Выпускник

Глава 22

— Слушай, а ты же тоже боксом и карате занимался.

— Я и сейчас боксирую, собираюсь в секцию записаться. Вот только с одним делом разберусь, — говорю я.

— А то шел бы в добровольную народную дружину. Будет у тебя красная повязка с надписью «Дружинник», удостоверение, свисток.

Удостоверение? У меня уже два. Куда мне ещё?

— Лидия наша в дружину записалась, — Миша вернулся и подмигивает. — Может, ты пойдешь с ней в одну команду.

— Я не командный игрок, предпочитаю одиночные виды спорта.

— Например, стрельбу по мишеням.

— Почему нет. Была мысль в ДОСААФ записаться, времени только ни на что не хватает.

— Самый занятой студент на свете, — парни переглядываются.

— Так что, сказать Веселовой, что ты снова ее не поддержишь? — интересуется Колян, с трудом сдерживая смех.

— Я бы с удовольствием, ребят, но дополнительные обязательства по поддержанию правопорядка подразумевают под собой свободное от работы и учебы время. А у меня такого не наблюдается. На следующий год подумаю, как только возьмут в штат газеты, вернусь к этому вопросу. Сами–то чего не идете?

— А мы тоже на следующий год с тобой вместе будем думать, — отвечает Колян, открывая банку с вареньем.

— Ну да, патрулирование улиц чем тебе не приятная прогулка на свежем воздухе, — усмехаюсь я.

— Участие в жизни общества на всех этапах. Предотвращение преступлений, усмирение хулиганов, сопровождение пьяных домой или в вытрезвитель, оказание помощи старика и детям, — перечисляю я все те обязанности, которые возложены на дружинников, по той самой причине, что кто–то когда–то не захотел раздувать штат МВД.

— Если вступим, то будет у нас Тимур и его команда, — усмехается Серега.

— Лидия оценит наше участие в активной жизни общества! — усмехаюсь я.

— Ага! Заставит нас самих стенгазету про себя рисовать, — громко гогочем, усаживаясь за стол, на котором уже дымятся чашки с горячим чаем, и обалденно пахнет малиной.

— Эх, а давайте махнем летом в колхоз! — предлагает Колян.

— Кстати, во время сбора урожая и в посевную редакция отправляет кого–то с заданием в поля. Может, и рвануть всем. Какая –нибудь бабуля приютит нас. Сеновал, дискотека, девчонки, — откусываю большой кусок хлеба с вареньем.

— Ты где ночь провел? Очередная зазноба? — интересуется Серега.

— Не знаю, не решил. Девчонка хорошая, боевая, правильная.

— Ты ее испортил?

— Сменим тему?

— Про колхоз поговорим?

— Угу.

— Так это значит, снова про девчонок — про колхозниц.

Громко ржем. Как ни крути, любой разговор всегда возвращает к ним — к женщинам.

В двенадцать тушим огни, засыпаем быстро, едва голова касается подушки.

Мне снова снится чертовщина — то мать с причитаниями, то майор Волков с его мрачной рожей, то пафосная Ника с пилкой в руках, то Валя со сковородой в руке, и я никак в толк не возьму, будет она меня кормить или воспитывать. Уж слишком грозный вид у девчонки.

Все чего–то хотят от меня.

А я стою столбом молчу.

Просыпаюсь по звонку будильника, вроде выспался, но какой–то разобранный. Помятый.

А каким мне еще быть если в голове тебе крутится весь этот дурдом?

Утро начинается со стандартного ритуала. Топаю в душ, к умывальнику, чищу зубы, пытаюсь причесаться. Отмечаю что рожа заросла, как у неандертальца. Бреюсь бритвенным станком, и конечно же оставляю на лице два пореза.

Черт. Теперь пластырь клеить.

В десятый раз за месяц думаю о том, что давно пора купить электробритву «Неву» или «Ракету».

Возвращаюсь в комнату, клею два кусочка пластыря на порезы. Пока пью чай, кровь останавливается.

