Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей

МОСКВА — КИРЖАЧ

На Казанском вокзале меня встречали жена, старшая дочь Нэлла, младшая Ирэна, сестра жены Эмма, племянник Вадим, сын старшей сестры жены Маши Черняк. Все с букетами цветов, радостными лицами.

Старшей дочери уже двадцать два года, а оставил двенадцатилетней школьницей, пионеркой, младшей — пятнадцать, а была тогда пятилетней крошкой. Она смотрит на меня удивлёнными изучающими глазами. Детство прошло без отца. Какой же он есть, мой папа, говорили её глаза.

Вид мой не внушал особого доверия и явно вызывал скорее всего жалость и некоторое стеснение. На мне кирзовые сапоги, правда, сшитые по ноге, синего цвета бумажные брюки и гимнастёрка, сделанные по распоряжению Лермо в лагерной портняжной мастерской года полтора тому назад в ознаменование пуска пилорамы «Колхозница». На плечах — лагерная телогрейка защитного цвета, с пришитым к ней воротником и боковыми карманами. На голове кепка, которую перед самым отъездом в Москву я выменял на толкучке в Улан-Удэ за полведра квашеной капусты. В руках — деревянный чемоданчик, с четырьмя зачерствевшими буханками хлеба, парой белья, мешочком кедровых орехов, купленных на какой-то сибирской станции, овчинный полушубок бог знает какого срока, и мандолина.

Привёз ещё седину, худобу и всего только половину зубов во рту.

Домой ехали трамваем до Семёновской площади, а оттуда, пешком, к Госпитальному валу. За десять лет во дворе разрослись тополя, доставая верхушками до третьего этажа.

Перед подъездом в скверике — много колясок с детьми, у песочницы, тоже дети. Вокруг незнакомые люди.

Неузнаваема и квартира. Жена с дочерьми живут в двух комнатах, третья занята посторонними людьми, вселёнными по решению народного суда в порядке уплотнения, в четвёртой живут племянник с племянницей, привезённые женой из Ленинграда после ареста их родителей — сестры жены Маши Черняк, члена партии с 1915 года, участницы Октябрьской революции в Москве и Гражданской войны, бывшей до своего ареста председателем одного из райисполкомов Ленинграда и её мужа Петра Горбунова, уральского рабочего, старого большевика, до ареста — председателя Мурманского окрисполкома.

На кухне оказалась нагретая вода в кастрюлях, железное корыто, таз, на стуле аккуратно сложено бельё. На спинке стула — мой тёмно-синий костюм, под стулом — ботинки. Всё это бережно сохранялось и в течение десяти лет ожидало моего возвращения.

Только великая вера в моё возвращение могла оправдать их наличие сегодня в этом доме!

…В белой рубашке, при галстуке, в костюме, висящем на плечах, ровно мешок, подхожу к столу, накрытому белой скатертью. Посреди стола ваза, с большим букетом цветов, перед каждым — тарелка, рюмка, бокал. В графине водка, рядом — бутылка вина. Чёрный хлеб нарезан маленькими ломтиками, какая-то закуска, уже не помню какая. На блюдце плитка шоколада, аккуратно разломанная на маленькие кусочки.

Не помню, что ел, что пил, не помню тостов и были ли они. Помню лишь одно: когда стали пить чай, младшая дочь, подвигая блюдце с шоколадом поближе ко мне, сказала тихим голосом:

— Папа, бери к чаю шоколад.

Я повернул голову к ней и прочёл на её лице сильное и трудно скрываемое желание самой попробовать весьма редкое в этом доме лакомство. Невольно слёзы набежали на глаза, мне было не до шоколада.

— Спасибо, Ирэна! Ешь сама. А я сильно хочу пить, а со сладким не напьёшься, да и отвык я от сладкого!

За столом сидели до позднего вечера. Немного смеялись, больше плакали. Даже не плакали, это не то слово, просто отворачивались, вытирая набегавшие на глаза слёзы.

Разговор направляла жена: как ехал, кто были соседи в вагоне; Маша возвратилась уже два года тому назад, сейчас работает в Подмосковье, не получив права жительства в Москве, племянники Гарик и Витя демобилизовались, моя сестра Анфиса живёт в Германии с дочкой и мужем, подполковником артиллерии, закончившим войну в Берлине. Сёстры Таиса и Зина живут в городе Минеральные Воды, брат Володя работает в Чите, второй брат Костя с отцом живут в Ульяновске. А Витя, самый младший, погиб в 1941-м году с эскадрильей тяжёлых бомбардировщиков чуть ли не в первые дни войны…

И — ни одного вопроса о тюрьме и лагерях! Не говорила и о том, как жила одна с четырьмя детьми все эти годы и как живут сейчас. Не хотела омрачать встречи. Не задавал вопросов и я. Не сговариваясь, откладывали это на потом. И было понятно всем, что этого разговора не миновать, всё равно говорить об этом придётся. Но только не сейчас, не сегодня, может быть, и не завтра.

Да как об этом не говорить? Ведь трагедия, невольным участником которой сделали меня, была ещё большей трагедией для моей семьи. Над ними тяготел тяжёлый приговор «правосудия», сделавший их семьёй врага народа. Куда бы они ни приходили, с чем бы они ни обращались, за ними тянулся несмываемый позор мужа, отца. В глазах всех они обязаны были делить тяжесть вины. И делили.

МАРМОРШТЕЙН

На другой день пришёл Лев Вениаминович Марморштейн — главный инженер завода «Серп и Молот».

Крепко расцеловались. Он мало изменился, разве что немного посолиднел, как-то раздобрел, да передние зубы не свои, а золотые. По-прежнему говорун, пересыпает разговор остротами, анекдотами. Как и раньше — хорошо ест, а ещё лучше — пьёт. Принёс с собой бутылку водки, с которой сам же и расправился.

Одиннадцать месяцев провёл он в одиночке на Лубянке, 2. Обвиняли во вредительстве, связи с Родзевичем, Субботиным, доктором Крицем, Бортницким и, конечно, со мной — с врагами народа…

Запустил чернильницей в следователя, вгорячах не попал, но стену испортил, забрызгав чернилами. Тут же потерял зубы от удара рукояткой пистолета. Не один раз после этого искал «пятый угол». Избивали до потери сознания. Ни одного листа допроса не подписал, даже заглавных, которые заполнялись биографическими данными. И всё же следователь остался верен себе и бытовавшему в то время положению, что «невиновных НКВД не арестовывает, а раз ты арестован, значит, виноват». Он дело всё же состряпал. Слушалось оно в Верховном суде в 1938-м году. Суд состава преступления не нашёл. Марморштейна освободили. Компенсировали деньгами за все одиннадцать месяцев, проведённых в тюрьме.

А пытки, зубы, оставленные в кабинете следователя, кто-нибудь компенсирует? То-то и оно, что это вечно придётся хранить в себе и ничем не стереть из своей памяти.

