Выпускник

Глава 18

— Вы его знаете?

— Я уже менял у него, — быстро вру.

— Приходите завтра в четыре, он будет здесь. И джинсы ваши.

— Спасибо, милая девушка, — улыбаюсь ей. Она сладко улыбается в ответ, а я думаю о сексе с ней.

Какого ляда? Она такая сексапильная, что мозги отключаются.

Ну точно советская Мата Хари.

Девушка исчезает в дверях гостиницы, а я топаю пешком к автобусной остановке. Правда, за раздумьями не замечаю, как прохожу мимо, и прямиком с Тверской дуляю к МГУ, не раздумывая, сколько часов смогу пройти.

Итак, что мы имеем?

Гриша каким–то образом вошел в банду Звонарева?

Или он сразу там был?

Запчастей у этой головоломки так много, и раньше мне казалось, что они — разные. Но теперь я осознаю, что всё больше совпадений в этой истории, и все ниточки ведут к Марине Ольховской.

Или мне так кажется, и она — тот самый элемент, присутствующий везде. Она как вода — текучая и как стрелка показывает мне какие элементы складывать в единую картину.

Что же получается?

Из общения с Аней и Олей я вывел один знаменатель — они обе недолюбливают Нику, но вынуждены общаться с ней. Потому что однокурсницы, потому что так принято в советском обществе — все равны, ровнее никого нет.

Девушки закрывают глаза на социальное неравенство, которое не принято выпячивать при социализме, делают вид, что они с Никой равны.

Но Нике не удается сохранить хорошую мину при плохой игре. Она всем своим видом выпячивает принадлежность к другому слою. К тому, куда нет входа у таких как мы — у пролетариата.

Если Аня, пропитанная насквозь коммунизмом и стремящаяся к тому самому дню, когда всё будет принадлежать всем, и Оля, которой безразлично на регалии и выбравшая работу попроще, лишь бы не поддаваться тлетворному влиянию нехороших веяний больших возможностей и денег, выстояли, то Марина Ольховская приняла приглашение сокурсницы, и устроилась на работу в «Правду».

Похоже, она сто раз пожалела об этом позже, но дело было сделано, а Ника кукловодила такими как Маринка, заставляя делать то, что ей нужно.

Чужими руками разгребала жар, а потом присваивала лучшие статьи себе.

Нормально так устроилась барышня.

Но в этот раз что–то пошло не по обычному сценарию. Ольховскую отправили на специальное задание — она должна была прикупить пару сумок, пару югославских сапог с ценным мехом кролика, и представила ее Звонареву знакомая Ники, жена какого–то партийного начальника.

Снова эта Ника. Хочу стереть ее из своей памяти, она прям мешает мне, почему–то встревая в каждую логическую цепочку, выстроенную мною.

Что мы имеем?

Маринка вышла на Звонарева, чтобы написать разгромную статью о фарцовщиках — врагах народа. Так она познакомилась с будущим любовником. Интересно, сама влюбилась или он ее соблазнил?

Эта история напоминает мне другую, где главным фигурантом дела выступает Маруся Климова, та самая чекистка, влюбившаяся в блатного уркагана в двадцатых годах двадцатого века.

История любит повторения. А девчонки любят плохих парней, ничего тут не попишешь.

Возвращаюсь к Игнатову Грише, однокурснику Марины.

Как так вышло, что влюбленный в нее по уши парень — журналист, внезапно оказывается уголовником — валютчиком?

Может, он ведет журналистское расследование? Хочет сделать карьеру? Он же работает в типографии, карьера журналиста как–то не заладилась у него.

Вспоминаю невзрачную внешность парня, бегающие глазки. Не похож он на амбициозного. И всё тут. Рост по карьерной лестнице — это не про него.

Тогда остается одно предположение — парень пошел во все тяжкие, занялся валютой, чтобы подняться материально. Зачем?

Тут же отвечаю на свой вопрос — чтобы стать достойной кандидатурой в мужья для Марины.

А из этого следует, что Игнат меня надул — чувства его не угасли, а только набрали обороты.

Остается выяснить входит ли он в банду Звонаря или я вышел на него случайно?

Мысленный поток иссякает, и я возвращаюсь в реальность.

Твою ж мать!

На улице темным–темно. Смотрю на наручные часы «Стрела», подаренные мне дядей на восемнадцатилетие. Кое–как разглядываю стрелки в темноте. Время десять ноль–ноль вечера. Через час общага закроется, и я останусь ночевать на улице.