— Купи электробритву, — учит меня жизни Колян, который у нас в комнате самый неандерталец из всех.

Выглядываю в окно — конец ноября. Погода сырая — ни зима, ни осень. Что–то непонятное. Уж скорее бы снегом всё присыпало. Капли воды с крыши капают, некоторые попадают на окна, оставляют грязные разводы. На душе мутно.

Совершаем с парнями очередной рутинный ритуал — идем на занятия в учебный корпус. По дороге нам встречаются девчонки — Сергеева Маша в короткой юбчонке, радостно улыбается, а вот Лидия в темном платье с белым воротничком — даже не смотрит в мою сторону. Воротит нос от меня.

К чему бы это? Неужто к хорошей погоде. Или к пурге?

Были давления, уговоры, теперь что?

Новая политика партии, похоже. Комсомолка наша, коммунистка, видать, что–то снова затеяла. Затейница, мать ее. Такая если пойдет клепать политику партии, пролетариату придется туго.

Знать бы, что именно она затевает, чтобы не нарваться.

Не нравятся мне такие барышни с тараканами в голове.

Иногда думаешь, лучше бы побольше плодилось таких, как Машка — красивых, но не очень умных, понимающих, что в женщине главное не ум. Красивые женщины, выйдут замуж, спрячутся за спину мужа. Тому отдуваться. Тогда по логике вещей получается, что «Маши» умнее, чем «Лидочки».

Снова бросаю взгляд на Машку — улыбается радостно, будто повышенную стипендию назначили. Но я–то знаю, что не видать Маше больше тридцати пяти рублей, потому что у нее четверок полно.

А вот Лидия… Лидка эта, наша вечная комсорг похожа на черного ворона, кружащего над добычей, в этом своем черном платье,

Даже посмотреть в мою сторону не удосужилась. Отмечаю, что меня заинтриговывает данный факт.

Я уже привык, что девчонки клеются ко мне, а эта строит из себя царицу темного царства.

Не в настроение сегодня товарищ партиец.

Ну и фиг с ней. Ухожу вслед за парнями в аудиторию.

После скучнейших пар, на которых я схемы рисовал по поимке Игнатова, нарисовывается интересное дельце — обед.

В столовую мы бежим резво, с хохотом. Прям чувствуется соревновательный момент — кто быстрее, тот очередь займет на всю ораву. Прибежишь последним, будешь пропускать впереди себя всю голодную толпу.

Отоварившись, с подносом топаю к тарелке с бесплатной капустой, и хлебом. Кладу на поднос восемь кусков — по два на каждого, и в этот момент меня толкают в спину.

Ничего себе. Что за дела?

Оборачиваюсь. Передо мной Лидия — темнее тучи.

— Есть новости, Макар? — голос, как будто она — сам товарищ Брежнев, только без его бровей. Про которые в народе шутят, что брови Брежнева это усы Сталина, но на более высоком уровне. И требует комсорг также как он. Безоговорочно. Сверлит борзым взглядом.

Вот оно! Мне же во сне снилось, что все от меня чего–то требуют. Кошмар начинает осуществляться.

Молчу, чтобы чего плохого не случилось. Не собираюсь ввязываться в её игры. Лидка явно затевает что–то партийное, а мне в её игре быть неинтересно. У меня свои планы на жизнь.

— Нет работы, Лидия. Занятия по расписанию.

Даже если бы были, я бы не хотел, чтобы именно наш комсорг работала со мной плечо к плечу в газете, она явно что–то затеяла, вижу это по ее хитрым глазам.

Могла бы попытаться в другую газету попасть внештатником, но ей обязательно нужно быть рядом со мной. К чему бы это? В чем–то подозревает меня и хочет доказать свою правоту?

— Нет работы? Для меня?

— Самим не хватает заданий. Редактору не нужны зеленые внештатники, ему только опытных подавай. А у тебя же нет опыта в написании статей на заданные темы. А свои темы от студентов не нужны.

— Я не глупее тебя!

Кто бы сомневался.

— Я и без доказательств разберусь с тобой, — угрожает мне.