— Меня сейчас призывают забыть, вычеркнуть из жизни месяцы жесточайшего по своему цинизму беззакония, забыть душевные и физические муки почти годичного пребывания в одиночке. Мол, чего вам ещё нужно? Справедливость восстановлена. То, чего вы добивались, чего ждали, во имя чего жили — свершилось. Ну и живите себе на здоровье, вас восстановили на работе, вы опять в почёте. Зачем же вы ворошите прошлое? Да, оно неприглядно, нам его, этого прошлого, тоже стыдно, но нельзя же вечно твердить о нём, ни к чему искусственно растравлять трудно заживающие раны…

Глаза Лёвы налились кровью, а лицо побледнело. Рука потянулась к стакану с водкой. Он взял его, но не выпил, поставил обратно на стол.

— Я спрашиваю самого себя, кто эти советчики? Во имя чего они затыкают мне рот? Да разве во мне одном дело? Разве справедливость уже восторжествовала? Разве трагедия закончилась? И можно ли почивать на лаврах? А ты, Митя, а десятки, сотни тысяч таких, как ты, что же, должны молчать и радоваться, что победили смерть и получили в награду жёлтый билет! А кто же скажет о тех, кто не победил смерть, кто лежит с привязанной к ноге биркой в тайге, тундре и ещё чёрт знает где? Нет, ради справедливости, ради людей ещё живых, в память уже мёртвых, призыва ть к молчанию — величайшее преступление. Я мало знаю, видел и пережил меньше тебя, но и то, чем делюсь с людьми, приводит их в ужас и заставляет пересмотреть свои установившиеся взгляды, переоценить многие ценности. Расскажи мне о твоих университетах, о твоём «академическом образовании»!

…И я рассказывал, рассказывал всё, что было. И то, мизерно малое, хорошее, и то, страшно большое, — плохое. Рассказывал всё, ничего не утаивая, без прикрас и преувеличений, всё, всё, чему был свидетелем и невольным участником, действующим лицом.

А он сидел и слушал, даже не пил, хотя водка стояла на столе и не в его стиле было равнодушие к заполненной посуде. От него узнал, что Александр Михайлов, прячась от фронта, из инженера превратился в начальника охраны завода (эта должность имела броню и на фронт не посылалась). От него же узнал, как Андилевко в тех же целях работал на заводе рядовым вахтёром, что Бубнов по трупам оклеветанных им честных людей докарабкался до поста заместителя министра в одной из прибалтийских республик, что погибли работники завода Н.Б. Родзевич, И.И. Субботин, Бортницкий, Лобатов, Дорожкин, Филатов, Гайдуль, Генкин, Ганин, Можейкис, Цейтлин, Зоншайн. Не обошли и работников Спецстали — расстреляны Залкинд, профессор Григорович, доктор Криц, сидят Тертерян, Лехнер, начальник ГУМПа Точинский и много, много других — всех и не перечислишь, обо всех не расскажешь…

СМИРНОВ

На другой день пришёл Иван Иванович Смирнов. Он работал в цехе холодного проката начальником планового отдела. В 1936-м году он и начальник технического контроля Толгский были неожиданно арестованы. Долгие месяцы о них ничего не было слышно. Просто исчезли и никто не знал, где они. Не знали даже их родные.

Не помню уж точно, в каком месяце (кажется дело было в конце лета), я был вызван на Лубянку, 2. Долго ожидал у дверей кабинета вызвавшего меня следователя. Наконец, во втором часу ночи, был принят. Это был следователь, ведший дела Смирнова и Толгского. Он зачитал протоколы показаний своих «подопечных». В своих показаниях они признавались во вредительстве. Толгский пропускал заведомый брак нержавеющей ленты, а Смирнов, зная это, оформлял документацию.

Я был ошеломлён, попросил дать мне прочесть их показания. Следователь был настолько любезен, что дал мне в руки папки, такие же, какие я видел несколько позже, но ещё не сброшюрованные и без «Хранить вечно» на титульном листе.

Первые же страницы меня насторожили. Я знал, что И.И. Смирнов работает на заводе с раннего детства, что отец у него был табельщиком, но то, что он — Смирнов — был сыном «крупного домовладельца», показалось мне надуманным. Толгского же я знал как молодого специалиста, порвавшего со своим отцом — рядовым священником небольшого прихода. А если бы даже он и не порвал с отцом? Но что он был сыном крупного служителя религиозного культа, настроенного явно антисоветски, мне было (не?)известным.

А дальше следовало одно откровение за другим. Толгский пропускал ленты с интеркристаллитной коррозией, недостаточными механическими качествами, царапинами, плёнками, падавами; Смирнов выписывал накладные на сдачу, в документах исправлял по указания Толгского номера лент.

На вопрос, знали ли об этом Сагайдак и Гольденберг, следовал ответ: «Нет, не знали, и мы боялись их в это посвящать».

Каждый лист допроса подписан, даже лист допроса очной ставки.

— Я хо тел бы только вашего подтверждения, что эти подлецы, а в этом, я надеюсь, вы теперь не сомневаетесь, вредили, не вызывая подозрений со стороны Гольденберга (моего заместителя), и что они скрывали от вас и от общественности своё социальное происхождение.

— Первого не могу подтвердить, потому что Смирнов вообще не имел никакого отношения к оформлению, документы писались бухгалтером Любимовым, а Толгский не только не пропускал брака, но наоборот, перестраховываясь, зачастую отправлял в передел с моей точки зрения ленты, которые можно было бы с успехом использовать в производстве заказчика (я имею в виду ленты с незначительными поверхностными дефектами и отступлениями по химическому составу). На этой почве у нас неоднократно были большие недоразумения и Толгский в спорах всегда побеждал, так как на его стороне всегда был начальник ОТК завода, Марморштейн, Родзевич и авиационная техническая приёмка в лице Бреславской.

Второго не могу подтвердить, так как сам лично и вряд ли кто из цеховых рабочих не знает, что Толгский — сын священника, а Смирнов — сын табельщика, имевшего у Рогожской заставы домишко. Этого они никогда не скрывали.

Мои ответы не обескуражили следователя и были как бы пропущены мимо ушей, в полной уверенности, что последующими доводами он сумеет сбить с меня спесь.

— А что вы скажете теперь? — и, с заранее победоносным видом, протянул мне несколько образцов, побывавших на разрывной машине. — Ведь это образцы с 81-го завода, вашего потребителя. Вот какой металл поступает с вашего завода! Не станете же вы теперь отрицать, что эта лента не отвечает техническим условиям. Вот, пожалуйста, вам и эти технические условия!

— Тут какое-то недоразумение, товарищ следователь! Это образцы нашей заводской лаборатории, а не 81-го завода, как утверждаете вы. Их образцы фрезеруются, а потом ещё и шлифуются, а наши — только фрезеруются — в этом я вижу первое недоразумение, а второе — в том, что по образцам без протокола лаборатории и их замеров о качестве металла судить, поверьте мне, всё же нельзя даже специалисту и, наконец, третье — откуда видно, что металл, от которого взяты эти образцы, отправлен нами именно на 81-й завод?

— Если вы уж так хотите, пожалуйста, взгляните на этот документ. Он вам о чём-нибудь говорит?

Просматриваю акт-сертификат. Действительно, помер ленты совпадает с номером образца. Это значит, что металл уже у заказчика.

— Вы правы, что эта лента на 81-м заводе, но почему вы не показываете документы, характеризующие саму эту ленту?

— А чего вам, собственно говоря, не хватает?

