Выпускник

Глава 3

На следующий день к нам в дом приезжает брат матери — мой дядя, майор милиции — Виктор Сомов.

Разглядываю его в упор.

Возраст выдает седина, пробивающаяся сквозь густые, подстриженные усы.

Ему пятьдесят, но он выглядит моложе, крепкий, подтянутый, уверенный в себе человек, привыкший к власти и уважению.

После семейного ужина остаемся с ним вдвоем за столиком на кухне.

— Макар, ты растешь без отца. Как мужик, могу тебе чем — то помочь? Может, советом, поддержкой?

Я откидываюсь на спинку стула, вглядываюсь в его лицо. Брови у дяди нахмурены, в глазах читается беспокойство.

Домочадцы говорят, что дядя Витя — это бронебойная уверенность в каждой фразе, но не сейчас.

— Ты можешь мне помочь, если расскажешь про отца. Мать молчит, бабушка тоже — как будто на конспирации все. А я ничего толком про него не знаю.

Дядя Витя приподнимает бровь, как будто не ожидал такой просьбы.

— Отец твой, — он вздыхает и делает паузу. Видно, что ему нелегко начать. — Ну ладно, слушай. Только много не спрашивай. Сам поймешь, почему.

Он замолкает на пару секунд, думает. Я жду, не отрывая взгляда от него.

— Матвей, твой отец, — начинает он, — прошёл фронт от звонка до звонка. Четыре года. На самой передовой всегда был. В сорок пятом вернулся домой. Ему тогда было двадцать пять лет. Ушел рядовым солдатом. Вернулся старшим лейтенантом.

Контузия. Правая рука не работала. Ходил в гипсе, с бинтами — в госпитале долго лежал.

Слышу в голосе дяди напряжение.

— Я всегда думал, что мой отец был крепким и несломленным, а тут оказывается, что он вернулся поломанным.

Дядя Витя долго молчит, словно решает, стоит ли продолжать. Я вижу, как его лицо меняется — сначала недовольство, потом воспоминания, что–то горькое.

— Ну что ж, раз уж ты хочешь знать, расскажу, — говорит он, опираясь локтями на стол. — Твой отец — Матвей вернулся домой с грудью, полной орденов и медалей. Да, герой, да, награды. Но, когда дело дошло до работы, оказалось, что никому он не нужен. Одна рука у него не работала после контузии. И вроде как, куда его пристроишь?

Горькая улыбка дяди Вити говорит о том, что это было обиднее всего.

Хмурюсь, понимая, через что пришлось пройти отцу.

— Взяли его сторожем. — Дядя Витя нехорошо хмыкает.

Как так — то?

— Человека, который командовал взводом, который не раз поднимал ребят в атаку под пулями, поставили сторожем. Это даже не работа, это так, чтобы отмахнуться.

Инвалид, одной рукой много не наработаешь. Сначала Матвей согласился, да только гордость не позволила долго там оставаться.

Когда бабулька древняя пришла на смену к нему, да еще под ружье подхватилась, он в тот же день заявление на увольнение подал.

Отец твой гордый был.Не хотел вот так заканчивать в свои двадцать пять лет.

— И тут нашелся друг, с которым они вместе в войну землю топтали, тот в леспромхозе работал. Он–то его и пригласил к себе. Работа вроде не пыльная — сплав леса. Но знаешь, в то время всё было не так просто. Там тоже свои начальники, свои подковёрные игры.

Твой отец, как только взялся за дело, сразу сделал так, что лес начали сплавлять лучше, чем раньше. Работяги его уважали, как своего, потому что он фронтовик, да ещё и с характером. Он людей не гнал, но они за ним шли.

— И вот тут появляется начальник, — дядя Витя сплёвывает сквозь зубы. — Захотел сделать себе имя на успехах твоего отца. Ему было нужно больше леса, больше планов, больше цифр для отчётов. Понимаешь, как это работает?

Молча киваю. Понимаю. Стандартная схема.

Начальники думают о цифрах, не о людях.

И вот теперь мой отец, Матвей Сомов, оказался на передовой новой, невидимой войны — с чиновниками.

— Поставил перед ним задачу — увеличить сплав. Как? А плевать. Главное, чтобы цифры в отчётах росли, –продолжает Виктор. — Но отец твой не был таким. Он понимал, что, если они увеличат план, люди просто не выдержат. Измотают всех, поломают, только чтобы начальник получил регалии.