Выхожу на дорогу, поднимаю руку, возле меня останавливает автомобиль копейка.

Открываю дверь и едва открываю рот, чтобы спросить, не подкинут ли меня до МГУ, как вижу за рулем Костю.

— Спасибо, нет, — захлопываю дверцу со стороны улицы. Делаю два шага в сторону.

— Садись, подвезу. Не показывай характер, иначе на улице заночуешь! — рявкает он, открыв водительскую дверцу.

— Я лучше на скамейке заночую, чем с тобой сяду в одну машину! — огрызаюсь я.

— Чего такой дерзкий? Думаешь, тебя там сегодня только кэгэбэшники «сфотографировали»? Да тобой уже валютчики интересуются. Зинка донесла на тебя. Не понравился ты ей!

— Курва крашенная, — руки непроизвольно складываются в кулаки.

Ну почему так несправедливо жизнь устроена? Как только встретишь красивую бабу, губу раскатаешь, подумаешь, что ангела увидел, так тут же узнаешь, что баба эта дьявол в юбке, поднявшийся из Преисподней, чтобы нагадить именно тебе?

Тяжело выдыхаю. Если Зинке я не понравился, то встречи с Гришей мне завтра не видать, как собственных ушей. Спугнул я дичь.

— Ты еще зеленый, чтобы расследования вести. Не понял этого? Садись, я тебе расклад раскатаю по полной. Мне не жалко.

Озираюсь по сторонам — дорога пустая, проходят мимо лишь одинокие машины, и настороженно объезжают нас. Никто не остановится.

Выдохнув, занимаю переднее пассажирское место. Резко закрываю дверцу.

— Дома будешь хлопать дверьми холодильника, а здесь аккуратнее. Как с женщиной, — лыбится Костя, трогаясь с места.

— Что вам надо от меня? — спрашиваю спокойно, разглядывая в переднее лобовое стекло засыпающий город.

— Связи твоего отца и дяди.

— Думаешь, стану я работать на бандитов?

— Твой отец по краю закона ходил, почему бы его сыну не перейти красную черту?

— Может, потому что у меня есть выбор?

— У тебя был выбор — пойти в курсанты. Носил бы погоны, мы бы от тебя отстали. Но ты не захотел стать ментом или военным, значит, сделал свой выбор.

— Я — журналист, — говорю грубо, чтобы донести смысл до безмозглого бандюгана.

— Ты уже влез не в свое дело. Тебя не трогают только из–за того, что ты не мент, так бы давно по рукам надавали, ноги переломали и в больничку отправили. А так, все забавляются, глядя на твои расследования. Ты ни черта не узнал, зато наследил уже прилично. Бегаешь по городу, болтаешь со всеми подряд о том, о чем бы помолчать.

— О чем ты?

— О тебе в наших кругах уже интересуются, говорят. А это плохо, парень. Раз попал на заметку, два, и всё.

— Послушай, я внештатный корреспондент, хочу раскрыть преступление.

— На органы работаешь? Если выяснится, что ты стучишь. Тебе хана.

— Иди, знаешь куда? Останови, выйду. Ни на кого я не работаю, кроме самого себя. Если получится хороший материал, мне заплатят.

— Зачем тебе это расследование? Ради денег? Не верю. Выслуживаешься перед главредом. Он не оценит твоего порыва раскрыть грязь, которая, оказывается, есть в нашем социалистическом обществе. Если ты еще не понял, то твое расследование «мутных вод» никому не сдалось. Не те времена, парень. Может ты соскочишь, не доучишься на журфаке, и до сессии не дотянешь. Раскроешь дело, и со следующего года пойдешь в курсанты. Может, ты сразу с дядькой своим сговорился на эту тему? Если нет, то тебе мой совет — не станешь работать на нас, сваливай из столицы. Житья тебе здесь не будет.

— Останови машину. Выйду.

— Время десять тридцать. Общага закрывается.

— Ничего. Как–нибудь где–нибудь перекантуюсь.

— Женщина появилась? К ней поедешь?

— Почему нет.

— Разве ты не слышал, что бабам не стоит доверять? — усмехается, будто мои мысли читает.

— Не все такие гадины продажные как твоя Зинка.

— Дело говоришь.

— Ни на кого я не стучу, — буркаю зло, чуть успокоившись. — Мне работа нужна была, любая, меня взяли внештатным корреспондентом в «Правду». Барышня одна поручилась за меня.