— Протокола № 227 о результатах механических испытаний и протокола № 13 об антикоррозийных испытаниях. Обратите внимание на то, что в акте сертификата есть ссылка именно на эти номера протоколов. Запросите их от нашего завода и от завода заказчика (их копии есть на обоих заводах), тогда можно будет судить об этой ленте. Вы забываете или не знаете, что металл контролируется дважды, лабораториями различных заводов и, если испытания заказчика отличаются от испытаний поставщика, лента в производство не пускается вплоть до контрольных испытаний обеими лабораториями. Так что запуск в производство недоброкачественной ленты почти исключён.

— Так вы что же, отрицаете, что у вас бывает брак?

— Нет, не отрицаю, есть, к сожалению, и ещё очень большой. Только благодаря этому и введён такой жёсткий контроль. Но это уж совсем, кажется мне, не касается тех людей, ради которых я вами вызван. Это уж дело моё, Гольденберга, технического отдела завода, лаборатории, наконец, дирекции завода и даже, если хотите, Главспецстали. Если вас интересует этот вопрос, я с удовольствием попытаюсь его вам осветить. Об этом я могу говорить день и ночь, так как он меня интересует больше, чем кого-либо другого, это моё кровное дело, этим я живу. Кстати, можете подробно ознакомиться с этим специальным вопросом в технической литературе и, в частности, в моих статьях, опубликованных в журнале «Качественная сталь».

На этом допрос меня в качестве свидетеля по делу Смирнова и Толгского закончился.

— Вот вам бумага, изложите коротко то, о чём мы вели с вами беседу.

Много дней и ночей меня мучил один и тот же вопрос: почему Смирнов и Толгский оклеветали сами себя и зачем понадобился следователю я.

Рассказать кому-нибудь, посоветоваться, я не мог, так как дал подписку о неразглашении всего того, что случилось в эту ночь. А поэтому это не давало мне покоя, заставляло думать и гадать один на один.

Так прошёл целый месяц.

Вдруг звонит Марморштейн и говорит, что со мной хочет побеседовать прокурор и просит обеспечить ему доступ в цех. Цех тогда был ещё засекречен, у входа стояли часовые от НКВД, и доступ был только по специальным пропускам. Все пропуска подписывал почему-то только я, а не спецчасть завода. Прокурор попросил создать условия спокойной работы в течение полутора часов. Я запер изнутри свой кабинет и предупредил управделами Смирнову, что буду сильно занят.

— Как вы смотрите на то, что бы Смирнова и Толгского выпустить на поруки родных?

Эта фраза последовала сразу после того, как прокурор представился. Она меня ошеломила и крайне удивила своей прямотой и тем, что была произнесена без всяких предисловий и подготовки. Ответил так же коротко и не менее категорично, чем был задан вопрос:

— Я убеждён, что их можно освободить из-под стражи, так как обвинения их во вредительстве считаю, мягко говоря, надуманным недоразумением.

И тут я рассказал подробно прокурору о вызове меня следователем и несостоятельности приводимых им аргументов. Беседа длилась свыше двух часов. Он подробно ознакомился с технологией производства, порядком испытания готового металла, оформлением отгружаемой ленты. Попросил вызвать бухгалтера Любимова, мастера ОТК Никитина, секретаря партбюро вальцовщика Жужжалова, начальника смены Киселёва.

Через них он проверил правильность моих объяснений. У каждого спрашивал о работе Смирнова и Толгского, об их общественном лице. Потом он вёл разговор с Марморштейном и Родзевичем в кабинете директора завода Степанова.

Через неделю Смирнов и Толгский из-под стражи были освобождены за отсутствием состава преступления.

…И вот один из них, Смирнов, через десять лет пришёл ко мне.

— Думаю, что теперь вы не будете спрашивать меня, почему мы с Толгским тогда подписали протоколы следствия?

— А почему всё же, Иван Иванович, расскажи, интересно!

— Три месяца сидели мы в одиночках. Каждую ночь — допрос, а днём спать не дают. Мне говорят, что Толгский уже признался, а ему, — что признался я. Показывают протоколы признания. Толгский подписал из-за трусости, он сам этого не отрицает, а я думал, что в суде будут присутствовать наши заводские, они уличат нас в неправде и когда мы заявим, что нас принудили подписать признания во вредительстве, суд нам поверит и дело прекратит. Когда со мной разговаривал прокурор, я ему всё рассказал и про цех, и про нержавейку, и про вас. Рассказал и то, почему подписал. С ним можно было говорить, он не допрашивал, а расспрашивал. И даже немного обидно было — не обо мне спрашивал, а о цехе, порядках в цехе, о вас, Гольденберге, Марморштейне.

Немного помолчав, он продолжал:

— А всё это Зубов, Бреславская, Баринов, помощник Толгского Никитин — они целились в вас, а вы в то время оказались им не по зубам. Если бы вы знали, как хотел следователь притянуть и вас! Он всё время твердил, что вы не могли не знать о наших проделках. На каждом допросе повторял: «А может, он и задания вам давал? Признавайтесь, вам легче будет, ведь вы были только исполнители, вы боялись его, а потому делали то, что он вам приказывал».

Иван Иванович успокоенным уходил от меня, узнав мою роль в их освобождении, и что на моём следствии ни их имён, ни их «дело» ни разу не упоминалось, как будто бы его никогда и не было.

Неделю я сидел дома, никуда не ходил — просто не пускали домашние. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не побывал у меня. Приходил вальцовщик Дмитрий Ровнов, Сергей Жужжалов, Василий Балясников, Алексей Погонченков, Василий Иванович Боголюбский, Николай Павлович Громов.

РОДЗЕВИЧ

На заводе в бывшем кабинете технического директора завода Родзевича встретил меня А.В. Марморштейн. Родзевич сюда уже больше не вернётся и никогда не зайдёт. Его уже нет — умер ли в тюрьме или расстрелян — кто скажет?!

Адобрая слава шла в тридцатых годах на нашем заводе об этом талантливом инженере и крупном организаторе. В марте 1935-го года он был награждён орденом Ленина, а годом позже наркомом тяжёлой промышленности Серго Орджоникидзе был премирован и персональной легковой машиной.

Сын путейского инженера Родзевич рано потерял родителей и с шестилетнего возраста воспитывался в Гатчинском сиротском доме. В 1916-м году окончил Политехнический институт в Петрограде, работал на Путиловском и Петрозаводском заводах, а потом на заводе «Электросталь». В 1925-м году он пришёл на завод «Серп и Молот».

Высококвалифицированный металлург, культурный и разносторонне грамотный инженер, чуткий и отзывчивый товарищ, Родзевич работал начальником смены, затем заместителем начальника цеха, главным инженером ОКСа, а в 1930-м году был назначен техническим директором завода.

В те годы коллектив завода подчинил свою деятельность освоению и выпуску качественной стали. Старый гужонов-ский завод менял своё лицо. Коллектив, годами выпускавший торговые сорта железа — гвозди, болты, гайки, — должен был стать предприятием по производству качественных сталей. Такова была воля народа, строящего первое в мире социалистическое государство.