— И что он сделал? — спрашиваю, хотя уже догадываюсь.

— Послал его на три буквы. Прямо на службе. Грубо, по–военному. Сказал, что он фронтовик, а не чья–то марионетка. Что люди для него важнее, чем планы.

Начальник этого не стерпел. Решил уволить его сразу же. Оформил всё как «несоответствие должности». Ты представляешь? Инвалид Великой Отечественной не соответствовал должности бригадира.

Дядя Витя с досады рубанул рукой воздух.

— Мне сложно поверить в это. Как можно уволить человека, который столько сделал для страны? А ещё сложнее представить, что отец молчал об этом, — продолжал дядя.

— Уволили его, и сделали строгий выговор. Мол, как мог такой человек управлять бригадой? А ведь он управлял! Лучше всех. Но начальству нужно было просто избавиться от него, как от неудобного элемента.

Понимаешь, чтобы машина работала, колесо вертелось, винтики должны быть один к одному, а если какой винтик вылез шапкой вверх, то его тут же удаляют.

Дядя Витя продолжает, не давая мне вставить слово.

— И друг его, тот, что устроил твоего отца, тоже попал под раздачу. Ему тоже влепили выговор. За то, что взял инвалида на такую ответственную работу.

Переполняет злость, гнев, досада.

Дядя Витя тяжело вздыхает, наклоняется ближе ко мне, словно хочет, чтобы никто больше не услышал того, что он собирается сказать.

— После того увольнения отец твой Матвей совсем сник. Человека, который всю жизнь был на передовой, который привык к бою, к решительным действиям. И вот его вдруг выбросили за борт. Как ненужную вещь.

Взгляд дяди Вити мечется по кухне и возвращается ко мне.

— Он месяц сидел дома, почти не разговаривал, смотрел в одну точку, молчал. Мать твоя — моя сестра, не знала, что делать. Бабушка тоже переживала, но им обеим было тяжело. Вся семья зависела от отца, а он тенью стал.

Рука не работает, как прежде, но это не мешало ему быть лучшим в своей работе. Но как только начальник решил сделать из него инструмент для своего успеха, и когда Матвей не дал себя сломить, его просто выбросили, как сломанную деталь.

Дядя Витя умолкает на мгновение, будто снова переживает те события.

Я чувствую историю отца, как свою собственную. Меня накрывает каскадом ярости.

— Пришёл я как –то к ним, — продолжает дядя. — Увидел отца в этом состоянии. Сидит за столом, перед ним газета разложена, но он её не читает. Просто смотрит куда–то сквозь неё. Брови нахмурены, губы сжаты, а на лице — боль и тоска. Словно на войне потерял не только товарищей, но и самого себя.

Я тогда сел напротив, смотрю на него и понимаю, если я сейчас ничего не сделаю, он так и останется сидеть, жизнь из него уйдёт.

— Матвей, — говорю, — ну, что ты так сидишь? Тебя же все уважают. Ты же герой! А ты, как мальчишка, сидишь и страдаешь. Ты фронтовик, неужели после всего пережитого этот начальник может сломать тебя?

Отец твой поднимает на меня глаза, молчит, смотрит в упор, потяжелевшим взглядом. Тяжело ему принять действительность, а сказать об этом еще тяжелее.

Штормит в его взгляде. Всех разнести готов к чертям собачьим!

Да не дело только это.

— Ты, Матвей, слишком много для этой страны сделал, чтобы вот так позволить какому–то чиновнику вытереть о тебя ноги. Ты прошёл четыре года ада. И, если ты не сможешь постоять за себя, кто тогда сможет? — не свожу с него внимательного взгляда, наблюдаю, когда вернется прежний Матвей. Смелый решительный волевой.

— Ты на фронте своих ребят за собой вёл, они тебе верили, потому что знали — ты не бросишь. И ты их не бросил. Неужели ты сейчас сам себя бросишь?

Эти слова сильно его задевают, сам вижу. Специально бью в одну точку. Он щурится, но по–прежнему зло молчит.

— Послушай, сходи в военкомат. Это не слабость — просить помощи. Ты заслужил поддержку. Тебе её обязаны оказать. У тебя же столько наград, орденов! Это твоя страна, ты сражался за неё. Разве она тебе теперь должна отвернуться?

Матвей смотрит на меня долгим тягостным взглядом.