— Всё–таки ты не работу искала, а хотела меня уличить. В чем?

— В нетрудовых доходах!

— Может, я вагоны разгружаю по вечерам, тебе–то что с этого?

— Я комсорг. Отвечаю за твое коммунистическое воспитание.

— Я –комсомолец, не коммунист, — цежу через зубы.

— Ах! — ахает. — Вот ты и признался, что плохо относишься к партии.

— Ты не переворачивай мои слова, я всего лишь хотел сказать, что не подавал заявку на вступление в партию и у меня нет членского билета. Впрочем, как и у тебя.

И тут до меня доходит, что Лидия, выслуживаясь перед кем–то, хотела меня использовать, дело состряпать, и себе в заслугу вменить, что раскрыла вражеский антисоветский элемент.

Свирепею.

Это ее месть за то, что я отказался от всех активностей?

— Тогда мы вынесем тебя на собрание, разберем твои выходки, — угрожает. Прямо орудие идеологии, а не человек.

Ну и черт с тобой. Моя жизнь — это не бюллетень, чтобы её комсорг подписывал. Зло огрызаюсь:

— Если хочешь настроить против себя ребят и девчат, дерзай, — говорю ей в лицо, без запинки. — Ты же понимаешь, что за меня все горой стоят. Хочешь соревноваться? Это не комсомол, тут зубами надо рвать.

Она глазами сверкает, как будто на заводе работает и у нее недостача в отчетах.

— Ты их подкупил, мы и их разберем позже. Все ответят за антисоветское поведение.

— А ты сама–то не боишься замараться? Ты ведь в партию планируешь вступить?

— Да.

— Тогда думай о своем светлом завтра, а не о моем темном сегодня, — резко разворачиваюсь, иду к пацанам.

Твою мать! Я же знал, что не стоит так резко выделяться на фоне других. Знал, что надо быть — как все.

Что теперь?

Я впервые грубо поговорил с Лидией, и теперь злюсь на себя. Подставился, однозначно. Но у меня не было выбора, она мне угрожала, и меня это вывело из себя.

Чего не люблю по жизни — так это угроз и шантажа.

Мелькает шальная мысль подарить ей модные джинсы рублей за сто шестьдесят. Может, оттает? Но потом сам себя осаживаю — комсорг и вещь, купленная у спекулянта, это как пиво с шампанским смешивать. Не возьмет, тут–то я уверен. Да и пофиг.

Бояться ее я точно не намерен. У меня другие планы в этой новой жизни — войти в штат «Правды», вернуться в бокс, вон в дружину решили записаться с пацанами.

Ни одна баба не сможет встать на моем пути. Даже комсорг.

И Лиду эту слать к черту! Да пусть идет она хоть в партию, куда захочет.

— Ты чего такой напряженный, капусты мало взял. Козочки наши в юбчонках съели всю? — парни ржут, встречая меня. Я же падаю на свое место, с грохотом ставлю поднос на стол.

Да, я не в духе, хотя меня это не колышет.

Пацаны свои поймут, переживут. У каждого бывают такие дни, когда и дышать тяжело. Но что поделать? Жизнь–то продолжается.

— Плохо вытерли, — показываю на крошки.

— О–о! Сомов не в духе.

Ем, а сам смотрю на Лидию, которая за соседним столом сидит и что–то записывает в блокнот.

Еще одна Мата Хари на мою голову.

Где их наштамповали?

Сделано в СССР — усмехаюсь мысленно.

После обеда мы идём на занятия, и тут Лидка снова подходит ко мне.

Её шаги почти не слышны, но я уже чувствую её присутствие за спиной. Знаю, что сейчас снова начнет свою проповедь о светлом будущем, о роли молодежи, и о том, что я не соответствую нужным параметрам.

Да и черт с ней.

Я же не женщина, чтобы чему–то соответствовать. Это у них пунктики: 90–60–90, 50 кг, или сколько там у них норма.