Активным участником и непосредственным руководителем осуществления грандиозной программы работ по праву называли Н.Б. Родзевича. Реконструкция началась на полном ходу завода, без снижения производственного плана. Родзе-вич руководил механизацией разделки шихты и подачи её к печам, внедрял системы охлаждения крышек мартеновских печей и другими, не менее важными работами. Его широкие, многосторонние знания, глубокая эрудиция в решении самых сложных технических задач помогали коллективу завода — старым и молодым специалистам — в годы первой пятилетки внести достойный вклад в дело завершения специализации завода.

Не было такого цеха, такого уголка на заводе, которых бы не коснулась обновляющая рука времени. На месте гвоздильного цеха создали производство стальных тросов для лифтов, шахтных подъёмников и самолётов.

В 1930-м году развернули работы по строительству модельного, калибровочного и фасонолитейного цехов. В одном пролёте листопрокатного цеха началось производство нержавеющей ленты.

Все эти и многие другие работы связаны с именем Н.Б. Родзевича. Он отдавал много сил, энергии и знаний созданию новых технологий и освоению сотен новых видов продукции. В те годы завод освоил производство автотракторной стали, фасонного стального и высокомарганцовистого литья, авиационной стали, нержавеющих, жаропрочных и шарикоподшипниковых сталей, биметаллической проволоки, буровой и пружинной сталей, железа «Армко».

Тысячи тонн металла, ранее ввозившегося из-за границы, вышли из ворот завода с путёвками на новостройки нашей страны: на Днепрострой, Кузнецк, Магни тку, на московские заводы автомобилей и ГПЗ, на Волгоградский тракторный, на машиностроительные и химические заводы, во все уголки необъятной Советской Родины. Завод выпускал проходческие щиты для Метростроя, сталь «Серпа и Молота» украсила стены станции метро «Маяковская».

В 1930-м году по инициативе и непосредственном участии Родзевича была создана первая экспресс-лаборатория в мартеновском цехе, а затем исследовательские лаборатории и в других цехах завода. Понимая важность научно-исследовательских работ, он приложил много сил и энергии для создания центральной заводской лаборатории, которая стала мозговым центром завода.

С именем Н.Б. Родзевича связана подготовка кадров грамотных инженеров, высококвалифицированных мастеров и бригадиров завода. Во всём, что было сделано в те годы славным коллективом завода, есть частица неутомимого творческого труда и энергии инженера Н.Б. Родзевича. Вся жизнь его — пример беззаветного служения советскому народу.

Он обладал теми качествами, которые были характерны для руководителей нашей промышленнос ти первых пятилеток, — умением работать, вести за собой людей и любить их.

Его не стало. Многих и многих потеряла гвардия Серго Орджоникидзе за прошедшие десятилетия разгула произвола, подозрительности, необоснованных приговоров.

Я остановился только на одной жизни. А чтобы хоть коротко рассказать обо всех, кто был вырван злой рукой из рядов бойцов нашей промышленности, потребовалась бы колоссальная работа многих тысяч литераторов, историков, исследователей в течение многих лет упорного, кропотливого труда. Уж очень много их было! Таких похожих друг на друга своей преданностью любимому делу, совершенному знанию его, высокой квалификацией, накалом творческого горения и таких разных характерами, привычками, темпераментом!..

…К Марморштейну я пришёл за помощью и советом. С ним я проработал ряд лет рука об руку. Его отзывчивость к нуждам товарищей, бескорыстная помощь рабочему, мастеру, бригадиру, своему коллеге-инженеру пользовалась широкой известностью на заводе. К нему шли сотни людей с нуждами производства, за разрешением семейных неурядиц, за материальной помощью, за содействием в получении путёвки, места для ребёнка в детских яслях, даже за содействием в приобретении пенициллина для спасения жизни ребёнка, просто за моральной поддержкой. И всем он помогал. Не было случая категорического отказа, или ссылки, что это не его дело. ЕГО КАСАЛОСЬ ВСЁ!

И ответом на это было всеобщее уважение и любовь к своему главному инженеру. Ценили его и директора завода П.Ф. Степанов и Г.М. Ильин, ценил его начальник Главспецстали И.Ф. Тевосян, начальник ГУ МПа Точинский, знали ставил его в пример многим Серго Орджоникидзе.

Вот к нему-то я и зашёл в кабинет как раз к моменту начала утренней оперативки. Он усадил меня рядом с собой, а в кабинет один за другим стали входить те, с кем многие годы я делил (десять лет тому назад) радости и невзгоды завода, с кем дружил, спорил, ссорился и мирился, строил новое и ломал старое.

Вот они, с кем я рос и мужал:

Н.П. Громов, А.Г. Погонченков, Минервин, Цейтлин, Королёв, В.И. Боголюбский, Балясников, Еленсон, Тарлин-ский, Белозёров, Елин, Болнух, Жетвин, Бабаков, Соломонов, Фрид. Вот она, плеяда воспитанников Родзевича и Субботина. Возмужавшие, накопившие большой опыт, ведущие завод от одной победы к другой.

Не скажу, что все одинаково восприняли моё появление в кабинете у главного инженера. Деловая обстановка обязывала к некоторой сдержанности, но она разрядилась к моменту начала совещания. Каждый считал необходимым поздравить меня с возвращением и задать десяток вопросов, на которые сразу и не ответишь.

— Успеете наговориться, он же вернулся совсем. А рассказать ему есть что. Давайте начинать, только покороче, из уважения к гостю «с того света». Не улыбайтесь, именно с «того света», это вам говорит Лев Вениаминович! У него двери открыты как и прежде — для всех. Я уже у него был. И не без пользы для себя. От его имени приглашаю к нему всех, кто хочет узнать, что такое «тот свет». Улыбаться перестанете, когда его послушаете.

После окончания совещания Лев Вениаминович кому-то позвонил по телефону, назвав мою фамилию. На другом конце провода попросили передать мне привет и дали адрес, где меня могут устроить на работу.

«КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ»

На другой же день я выехал в посёлок «Красный Октябрь», что недалеко от города Киржач Владимирской области, в ста сорока километрах от Москвы. В этом посёлке расположен завод-смежник московского автозавода по изготовлению осветительной аппаратуры автомобилей.

До станции Александров (сто один километр от Москвы) проехал электричкой, а от Александрова — сорок три километра рабочим поездом.

Вся поездка от Москвы до «Красного Октября» с пересадкой заняла около двенадцати часов, обратно — немногим более восьми часов. От станции до посёлка хорошего хода около часа — километров шесть.

Директор о моём приезде был предупреждён. При моём появлении он вызвал секретаря парторганизации. Беседуем втроём.

Живой человеческий интерес, проявленный к моему жизненному пути, а в особенности к последним десяти годам, развязали мне язык. А их интересовало буквально всё: и сколько отсидел, и много ли там таких, как я, что такое общие работы, как я остался жив, не знаю ли лагерей, где заключённые лишены переписки.

Разговаривали долго. Нет, «разговаривали», пожалуй, будет не точно, говорил в основном я, а они слушали, изредка бросая реплики, по которым было понятно, что относятся они ко мне далеко не безразлично и даже более того, не скрывали своего сочувствия ко мне и возмущения творящимся.

— Мы мучаемся, буквально — охотимся за любым инженером, а там тысячи высококвалифицированных специалистов долбят кайлом землю.

