшем случае в тюрьму, а вероятнее всего, к физическому уничтожению. Переход на службу к немцам освободит их от лагерей, голода и смерти.

Эти оправдания казались нам малоубедительными и отношение к ним оставалось не только не сочувственным, а настороженно-презрительным, враждебным и гадливым. Мы их сторонились, не скрывая своего к ним отношения как к предателям и изменникам.

Странным казалось нам сосредоточение такого количества бывших солдат нашей армии в одном лагере и малыми сроками наказания действительных преступников. И это, пожалуй, в какой-то степени сглаживало нашу первоначальную предвзятость и давало повод думать, что какая-то доля истины в их оправданиях всё же есть. Сами же они воспринимали сроки наказания без тени недовольства, как должное, и обсуждалось лишь то, почему эти сроки у всех разные, ведь все они совершили одинаковые; преступления.

Постепенно они втягивались в работу, получали шахтёрские квалификации забойщиков, откатчиков, коногонов, крепильщиков, посадчиков лавы, врубмашинистов. Из них готовили смену старому составу лагеря и это стало нам понятно, когда ежедневно стали отправлять этапы во все лагеря страны, не трогая власовцев. Дольше всех оставались в Гусиноозёрске заключённые, работавшие на электростанции, в ремонтно-механических мастерских, в проектном отделе. Эти квалификации заменить в короткий срок не удавалось.

Большую радость доставила переброска «кума» Маврина в Джиду. Сильно сожалели отъезду Златина в Москву.

Вскоре по спецнаряду меня отправили в Улан-Удэ.