— Уже знаем, Королева, — перебивает меня Костя.

— Всё–то вы знаете, — говорю с негодованием. — Так вот, она поручилась, и сказала начальству, что возьмет меня в помощники. Будет направлять, так сказать. Какие статьи она пишет, по тем я материалы для нее и собираю.На самом деле задания редакционного я от нее не получил, разрешения заниматься сбором информации в университете также, она хотела от меня одного — чтобы я нашел ее очень близкую подругу Марину Ольховскую. Провел расследование, опросил людей, вышел на след исчезнувшей бесследно сотрудницы. Всё. Никаких тайн я из этого не делаю. Ищу по заданию начальницы пропавшую женщину.

— Так ее менты ищут! Ты здесь при чем?

— Знаю. Они отдельно работают над делом, всё–таки человек пропал, не катушка ниток. А я — сам по себе.

— Приехали, — Костя останавливается далеко от МГУ. — Дальше сам дойдешь. Покумекаешь, стоит ли тебе нарываться.

— Вроде не нарываюсь, — хмыкаю я.

— Парень, ты пошел работать в «Правду», газеты для партийцев, ты уже показал им, что ты вроде как с ними. А ты — коммуняка?

— Я верю в коммунизм и светлое будущее, — говорю очень воодушевленно.

— Партийный билет есть?

— Есть студенческий билет, — отрезаю я.

— Тебе уже восемнадцать. Если ты с ними, то позаботься о вступлении в коммунистическую партию. А если стучишь ментам на нас, то лучше убирайся подальше отсюда. Поступай в их учебное заведение. Поверь, если Дед узнает, что ты сливаешь информацию о валютчиках и фарцовщиках своим знакомым ментам, тебе голову оторвут, и отправят мамке посылкой. Мы ведь о тебе всё знаем, ты у нас на заметке.

— С чего бы вам следить за мной — простым парнем? — впервые меня начинает беспокоить данный вопрос. Внезапно в голове всплывают слова Кости «про эти времена», то есть ему есть с чем сравнивать?

— Мы следим за такими как ты, — выдыхает он, смотрит многозначительно.

— Какими такими? — допытываюсь до него.

— За шустрыми, охочими до больших денег и чужих тайн, скрытых от глаз советских людей. И если ты начнешь болтать, придется закрыть тебе рот… навсегда.

— Не пугай меня, я пуганый, — шиплю зло.

Я так зол, что готов наброситься на Костю и порвать его на тряпки.

Понятное дело, его подослали ко мне, чтобы запугать.

В первый раз они меня били, или я их… Поняли, что не сработало, пытаются по–человечески поговорить, но получается это у них это из ряда вон плохо, потому что они сами нелюди.

— Я уже сказал тебе, — цежу сквозь зубы. — Так и передай своим, что работать на вас не буду. И на ментов не буду. И в партию я не собираюсь. Всё чего хочу — вести честные журналистские расследования. Хочу, чтобы люди наши советские знали, что на самом деле происходит в стране. Понял? Я — сам по себе.

Выхожу из копейки, громко хлопаю дверцей, так чтобы Костя оглох. К чертям собачьим.

— В общаге холодильником так хлопай. Упырь, — ревет Костик, срываясь с места.

С минуту смотрю вслед автомобилю.

Внезапно меня озаряет, что время не резиновое, и его скорее всего ни черта у меня в запасе не осталось.

Смотрю на циферблат. Подсвечиваю спичками, положенными в карман, взамен утерянному карманному фонарю.

Мне конец. Время 22–55.

Ускоряюсь, трусцой бегу к зданию.

22–59

Вваливаюсь, запыхавшись, в теплое помещение.

— Успел, шельмец, — охранник пропускает меня.

Спустя семь минут захожу в комнату. У парней горит настольная лампа, и они собрались вокруг письменного стола, разложили учебники, тетради с конспектами, чего–то зубрят.

— Что здесь происходит?

— Завтра зачет по античной литературе.

— Не–ет…

— Да, — Серега вскидывается, смотрит на меня вопросительно. — Ты какой–то не такой.

— Какой еще не такой? Как обычно всё — голодный и злой.

— Ужинай, мы тебе оставили жареную рыбу и капусту с макаронами. Хлеб, правда, закончился.

— Неужели нельзя было взять лишних пару кусочков из столовой?