— Неужели так озверели люди, что не отдают себе отчёта в своих действиях?

— Как же это увязывается с тем, что «человек — самое ценное»?

— Но ведь сын за отца не отвечает, а вы говорите, что есть целые лагеря жён заключённых?..

…Директор предложил работу в технологическом отделе, секретарь парторганизации высказал свои соображения в пользу задействования меня в качестве технолога прессового цеха. Право выбора предоставили мне. Я выбрал цех, мотивируя тем, что завода не знаю, специальность для меня совершенно новая, сперва нужно учиться.

По всему было видно, что мой выбор и признание себя полным профаном в их деле понравилось обоим. Со своей стороны я выдвинул два условия, правда, не рассчитывая на их приемлемость, в особенности второго: завод должен дать мне комнату с меблировкой в общежитии и ежемесячно три-четыре дня числить меня в командировке в Москве.

Ни то, ни другое возражений не вызвало.

— Нам часто приходится бывать в Москве по делам завода, вот мы и используем вас для этого.

Подошли, вызванные — Полозов — начальник прессового цеха и комендант общежития. Полозову был представлен новый технолог цеха, коменданту было дано указание в пятидневный срок привести в женском общежитии в порядок одну комнату и обставить её мебелью.

— В женском общежитии вам будет спокойнее — у них и чище, и тише. Ждём вас через пять дней, а сейчас товарищ Полозов ознакомит вас с цехом и заводом в целом. Заявление оставьте у меня. С завтрашнего дня вы — технолог прессового цеха нашего завода. После осмотра завода зайдите к секретарю и возьмите постоянный пропуск на завод.

Кратко, оперативно, до предельности ясно и понятно.

В Москву приехал в час ночи. Все виды транспорта свою работу уже прекратили. От Казанского вокзала до Госпитального вала путь не близкий, затратил больше часа.

…Пять дней промелькнули незаметно. Хлопоты и сборы поглотили их полностью. За десять лет я отвык иметь хоть какую-нибудь видимость личного хозяйства. Жил на всём готовом. Везде и всюду, все десять лет, имел место на нарах или под нарами в тюрьме ли, в лагерях ли. Выла полка в столыпинском вагоне-теплушке. Привык к отсутствию постельного белья. Котелок или жестяная кружка, а то и просто банка от консервов и деревянная ложка, полностью заменяли многообразный перечень повседневно необходимых принадлежностей человека с самыми скромными потребностями.

Обзаводиться тарелками, стаканами, ножом, вилкой заключённым не разрешалось и исчезновение их из повседневного обихода мало кого беспокоило. Отсутствие минимального разнообразия одежды не вызывало особой печали и неудобств. Мужской туалет ограничивался зимой (о лете говорить не стоит, так как за десять лет оно редко навещало нас) ватными брюками, подобием гимнастёрки, бушлатом, телогрейкой, шапкой, валенками, рукавицами да парой белья. Вот в нём и жили — на работе, в бараке, в этапе, в будние дни и в праздники, днём — на себе, ночью — в головах вместо подушки, под собою — вместо перины и вместо одеяла — на себе.

Так за годом год служили они нам «верой и правдой» до полного износа. Были случаи, когда мы становились собственниками тюфячного мешка, подушечной наволочки и суконного одеяла. Но это, наряду с появлением какого-то комфорта, доставляло и ряд забот, в большинстве случаев трудно преодолимых. Тюфячный мешок нужно было чем-то набить, но как говорилось ранее, организованный подвоз опилок для этих целей нас не устраивал, так как они всегда были мокрыми, вперемешку со снегом. Набитый ими мешок нужно было долго сушить собственным телом, а это неприятно и опасно для здоровья. Лучший вариант — это достать стружки, но стоимость её котировалась баснословно высоко — нужно было отдать четыре-пять паек хлеба. А чем жить? Ведь хлеб — это всё! На баланде и черпачке овсянки далеко не уедешь!

Но даже тогда, когда удавалось преодолеть все эти барьеры, собственность продолжала отравлять жизнь. Приходилось ежедневно трястись над тем, что, придя в барак с работы, от твоего «спального гарнитура» останутся лишь голые нары, а тюфяк, подушку и одеяло «уведут». И «уводили». А после этого ты уже «промотчик». Слово-то какое броское и вместительное.

Приходилось читать и слышать, что проматывали поместья, наследства, целые состояния, но не свою же постель! (Правда, были случаи, что постель просто пропивали.) А тут «промотчик»! Прощайся теперь с обмундированием первого срока — тебе теперь его не дадут.

Вот тебе и комфорт! Нет уж, лучше подальше от него. То ли дело нары! Их не уволокут!

Переход на новое социальное положение взвалил на плечи заботы о многом. Перечень необходимого для новой жизни рос, как снежный ком, перечислять всё не берусь даже и сейчас.

А много всё же необходимо человеку! Без помощи семьи мне на сборы вряд ли хватило бы и месяца, — ведь всё нужно продумать, всё предусмотреть, достать, сложить.

Наконец, два чемодана закрыты, рюкзак завязан. Всё готово к отъезду. Думаю, что эти сборы мало чем отличались от сборов при переезде на дачу. Но всё это проходило когда-то стороной. Моё дело сводилось к обеспечению грузовиком, переноской вещей, расстановкой их на даче, а всё остальное ложилось на плечи жены.

С последней электричкой, в два часа ночи, приехал в город Александров и до пяти часов утра торчал на вокзале в ожидании поезда. От вещей уйти нельзя, камеры хранения нет, зал битком набит людьми, что селёдками в бочке.

В четыре часа утра из зала всех ожидания всех выгнали — началась уборка вокзала. В пять утра подошёл поезд. Места берутся с боем. В вагоне темно.

Только в начале седьмого приехал на станцию «Красный Октябрь». Всю дорогу от Москвы бодрс твовал. Восемь часов понадобилось для преодоления ста сорока четырёх километров. И это под Москвой!

На каждой станции и полустанке слышались истошные крики и вопли людей, «проворонивших» свои чемоданы, сундучки, мешки и узлы. Мародёрство на железной дороге приняло угрожающие размеры. Грабили открыто, как говорят, прямо на людях — с финками и даже с пистолетами в руках, забирали немудрящий багаж, а сопротивляющихся выбрасывали из вагонов на полном ходу поезда.

От станции до заводского посёлка шагал со своим грузом больше двух часов, проклиная и чемоданы, и рюкзак.

Наконец, добрался до общежития. Комната на втором этаже — узкая и длинная как гроб. С левой стороны от входа — плита, рядом — табуретка с бачком для воды и какой-то канцелярский шкаф, занимающий пол-стены, прямо против двери, у окна — большой квадратный с тол с двумя расшатанными стульями. По правой стороне — кровать с рваной и ржавой сеткой.

Сутки ушли на устройство. Набил матрац стружками, собрал в лесу сучьев и хворосту. Плита дымит и обогревает соседнюю комнату. Наносил в бачок воды из колонки (колонка в полкилометре от общежития). Вымыл пол. Вечером справлял новоселье — пил кипяток с солью и кусочком чёрного хлеба.