Вижу, жду, внутри него идет борьба за самого себя.

Тяжело ему признать, что он нуждается в помощи.

Гордый человек.

Но я решил его добить.

— Думаешь, что никому не нужен? А ты подумай о своей жене. Ты ведь для нее живёшь, для своей семьи. Трудности бывают у всех, но это не значит, что надо сдаваться.

Ты человек сильный. И если твоя рука не работает, так что? У тебя голова работает, а это важнее. Тебе просто надо найти новое место, и всё пойдёт на лад.

Матвей долго молчит, потом тихо говорит.

— Не люблю просить. Не хочу ходить с протянутой рукой!

Я не стал его жалеть, знал, что это его только разозлит.

— Ты не просишь, ты требуешь того, что заслужил. Это большая разница. Иди в военкомат, поговори с ними. Я уверен, тебе помогут. Ты — герой. Не забывай об этом.

Дядя Витя помолчал, а потом добавил:

— На следующий день Матвей пошёл в военкомат. Там его встретил старый друг — военком, который как раз был на месте. Они поговорили, и Матвею предложили работу. Сначала он думал, что это будет что–то вроде писаря или какой–то канцелярской работы, но тут судьба подкинула ему шанс.

В военкомате в тот момент был посетитель — товарищ Орлов, какой–то высокий чин в шляпе. Увидев твоего отца, он сразу им заинтересовался. Спросил военкома, кто это такой. Тот ответил, что это Матвей Сомов, фронтовик, инвалид, недавно уволенный со сплава леса. Орлов прищурился, покрутил усы и сказал:

— Такой человек мне нужен.

Так отец и начал новую работу.

Я смотрю на родственника. Дядя Витя всегда был прямолинейным, и судя по всему, отец его уважал и прислушивался к нему.

Что–то недосказанное повисло в воздухе.

Виктор опускает глаза, медлит, будто не хочет продолжать.

— Дальше, — он говорит тише, чем обычно. — Дальше твой отец стал работать в органах.

Эти слова словно молотом бьют меня по голове.

В органах?

Вот почему никто не говорил мне об этом раньше.

— В органах? — переспрашиваю.

— Да, Макар. В органах. Семья об этом молчала, и правильно делала. Это не та работа, о которой можно болтать.

В голове всё перемешивается.

Мой отец, который всегда казался мне героем фронта и обычным советским человеком, оказывается, был связан с чем–то гораздо большим.

Получается об этом знают те люди, которые сейчас преследуют меня?

Которые хотят завербовать к себе.

Но кто эти люди? Чувствую, что они с другой стороны баррикад.

А значит, будут и с этой. Кто еще? От кого еще придется отбиваться. Да, все усложняется. И надо выкарабкиваться самому.

Информация накатывает на меня волной.

Кто этот Орлов?

Чем занимался мой отец?

И почему я узнаю об этом последним.

— Кем был этот Орлов? — смотрю исподлобья.

Дядя Витя долго молчит, не отвечает. Наконец встряхивает головой.

— Вся семья рада, что на тебе закончится эта опасная стезя, — задумчиво говорит он. — Ты же в журналисты идешь?

Эх, дядя! Как же ты ошибаешься.

Дядя уезжает, а мы ложимся спать. Долго не сплю, ворочаюсь. Вспоминаю сегодняшний разговор с родственником.

Думаю — о роковой цифре — пятьдесят. Для меня, для моего отца.

Ему было всего пятьдесят. Как–то странно думать об этом — пятьдесят лет и всё, вот так раз — инсульт.

Командировка, сказали, но это неважно. Отец, конечно, всегда был на передовой, где бы ни оказался — на фронте, потом в органах, на «ответственной работе».

— Ну как же так? — думаю вслух, будто кто–то рядом может мне ответить.

Слова дяди всплывают в моем сознании:

— Пятьдесят лет — не срок для такого человека. Он ведь всегда был крепким, никогда не жаловался, даже когда его ранило, контузило. А тут вот так, сразу, и всё.

В тот день, когда я узнал, что твоего отца не стало, во мне будто что–то оборвалось. С одной стороны — ну, все когда–то умирают, жизнь такая. С другой — твой отец был таким, кого не сломает никакая буря, никакая война.

А тут — инсульт, без предупреждения.

Поднимаюсь с кровати, иду к окну. На улице всё привычно. Ночной город. Тысяча девятьсот семьдесят шестой год.