— Можно, вот завтра пойди и возьми. На меня уже косятся, — злится Мишка. — Говорят, что наша комната съедает весь бесплатный хлеб и всю капусту. А еще при этом упоминают, что ты работаешь, и можешь позволить себе купить буханку хоть черного, хоть белого.

— Студенты, — выдыхаю зло.

— Вам не показалось, что прозвучало это слово оскорбительно? — усмехается Колян.

— Халявщики? Тебе тоже так послышалось? — злится Серега.

— Я не про это говорю, — огрызаюсь.

Парни забывают обо мне быстро, переключаются на игры разума античных философов, я же сбрасываю с себя одежду, переодеваюсь в домашнюю клетчатую рубашку с коротким рукавом и в трико.

Иду чистить зубы и умываться. Безумно хочется принять душ, но шуметь после одиннадцати вечера опасно для жизни. Прибежит кто–нибудь, снова начнет высказывать претензии, а я сегодня очень злой, могу и ответить.

Злой потому что, Игнатова не встретил. В гостинице запалился. А еще узнал, что мое имя уже на слуху не только у ментов, и бандитов, но и у настоящих уголовников. Если они решат, что я копаю под валютчиков, чтобы сдать их ментам — мне конец.

Где–то я ошибся. Не надо было лезть на рожон.

С другой стороны, мое слово пацана, против слова Зинки — Марты Хари, сделанной в СССР.

Если я найду убийцу Звонарева, Дед поверит мне. Волков и Ника тоже будут на моей стороне.

Что из этого следует?

Если мне поверят, то я выиграю очки. Ко мне начнут по–другому относиться.

Стоит отступить от любых вопросов с валютой. По крайней мере, мне теперь там светиться нельзя.

Но людям Волкова можно?

Стоит обратиться к майору Волкову, чтобы он дал оперативника для слежки за Игнатовым. Если мы докажем, что Гриша занимается валютой, тогда…

Что тогда?

Какая–то мысль крутится в мозгу, обрывается, улетает ее смысл, снова возвращается, зудит как комар. Что–то я упустил, то что напрягло меня сегодня больше всего… Костя… он говорил про «таких как я»… нет, он не может знать, что я попаданец, и знаю намного больше других.

Но он угрожал, что «они» следят за мной.

Твою мать!

Неужели у нас в стране Советов есть отдел в КГБ, который занимается попаданцами как пришельцами, и отслеживает каждый их шаг.

Хотелось бы ошибаться. Возможно, я устал от напряжения этого дня, вот и мерещится всякое дурное.

Так много баек я слышал за свою жизнь про кэгэбистов, что меня ничего не удивит. Даже если выяснится, что в их рядах есть такие как я, типа у них предчувствие, а сами всё знают наперёд. Для службы удобно.

Мысль обрывается, и я бью кулаком по раковине.

— Проблемы? — слышу у себя за спиной женский голос.

Вскидываюсь, с ужасом смотрю на отражение в зеркале, и вижу бледное лицо Лидии.

— Следишь за мной? В мужском туалете?

— Птичка на хвосте принесла, что ты едва сегодня успел попасть в общежитие.

— Ты еще спроси, куда я ходил, — мой голос становится стальным.

— Не буду, я тебе не мать.

— Серьезно? А я думал, что ты хочешь записаться ко мне в старшие сестры, как минимум, вечно вьешься рядом.

— Ты голодный? — тихо спрашивает Лидия.

— Есть немного. А тебе какое до меня дело?

— Я принесу тебе еды, — сообщает спокойно.

Твою дивизию. Что это значит. Немного не по себе.

— У меня завтра зачет по античной литературе, нет двух последних лекций, — бросаю ей. Раз уж она обо мне решила побеспокоиться, то по полной программе.

— Ты же присутствовал на них, — удивляется девушка, и бровки взлетают вверх.

— Мысли были заняты другим…

— Хорошо, найду, принесу. Через десять минут встречаемся на вашей кухне.

— Идет. Хлеба захвати пару кусков, — бросаю вслед удаляющейся Веселовой.

Возвращаюсь в комнату, убираю в тумбочку мыло и зубную пасту с щеткой, беру свой ужин — тарелку, обернутую белым марлевым полотенцем.

— Ты куда?

— На кухне поем, чтобы вас не дразнить запахами.

— Это точно, у меня уже в желудке урчит.

— Варенье там осталось в банке. Ешь, я не буду.

— А зря, сладкое улучшает память, — бормочет Мишка, борясь с дремой.

Последняя ночь перед сдачей зачетов всегда самая сложная.