Первая ночь прошла благополучно, если не считать, что полученные мною «хоромы» не отличались особой герметичностью и к утру поверх одеяла пришлось накрыться своим кожаным пальто. Подумалось: а что будет зимой? Нужно позаботиться о дровах. Выручил комендант, направив на другой конец посёлка. Там были свалены трёхметровые берёзовые хлысты. После работы приволок к общежитию два из них. У девчат достал поперечную пилу и колун.

— Поможем нашему инженеру напилить дров, может, приголубит, — смеясь и подталкивая подругу, сказала черноглазая, с большой копной волос девушка-прессовщица.

— Ой, Клавка, что за язык у тебя, словно помело! Давай-ка, инженер, пилу, распилим сами! Давай, давай!

И распилили. Это произошло поздно вечером, после работы. А утром началась моя трудовая деятельность в прессовом цехе.

В мои обязанности входило вначале ознакомиться с производством, людьми, а потом совершенствовать технологию, осваивать новые штампы.

И пошли дни за днями — не похожие один на другой. Как и следовало ожидать, технология меня не заинтриговала и потому, что дело для меня оказалось совершенно новым, и потому, что я механик по образованию и, очевидно, по призванию.

Меня заинтересовал сам процесс, конструкции приспособлений, штампов, транспортных устройств, организация производства в целом.

Очевидно, новому человеку бросаются в глаза такие вещи, с которыми свыклись старожилы и которых они просто не замечают. Так получилось и со мной. Никаких Америк я не открывал, да и открыть не мог, просто заметил то, что людям давно примелькалось, вошло в привычку.

Уже через неделю или через две я робко предложил начальнику цеха Полозову изменить раскрой металла для штамповки одного изделия, что обещало экономию цветного металла.

Полозов, в прошлом сам прессовщик, потом мастер, а во время войны ставший начальником цеха, считал, что этими делами должны заниматься инженеры. Недостаточная общая грамотность и отсутствие технических знаний не позволяли ему самостоятельно решать теоретические, чисто инженерные вопросы. Учиться он считал для себя поздновато, человек на возрасте, считал, что на его век хватит тех практических знаний, что он накопил за несколько десятков лет работы на заводе. Цех при нём работает неплохо, план ежемесячно выполняется, чего же, собственно говоря, ещё нужно? Пусть поработает молодёжь.

Люди его уважали, работницы за глаза называли «папашей» или «батей».

Инженеров он уважал, прислушивался к ним, а инженеры дорожили его многолетним опытом и так же относились к нему с должным вниманием и предупредительностью.

Моё предложение ему понравилось как по существу, так и по форме.

— Сразу видно человека — не в БРИз побежал, а пришёл посоветоваться со стариком. Что же, дело предлагаете! Только у нас любые изменения вводятся лишь после утверждения техническим отделом завода. Пойдёмте к товарищу Супоневу, он там сейчас временно начальник. Скажет сделать — сделаем, изменим раскрой.

А ещё через неделю пошёл советоваться с ним насчёт замены матрицы, пуансона и фрезы при изготовлении отверстий в детали.

— Сходите к Су поневу, вы уже с ним знакомы, а я уж не пойду. Вы не обижай тесь, я человек прямой, не верю я, что от этого будет лучше, сходите к нему, вам легче договориться!

С Супоневым договорились с полуслова. Он — инженер, старый работник завода, много сделал и делает для него. Особых восторгов он не проявил. Вздохнув, тихо сказал:

— Разве за всем усмотришь? Цех молчит, а мы закопались в бумагах. Дитя не плачет, а мать не разумеет. Делайте! Пойдёт! Кстати, можете оформить через БРИз. Ведь это предложение не входит в ваши прямые обязанности.

Конечно, оформил, и даже получил деньги. Когда предлагал, совсем о них не думал, считал, что это входит в мои обязанности.

С главным инженером знакомство произошло несколько неожиданно. Я был вызван на технический совет завода по вопросу создания поточной линии по изготовлению нескольких деталей для автомобильных фар. Эту идею я вынашивал свыше месяца, советовался с прессовщиками, слесарями, наладчиками, с главным механиком завода, конечно, с Полозовым и Супоневым. Последний предложил мне изобразить идею на бумаге в чертежах, схемах, графиках.

Этот материал с Супоневым попал к главному инженеру, а тот вынес его на технический совет завода.

Доклад на совете вызвал оживлённый обмен мнениями и мне же предложили в ближайшие два воскресенья с бригадой слесарей главного механика завод переставить прессы по предложенному проекту.

Работа была проведена, и даже сверх моих ожиданий дала настолько ощутимые результаты, что меня сразу же перевели в технологический отдел завода со специальным заданием — разработать три поточные линии с максимальным охватом деталей и план организации монтажных работ без остановки производства.

Теперь я подчинялся непосредственно главному инженеру.

А через месяц — опять технический совет. Проект утверждён. Начальником технического отдела стал инженер Воловский.

Много помогли мне технологи Дубовова, Антонов, Анна Савватеева, молодой Полозов — сын начальника прессового цеха, расчётчик Ненашев, сам Воловский и главный инженер завода.

Помимо основной работы, провожу регулярно читки газет, руковожу драматическим кружком, играю в струнном оркестре клуба. На многолюдном собрании выдвинут в члены правления клуба. Секретарь партийного комитета рекомендует мою кандидатуру отвести с мотивировкой, что, мол, я человек новый и сильно перегружен производственной работой. Дипломатия, конечно, слабенькая и не убедительная. Многим было понятно, в чём дело, но сделано всё же не грубо и ненавязчиво.

Поняв его с полуслова, я тут же сделал самоотвод, ссылаясь на серьёзную работу по созданию поточных линий. Самоотвод был принят небольшим количеством голосов.

После собрания имел с секретарём в его кабинете разговор один на один.

— Вот вы обиделись на меня, а зря. Я действительно руководствовался самыми лучшими побуждениями — направить ваши усилия на чисто инженерную работу.

— Да не обиделся я на собрании, а вот сейчас мне всё же не по себе. И не потому, что вы дали отвод, а потому, что пытаетесь оправдать его вашими личными хорошими пожеланиями. Не верю я этому. Не только мне, но и всем были ясны действительные причины, руководившие вами. Голосование совсем недвусмысленно показало это. Я понимаю, что вы не могли сказать собранию об установках свыше по поводу таких людей, как я. Да это и не нужно было. А вот мне, да ещё один на один, скрывать этого, кажется, и ненужно было. Скажите, что я прав, и у меня не останется этого гадкого осадка на душе. Поймите, что мне ваше личное отношение гораздо дороже любых указаний, исходящих исключительно из побуждений повышения бдительности. И это было бы не так уж страшно — бдительность необходима, но ведь если бы меня избрали членом правления клуба, неужели это можно было бы квалифицировать, как потерю бдительности? Вам, очевидно, известна восточная пословица: «Если хочешь проверить человека, сделай его начальником». Вот над ней не вредно было бы подумать многим перестраховщикам. Проверять человека нужно, но нужно ему и доверять! Так вот я вас и спрашиваю: доверяете ли вы мне лично, как человек, или…

Секретарь перебил меня:

— Вы правы, покривил я душой перед вами, но перестраховщиком назвать себя всё же не могу. Вы работаете уже полгода. Чувствовал особое к вам отношение? Смело отвечу, что нет! Сказать «верю» может всякий, а вот действительно верить и доверять — не всякому дано. Я думаю, что мы поняли друг друга?!