— Макар, — Веселова останавливает меня голосом, который на этот раз звучит мягче, но как–то странно тихо. — Тебе стоит задуматься над своим поведением. Мы ведь можем помочь тебе с карьерой. У тебя есть способности. Ты бы мог добиться многого, если бы…

Так. Вот оно что.

Она меня вылечить хочет, а не зарыть?

Или очередная хитрость с ее стороны.

— Если бы «что»? — я поворачиваюсь к ней, перебивая на полуслове. — Если бы я подыгрывал тебе и твоей комсомольской тусовке? Нет уж, спасибо, Лидия. Я сам разберусь, что мне делать.

Она молчит, и в её глазах мелькает что–то таинственное. Может, это разочарование? Или, может, она наконец поняла, что я не такой простой, как ей кажется?

— Тебе ведь не все равно, что о тебе думают другие, — произносит она, наконец. — А они будут говорить, Макар. Они всегда говорят. Я не хочу, чтобы о тебе плохо говорили! — на ее глаза наворачиваются слезы. — Я спасу тебя от влияния тлетворного Запада и загнивающего капитализма.

Усмехаюсь. Но мне не смешно. Оказывается, меня спасают, а не топят как Му–му.

— Пусть говорят. Пускай хоть весь институт шепчется за моей спиной. Мне на это плевать. Я в партию вступать не собираюсь. А для простой жизни репутация у меня чистая. Поняла?

Она снова пытается что–то сказать, но я уже не слушаю. Ухожу.

На этом мои мытарства не заканчиваются. Прихожу в общагу, а там меня мать ждет.

— Сынок, мне вчера плохой сон приснился. Я беспокоюсь о тебе.

— Мама? Идем в кафе–мороженое. Там поговорим, — вижу, как косятся парни.

— Переживаю за тебя, — смотрит как я одет. — Шел бы ты в курсанты, испортит тебя столица, — причитает она. — Макар, ты такой взрослый стал, — мама говорит без остановки, а я ее не перебиваю. — Ты уже мужчина. Поранился, когда брился?

Пластырь я давно снял, ясное дело, но алые шрамы остались.

Киваю.

Садимся в автобус, едем в центр, чтобы посидеть как советские люди в кафе.

— Это, наверное, дорого. Давай сэкономим, по городу погуляем.

— Холодно на улице, мам. А посидеть в кафе–мороженое я могу себе позволить, — гордо задираю подбородок.

— Сынок, откуда у тебя деньги?

— Мама, я работаю внештатным корреспондентом в Правде. Тебе дядя Витя передал духи?

— Конечно, пахнут розой, спасибо, дорогой. Подумал о матери и о бабуле. Она была очень рада подарку.

— Подошло ей платье домашнее? Я на глаз брал. Женщина одна похожей комплекции согласилась, примерила.

— Подошло, как влитое село. Мама просила поцеловать тебя.

— Ну ты знаешь, что это невозможно. Мы же на людях, — отбрыкиваюсь я от попытки мамы дотянуться до меня и поцеловать в щеку.

— Я и не пытаюсь, знаю, что ты у меня уже взрослый. Дядя Степа.

Улыбаемся, выходим в центре, топаем к кафе. Кто откажется от мороженого в чашке из нержавейки, молочного коктейля? Точно не моя мама.

— Я сам возьму, ты место занимай, — говорю ей строго. Она смотрит на меня с удивлением и гордостью. Идет занимать место, а я беру нам по вазочке из нержавейки, в каждой по три шарика.

— Топпинг, пожалуйста.

— Что? — девушка с канапушками и рыжей шевелюрой смотрит вопросительно.

— Посыпьте шоколадной крошкой, тертыми орехами и варенье смородиновое добавьте. И два коктейля молочных. Подумав немного, беру еще школьные пирожные.

Сколько себя помню, мы с мамой посещали кафе–мороженое, когда ходили в цирк. Это было очень волнительно, и вкусно.

Протягиваю два рубля, девушка дает мне сдачу.

С подносом топаю к столику, который уже заняла мама.

— Сынок, не тратился бы ты на меня.