Чего–то не знать в СССР — стыдно.

Орать в форточку «Халява приди» бесполезно. Зачет — не экзамен. На экзамене всё зависит от удачи и вытянутого билета, а на зачете могут устроить карусель — задать разом вопросов пять–десять, если будешь плавать.

Об этом я подумаю потом.

Пока же все мысли об ужине и о том, чего хочет от меня Веселова?

Ясное дело, что желает запрячь меня в какую–то упряжку, в которую по своей воле никто из студентов не соглашается встать.

Ладно, об этом я подумаю позже.

Сначала надо удовлетворить урчащий как мотор желудок.

Прихожу на кухню, а Лидия уже здесь. Разложила на подоконнике всё, что нашла…

Похоже искала она съестное не только в своем холодильнике, а по всему общежитию. Подоконник ломился от еды. Здесь было всё — красная рыба –она же килька в томатном соусе, шпроты, сваренные яйца, курица, отварной картофель и много–много хлеба.

— Ну ты даешь, Лидок! — хлопаю себя по бедру. Чешу голову пятерней.

— Не только тебе быть добытчиком, — девушка смотрит куда–то в сторону печальным взглядом.

— У тебя недобор в какую–то команду? — спрашиваю осторожно, присаживаясь на табурет.

— Ты руки помыл?

Точно мать ведет себя. В этом вся Лидочка.

— Помыл, — показываю ей руки.

На кухне горит только одна лампа, а в коридоре уже горит только тусклый ночной свет, но это не мешает моему зверскому аппетиту.

Не выслушав сколько и чего именно я должен буду, набрасываюсь на еду.

— Значит, ты у нас тоже добытчица? Умеешь вертеться, когда надо?

— Это оскорбление? — Лидия морщит тонкий носик, и смотрит печально.

— Сарказм!

Кивает.

— Что у тебя за головная боль, Веселова, скажи мне. Я конечно, в твоих активностях участия принять не могу, но найду человечка, который заменит меня.

— Ты моя головная боль, — наконец признается она.

— Влюбилась что ли? Тут я тебе не помощник.

— Тебе лишь бы всё в шутку превратить. Макар, какой же ты несерьезный бываешь, когда с девушками общаешься.

— Давай к делу, если оно у тебя имеется.

— Имеется…

— Так, с этого момент подробнее, — отодвигаю в сторону недоеденный кусок ржаного хлеба, на котором лежит аппетитная шпротина.

Лидочка убирает волосы за ушко, натягивает ворот трикотажного темного платья по самое горло, нервно сглатывает прежде, чем начать говорить по существу.

— Как тебя взяли на работу в газету?

— Просто устроился.

— Это другие могут думать, что им угодно, а я уже знаю, где ты работаешь!

— Где?

— Внештатным корреспондентом в «Правде».

— Не вижу здесь никакой крамолы, чтобы устраивать из–за этого судилище, — смотрю на нее строго.

— У тебя нет ни одной печатной работы, нет коммунистического настроя, ты не годишься для этой газеты! Скажи правду, есть родственники в ЦК, они за тебя поручились.

Если бы я ел, то подавился бы. Но мне повезло.

— Ну знаешь ли, Лидия Веселова, не знал, что ты — комсорг — можешь думать такое. Нет у меня в ЦК родственников, в милиции только, и то это очень далеко не в столице. Так что я простоя парень из маленького городка, без связей на самом верху. Взяли меня за отвагу и храбрость. И пару печатных работ по биологии, и стихи в литературном сборнике. Вот так! Если ты закончила меня оскорблять, то пойду я, — встаю.

— Сядь обратно!

— Вежливо попроси, — испепеляю ее взглядом.

— Пожалуйста, Макар, садись. Я не за этим тебя позвала, за другим…

Становится интересно. Неужели гроза всех студентов Лидия желает о чем–то меня просить, но не решается. Вместо этого характер мне свой несносный показывает.

— Зачем же? — в ожидании ответа постукиваю пальцами об стол.

— Устрой меня в газету, замолви за меня словечко.

— А самой слабо?

— Я ходила, по всем известным журналам и газетам, меня не взяли, сказали, чтобы через пару лет приходила, когда научусь профессии. А как я научусь, если они меня не берут?

— Советское образование самое лучшее в мире, — разве не ты недавно так говорила? Вот выучишься, и тебя даже в ТАСС возьмут.

— В ТАСС? — округляет удивленно глаза.