— Да, поняли!

Этим закончилась наша беседа.

Лето в разгаре. Вокруг живописные леса, речка. Каждый день после работы приношу из лесу ведро грибов, усиленно сушу их над своей плитой. Появились щавель и крапива — подспорье в питании. Одного пайка явно недостаточно. Шестьсот граммов хлеба, литр растительного масла, килограмм сахара в месяц — как ни крути — полуголодная норма. Щавель, крапива, грибы помогают, разнообразя и дополняя недостаточность питания.

Рабочие завода — все местные, из окрестных деревень. У каждого огородишко, а значит, своя картошка, свёкла, помидоры, огурцы, у многих козы, у некоторых — даже коровы. А кроме всего этого, ещё и большой опыт четырёхлетней войны. Ни того, ни другого у меня нет. На рынке и хлеба, и картошки, и молока продают много, но цены — не подступишься. Килограмм хлеба — тридцать рублей, а зарплата — всего шестьсот рублей в месяц. Вот и купи!

Приехала младшая дочь Ирэна в пионерский лагерь, а вслед за нею — племянник Вадим. Он привёз с собой месячный ученический паёк. Съели мы его за неделю, несмотря на аптекарские дозы.

Купил два ведра картошки для посадки на выделенном мне заводом участке. Картошка мелкая, размером с орех. Её-то мы и пустили в дело. По пяти картофелин на брата — вот и весь завтрак. Столько же на ужин.

В общем, не сладко и далеко не сытно. Я привык подтягивать пояс в лагерях, а их приучила к этому война. Так и жили.

Приехала на месяц жена. Каждый день — в лесу. Появились ягоды — земляника, малина, черника.

…Поточные линии работают. На заводе я — не последний человек. Пошли с Антоновым за грибами. Он угостил пирожком с картошкой, а в нём весу — граммов триста. И вкусно, и объёмисто.

А учил меня распознавать грибы и собирать их расчётчик Ненашев. Такого грибного чародея я больше не встречал. Ведёт в лес и по каким-то только ему известным приметам находит грибные места. И всегда безошибочно. Сам он брал только белые. Я же хватал всё, лишь бы побольше собрать.

Первый раз собирал с девчатами, прессовщицами завода. Со смехом они сортировали моё ведро грибов. Годных осталось с десяток, остальные — поганки, и даже несколько мухоморов. Из беды они же меня и выручили: из своих корзин и лукошек набросали мне ведро грибов. Смеялись до упаду, вогнали меня в краску, довели до состояния ненависти к грибам, а в результате и утешили своей складчиной.

Вечерами с плановиком, поступившим на завод почти одновременно со мной, отбывавшим свой срок в Нарымском крае, мы играли. Я на гитаре (аккомпанировал), а он — на мандолине. Играл он превосходно, знал хорошо ноты.

Стук в дверь. Входят три девушки.

— Разрешите послушать?!

За ними ещё три:

— А можно потанцевать?

Сперва танцевали парами, а потом разошлись — плясали «Барыню» и пели частушки. Разошлись поздно.

А рано утром робкий стук в дверь.

— Мы тут вчера у вас наследили, так вот пришли помыть пол!

Помыли сегодня, мыли завтра и послезавтра, топили плиту, носили воду. Мне было стыдно, я протестовал, но всё было бесполезно.

— Да вы ж, мужики, без бабы пропадёте! Не ломайтесь, дайте нам душу отвести. Ну вот и чистенько! А ваш-то придёт сегодня? Пусть приходит, последний вечерок попляшем, а там неделя перерыва — работаем в вечёрку. Вы не стесняйтесь, ежели надоели — скажите — мы не гордые!

А через неделю опять всё сначала.

Состав технического отдела в основном молодёжь. Самый старый я — уже сорок пять.

Близко схожусь с технологами Антоновым, Боровой, Савватеевой. Антонов — техник по образованию, воевал, был в немецком плену. Жена его работает продавщицей в магазине. У них хорошая заводская квартирка, садик, собственная коза. Часто провожу у них вечера. Оба сильно хотят иметь ребёнка, но пока что это только мечта — что-то не получается. Посоветовал отпуск провести в Москве и заодно показаться врачам. Предложил остановиться на нашей квартире.

Пробыли они у нас месяц, а через некоторое время Катя забеременела. Благодарили меня, а за что — так и не пойму.

Аня Савватеева — ещё совсем девочка. Сразу по окончании техникума пришла на завод технологом. Стройная, белокурая, со вздёрнутым носиком, часто улыбающаяся, прямо Снегурочка. Производила на всех очень хорошее впечатление своей любознательностью, способностями и исключительно тёплым отношением к окружающим. Каждую субботу она уезжала в Александров к родителям. Много раз при поездках в Москву мне доводилось иметь её своей попутчицей до Александрова. Тут я узнал о её любви к театру. Это послужило сближению её с моей семьёй. Приезжая в театр, она останавливалась у моих, оставалась ночевать. В семье была принята как родной человек.

Попробовал привлечь её в клубный драматический кружок. Согласилась, но «актрисы» из неё не получилось. Любить театр — это ещё не значит самому уметь заставлять людей терпеть себя на сцене. Исключительная стеснительность связывала её речь, сковывала движения. Она это хорошо чувствовала и ушла, сославшись на занятость, необходимость уделять больше внимания родителям и больному брату, возвратившемуся в 1945-м году из немецкого плена. Таким образом она освободила меня от тяжёлой обязанности изыскивать мотивы для её устранения. В начале 1948-го года она вышла замуж за молодого Полозова, хорошего конструктора штампов.

Об отмене карточек и денежной реформе мы узнали накануне после полудня. Слухи и разговоры об этом ходили задолго перед этим, но ник то толком не знал, во что это выльется и что это даст каждому из нас.

Наезжая частенько в Москву, я слышал, да и видел сам, что какая-то категория людей буквально сходит с ума. В магазинах стало пусто, хоть шаром покати. Люди покупали всё, что было на прилавках — дорогие многотысячные ковры, громадные, годные только для театра или клуба, люстры, картины, никому не нужные дорогие подсвечники, канделябры, шёлк, бархат. Нас это, конечно, мало касалось, так как бешеных денег мы не имели, а самое главное — совершенно не понимали цели этих людей.

Подходит ко мне Антонов и конфиденциально сообщает, что водка и после реформы останется в прежней цене, и если у меня есть деньги, он сможет устроить мне приобретение на них водки, даже с возвращением её завтра же обратно в магазин. Денег у меня оказалось на три литра, я их отдал ему, а вечером он принёс водку ко мне.

Долго она потом стояла у меня, пока не удалось половину её реализовать в обмен на масло, а вторую половину внести как пай на дружескую встречу кружковцев клуба.

Но не так легко оказалось на другой день после начала реформы достать хлеба. Пока мы были на работе, магазин являл собою буквально осаждённую крепость. В течение двух часов весь хлеб был продан. От конструкторов нашего отдела Павла Гулина, Денисенко, Чернова, Акимова (все — местные жители) узнал, что крестьяне из окрестных сёл берут хлеб для корма скота, причём Гулин довольно активно оправдывал это явление: — не подыхать же скоту!