Это как будто фон для всей моей жизни.

Но где–то там был отец. Он не вписывался в неё, как будто был вырезан из другого материала, из какого–то яркого металла, который никто не мог затмить.

Пятьдесят лет.

Я тоже умер в пятьдесят — помню это чувство.

Боль в груди, потом пустота, и вот я снова здесь, в этой жизни. Уже не первый раз думаю: что же это за фокус такой? Время идёт, а я всё здесь, в том же месте, как будто ничего не изменилось.

СССР — не самая плохая эпоха, конечно, но есть что–то странное в том, что я снова здесь, в теле молодого парня.

Матери досталась сложная судьба. А кому в эту пору досталась легкая.

Жена непростого человека. Отец четыре года был на фронте, ранения, командировки.

Но зато ее берег брат — дядя Витя.

Он был как ангел–хранитель. Если отец бросался грудью на амбразуру, то Витя всегда стоял за его спиной и следил, чтобы хоть кто–то из них вернулся живым.

Дядя Витя, вот кто всегда знал, как всё провернуть с умом. Если отец был героем с автоматом, то Витя — героем с головой.

Он рассказывал, как в свои пятьдесят сам чуть не отправился вслед за моим отцом.

— Поймал я опасного преступника. А этот, гад, воткнул нож в спину и живот. Три месяца валялся по госпиталям, но никому ничего не сказал. Особенно твоей маме.

— Как ты выжил, дядя Витя? — спрашиваю, глядя на него, какой он весь подтянутый, как всегда, будто ничего и не было.

— Да так, — отвечает он, ухмыляясь, — просто не хотел вас всех тут одних оставить.

Задумчиво смотрит на меня. Прищуривается.

— Нет, конечно, если честно, то в момент удара ножом понял, как это — умирать. Медленно, больно и совсем не героически.

— Но на следующее утро я всё ещё был жив. Может, потому что упрямый. Может, потому что действительно не хотел вас оставить.

А сестре, маме твоей сказал:

— Командировка была долгая.

Вот тебе и командировка, как у твоего отца.

Но я не хотел тревожить твою мать. Она и так пережила своего мужа, фронтовика, который всегда был на грани жизни и смерти.

Город уже спит. И я возвращаюсь в свою кровать. Лежу, закинув руки за голову.

Почему пятьдесят лет стало для мужчин моей новой семьи такая же роковая цифра, как и для меня?

Совпадение или какой–то знак?

Дядя Витя в свои пятьдесят выкарабкался, а отец — нет.

И вот что удивительно: я тоже в свои пятьдесят умер, но почему–то сейчас живой.

Что–то мне подсказывает, что всё это не случайно.

Есть в этом связь. Мне дали время.

Словно закодирована, вшита она в эту цифру — пятьдесят.

Когда мой отец не вернулся из той командировки, нам выдали ордер на квартиру. Мать его получала, отец отсутствовал.

Отцу дали квартиру, как инвалиду, как фронтовику, как человеку, который отдал всё, что у него было, для победы и для страны.

Квартиру — со всеми удобствами. Газовая плита на кухне. Совмещенная ванная с санузлом. Хрущевка. Но своя отдельная квартира.

Это тебе не барак, где я — Макар Сомов родился и прожил до первого класса. Не длинный коридор, как в общежитии.

Помню в бараке стекло разбилось накануне Нового года. Отец как обычно был в командировке. Мать нашла где-то кусок старой фанеры, прибила, как сумела. Но того куска фанеры не хватило на все окно. Заложили подушками зияющую дыру. Лютая зима стояла, в квартире была холодрыга. Тут вовремя комиссия пришла из военкомата обследовать наше жилье. Переглянулись товарищи и постановили, что не гоже семье героя проживать в подобных условиях.

А теперь вот он — пятиэтажный кирпичный дом. Площадка одна на этаже на четыре квартиры. Балкон свой отдельный есть. И две светлые смежные комнаты.

Я маленький был, лет семь мне было тогда. Помню, как радовалась вся семья, отца все ждали, чтобы он тоже порадовался. Только вот он так и не увидел её — той квартиры. Не успел.

В голове вдруг всплывает картина — зеркала завешаны черным.

Квартира, которую отец так и не увидел, а в ней — мы, вся семья, сидим за столом. Мрачно, подавленно и очень тихо.

Что это было?

Думали, новоселье справлять будем. А тут похороны.

Отца не стало.