— Мам, не надо всего этого. Я уже взрослый. Сам зарабатываю. На следующий год, когда в штат возьмут, смогу тебе часы купить наручные. И бабуле теплую шубку.

— У нее есть цигейка.

— А я каракуля нового ей возьму.

Мама дарит мне самую теплую улыбку на свете.

— Это тебе, — она достает из холщовой сумки коробку. «Бердск –2», электробритва.

— Много отдала за нее? Зачем? Я бы сам справился.

— Бери–бери. Это же не «Эра–10», вот та дорогая тридцать девять рублей, а эта всего двадцать один.

— Здорово! Спасибо мам, что–то я зарастать начал в последнее время.

— Виктор тебя еле узнал, когда приезжал.

Мама смотрит на меня так выразительно, что я понимаю, вот он тот самый главный вопрос, из–за которого она приехала.

— Что он хочет? — поглощаю мороженое, глядя на переносицу мамы.

— Беспокоится о тебе. Хочет, чтобы ты доучился этот год и в курсанты шел. Говорит, нечего тут делать, штаны просиживать.

— Тут — это в столице?

— В журналистике.

— Какие у него претензии к ней? Никак в толк взять не могу.

— С твоим характером? Опасно это. Ты же прекрасно знаешь, что здесь есть только два выбора. Либо ты пишешь статьи про достижения партии, либо ходишь по лезвию ножа, раскрываешь различные дела нехорошие. Уверены мы, что ты выбрал второе, и нам это не нравится. Пойдешь в милицию или в военные, будешь там на своем месте, и под присмотром Виктора. И характер твой будет при деле.

— Мама, — вскидываюсь я, проявляя тот самый характер с гремучей смесью непокорности, желания быть в центре событий, и воздействовать на них. — Мой выбор обжалованию не подлежит, и обсуждению также. Твоя воля, ты бы меня в биологи или географы отправила, в преподаватели. Чтобы тебе спокойно жилось. А я мужик. Мне нельзя прятаться, понимаешь?

— Сынок, я все понимаю, — прячет слезы, достает из кармана платок, смахивает ручейки соленые с глаз. — Но я прошу тебя не рисковать. Если хочешь быть журналистом, будь им. Только прошу, пиши про сельское хозяйство и достижения партии.

— Хорошо, — отвечаю, сцепив зубы.

— Ты в партию будешь поступать? Готовишься уже?

— Мама, я подумаю об этом завтра. Ладно?

Кивает.

Спустя час, провожаю ее на электричку, сам еду к Нике. Вдруг, от майора свежая информация поступила.

Время позднее, Ника уже должна быть дома. К сожалению, ее там нет, как и света в окнах, и дверь не открывает.

Еду по адресу, который еще не забыл. В дом, где совсем недавно провел ночь.

После информации о нападении на студентку МГИМО мне неспокойно, и я хочу точно знать, что с Валентиной всё в порядке. Не знаю почему, но хочу, и всё тут.

Подхожу к дому, высчитываю окна — в окошках сослуживицы света нет.

Время уже позднее. Странно.

Слышу за своей спиной легкие шаги, бросаюсь за угол дома, и оттуда наблюдаю за тем, как Валентина в белой шубке и вязанной шапочке бежит к подъезду. Сама трусишка оглядывается, по сторонам смотрит, как бы кто не шел за ней, а сама возвращается в ночь.

Что за странный народ — женщины.

Борюсь с желанием выйти из укрытия, обнаружить себя. Но это только первые секунды, очень быстро вспоминаю, зачем пришел. Интерес я свой удовлетворил, свободен.

Подъездная дверь захлопывается громко, в такт моим мыслям, и я топаю к остановке.

Возвращаюсь в общежитие чуть раньше обычного — в десять, но не успеваю прошмыгнуть в дверь, как меня окликают.

— Сомов!

Оборачиваюсь резко, поскальзываюсь на слякотной луже, но балансируя, удерживаюсь на ногах. Только чертыхаюсь.

— Башку не расшиби, ты нам еще пригодишься, — слышу у себя за спиной.

Всматриваюсь в темный силуэт…