А как будут жить люди — это его не интересовало. Сам он без хлеба не останется. У него мать, сестра, кажется, два брата — они достанут и для коровы, и для него.

Через несколько дне хлеб стали завозить прямо на завод для работающей смены, по два килограмма на человека.

В ночь на 8-е марта я выехал в Москву. В рюкзаке картошка, в бидончике — молоко, купленное на рынке, расположенном прямо против общежития.

Приехал в Москву как обычно, около двух часов ночи. В пути произошёл казус, который надолго испортил настроение. Только выехали из Александрова, а ехал я со слесарем прессового цеха, также не имеющего права проживания в Москве (он был трижды судим за воровство и грабёж и по амнистии 1945-го года возвратился из Караганды), заходят в вагон два милиционера, начинают проверять документы. Закрываю глаза — «сплю». Так уж вышло, что на этот раз я не получил командировочного удостоверения (очевидно, потому, что ехал всего на один день), а паспорт мой был «жёлтым».

Появилась опасность быть высаженным на первой же остановке, что совсем не входило в мои планы. Целый месяц не был дома и очень хотелось побыть хоть денёк с семьёй.

— Предъявите документы!

Я глаз не открываю, продолжаю «спать». Сосед протягивает паспорт.

— Куда едете?

— В Москву, к матери на праздник.

— Вам в Москву ехать нельзя и вы это хорошо знаете.

— А я поеду, у меня больная мать!

Поезд медленно подходит к станции.

— Встань и следуй к выходу!

— Не пойду, подлюка, в рот меня…

Милиционер хватает соседа под руки, тот сопротивляется, головой бьёт милиционера в грудь. Теперь хватают его оба. Он рвётся, матерится. Поезд остановился. Соседа выталкивают из вагона. На перроне шум. Кто-то кого-то бьёт. Кто и кого-трудно понять, можно только догадываться.

Я встал, приготовился к выходу через другую дверь. Поезд тронулся. Милиция не возвратилась, сосед тоже. Опять сел на прежнее место. В вагоне началось оживлённое обсуждение происшедшего. На стороне милиции — никого.

— Ну чего они к нему пристали? Парнишка к матери в гости ехал, никого не трогал!

— И как они только узнают, кому положено в Москве жить, а кому — нет?

— Это что, хоть под Москвой жить можно, а при царе давали волчий билет, и человек нигде не мог больше суток жить — вот это была штука!

— Их, чертей, когда нужно, никогда нет. Вон, третьего дни, одного дяденьку на ходу столкнули бандюги с поезда, а чемодан — себе. Вот когда милиция была бы в самый раз!

— А где же ты был? Что, в вагоне никого не было что ли? Что ж вы-то смотрели?

— Как не было, мил человек, были, полнёхонько было, да кто ж полезет на рожон? Жизнь своя надоела, что ли?

— Ты вот герой на словах, а если б к тебе с финкой, так сам небось спрыгнул бы с вагона, не пришлось бы и сталкивать!

Слышен хохот. В вагоне смеются все.

— А всё-таки неправильно это. По-моему, где хочешь, там и живи, а то там нельзя, тут нельзя. Раз человек мирный, никого не трогает, работает, так и живи, где хочешь!

Долго ещё шли разговоры, то вспыхивая, то затухая. Постепенно вагон затихает — дремлет. В Москву приехали без пяти два.

Дошёл до Госпитальной площади. Постовой милиционер, пересекая площадь, подходит ко мне. Ну вот, думаю, не в вагоне, так здесь. Ну не везёт же мне сегодня!

Ставлю бидончик на асфальт, свёртываю цигарку.

— Огонёк есть, товарищ?

Прикуривает папиросу, я — цигарку.

— Что, с поезда? Далече ещё идти?

— Да нет, недалеко, на Госпитальный вал!

Что-то начинает издалека. Ну, спрашивай же документ, чего тянешь!..

— На пяток спичек могу вас разорить?

Поднимаю бидон, протягиваю ему весь коробок:

— Берите с коробкой, я ведь уже дома, — и, не ожидая благодарности, с независимым видом удаляюсь в сторону дома. Да, ему нужны были спички, а не мои документы — это дошло до меня уже намного позже.

Дома не оказалось ни одного кусочка хлеба, чего никогда не было и во времена карточек. Утром я и старшая дочь встали сразу в две очереди за хлебом. Очередь живая. «Энтузиасты» чернильным карандашом записывали на ладонях «очередников» порядковый номер. Мне присвоили номер, как сейчас помню — 1170. Номер жёг кожу и как будто мешал сжать ладонь в кулак. Время было раннее, булочная ещё закрыта. То ли привезут хлеб, то ли нет — никто ничего не знает. Во всех газетах хвастливо сообщалось, на сколько процентов выросла выпечка хлеба, сколько продаётся его теперь, но ни в одной газете пока что не говорилось о причинах громадных очередей. Много позже оказалось, что всё Подмосковье хлынуло в Москву. С одной стороны, потому что в ряд населённых пунктов почему-то хлеб вообще не подвозился, а собственники коров, коз, свиней находили выгодным подкармливать свою живность хлебом.

Молоко, мясо, яйца продавались на рынке и полностью окупали расходы на хлеб и время, затрачиваемое на его приобретение.

Кампания по борьбе со скармливанием хлеба скоту началась намного позже.

А пока что терпеливо ждём открытия булочной. Появилась милиция, пешая и конная.

Очередь зашевелилась. Инвалиды Отечественной войны лезуг вперёд. Разобраться, инвалид ли он, а тем более, где и при каких обстоятельствах стал инвалидом — невозможно. Лужёное горло, крепкие локти, нахальство — как всегда брали верх.

Открыли булочную. Выхожу из очереди и иду к окну, куда отгружают буханки тёплого, пахнущего хлеба. Привезли его всего лишь полтонны (на двести пятьдесят человек) и больше не привезут — это сегодняшняя норма для данной точки.

Мой номер 1170, да человек пятьдесят инвалидов встали без очереди. Стоять вроде бесполезно. Иду к магазину, где стоит дочь. Она более счастливая — у неё номер 951, но хлеба привезли только 750 килограммов. Рассчитывать, что люди будут брать меньше двух килограммов на человека, не приходится. Так что стоять тоже бесполезно.

Так и ушли. День 8-го марта провели на картошке, сдобренной привезённым мною молоком. Что ж, не так уж плохо!

Просьбы сослуживцев привезти им — кому конфет, кому сахару — выполнены. Не смог только удовлетворить просьбу Ани Савватеевой — не привёз ей белого хлеба, а просила она меня об этом, можно сказать, с надрывом, слёзно (наверное, для больного брата).

…Через два месяца — годовщина моей работы на «Серпе и Молоте».

Марморштейн и директор завода Ильин обещают хлопотать об обмене моего паспорта на «чистый», с правом проживания в Москве. Обещает это и работник паспортного отдела городской милиции.

Неужели свершится? Жизнь заметно улучшается. Хлебная катавасия закончилась.

Скоро Первое мая. Нужно попросить директора хотя бы дней на пять командировку в Москву. Побуду дома с родными, повидаю друзей.

Так думалось, но не так вышло.