Азов. За други своя

Глава 9

Валуй, оттеснив брата и Космяту, хлопнул ещё раз Серафима по тугому плечу. Пообещав встретиться, как станет потише, донцы двинули в сторону бастиона. День клонился к обеду, под стенами становилось все шумней, и многолюдней. Крепко сделанные ступени беспрерывно поскрипывали под снующими туда-сюда разновозрастными бойцами. Казаки, поднявшиеся наверх, сразу расходись по стене. Им кивали, здоровкаясь. Азовцы, заняв отведенное место, с тревогой посматривали вниз. Облокотившись на тяжёлую пушку с двух сторон, Валуй с Борзятой тоже выглянули между зубцами.

Турки выстраивались в ряды за валами и рвом, окружая крепость со всех сторон. Тут же, разобрав лопаты, окапывались. Земля, подлетая кверху, падала на отвалы так кучно, словно тысячи мышей одновременно рыли норки вокруг высоких стен. Бесконечные цепочки траншей, между которыми суматошно носились начальники, вытягивались, казалось, до бесконечности, заворачивая и пропадая за угловыми башнями города.

— Восемь рядов, — присвистнул Космята. — И это ещё не все тут собрались.

— Ага, только янычары и иностранцы всякие. А конница и татары где? — Валуй придвинулся поближе, стараясь подальше выглянуть из-за угла стены.

— Да, вон они. — Борзята выставил палец. — Вверх по Дону, там, ближе к Каланчинским башням. Пока сюда не идут — бояться, что ли?

— И в стороне по дороге, вишь, там тоже татары и черкесы шатры разбивают.

— Да, пушки туда не достанут.

Низкое солнце выглянуло из-за тучи, и под его лучами враз заблестели кольчуги янычар и панцири немцев, которых напротив Азовской стены выстроилось больше всего. Пронзительно играли трубы, оглушающе гремели сотни барабанов. Вороньим граем разлетались над землёй короткие, звонкие команды полковников. Чёрные и зелёные турецкие знамёна плескались и струились на крепком утреннем ветерке. Казаки, передавая из рук в руки подзорную трубу, с интересом разглядывали воинов немецкой пехоты. С головы до ног закованы в железо, на груди тускло поблескивали выпуклые панцири. На головах крепко нацеплены разной формы шишаки, бросающие блики во все стороны. В руках они сжимали пищали, длинные иностранные с пальниками, и мушкеты. А стволы у всех ружей начищены так, что на солнце как свечи горят. И стояли среди них полковники немецкие, в синих кафтанах, золотом шитых. И топтались рядами янычары в красных кафтанах и высоких шапках с метёлками надо лбом, хорошо знакомые казакам по прошлым сражениям, в кольчугах и бронях, а впереди тоже полковник. И шапка его выше всех шапок и перо длиннее.

За строем разворачивались сипахи — тяжёлая турецкая конница. И сами железом блестят, и кони пластинами от стрел и копий увешаны. Тяжело им, жарко, но терпят, привыкшие. По бокам прикреплены к сёдлам у сипахов топоры или пики.

На поясах висят сабли. Редко у кого выглядывало из-за плеча ружьё, в основном дальнобойное вооружение сипахов составляли луки и колчаны со стрелами. В этом они невыгодно отличались от янычаров — этих султан вооружил куда лучше. Султан вообще не шибко-то заботился об оснащенности тяжёлой конницы, давно наделив сипахов, своего рода дворян империи, сомнительной привилегией приобретать оружие какое хочется и за свои средства.

В стороне, без стекла не увидишь, собирались конные толпы одетых вразнобой черкесов и татар. Эти, как и казаки, не признавали одного стиля в одежде и в оружии. Разноцветные зипуны и халаты подпоясаны такими же яркими кушаками. Из-за них наверняка выглядывают пистолеты. Были и ружья, но далеко не у всех. А больше копья и луки.

Добрая половина татар уже носилась на лошадях, дико визжа. Даже отсюда со стен их вопли слегка раздражали.

— И чего орать? — Борзята отпрянул от стены. — На лошадях, что ли, на стену полезут?

— Это они чтоб нам страшнее было, — усмехнулся Космята.

— Не дождутся. — Валуй оглядел мужиков, выстроившихся поверху стены, за башней. В его сотню добавили десятка полтра валуйских, что с ним пришли. Ну и Пахом со своими тоже тут. Сам позади топчется. Тоже на турок изучающее поглядывает. Валуй уже привык, что Лешик, по собственному решению, всегда рядом с ним. Приглядывает, как за малым. Ещё с той поры повелось, когда Валуй спас Пахома во время одной из схваток за Азов, вовремя отведя слепой удар татарина. Тогда Пахом со своими джанийцами попросился первести его в сотню, в которую входил и десяток Лукина, дав себе зарок оберегать парня. По первости Лукин-старший чувствовал какие-то неудобства из-за этого. Смущала такая навязчивая опека. Потом прошло. Преданный, умелый и отважный боец рядом никогда лишним не будет. Хоть и не сразу, но это Валуй понял. Уже и не по разу жизнь друг другу спасали. Так что нехай приглядывает. Целей будем.

Больше всего он переживал за мужиков. Хоть и побывали в переделке, но как-то оно в настоящей войне покажется? Обстрелянности маловато покуда. Как пойдёт турок лавиной — справятся ли? Отобьются? Ну и что, что он поставил коман-дровать ими прожженого джанийца Герасима с сыном. Вдвоём он за каждым не углядят. Да и Сусар, сынок его, уже оклемавшийся после того висения на столбе, когда с него часть шкуры содрали, ещё тот рыскарь, за самим смотреть надобно. Все лезет поперёк батьки, намереваясь ворогу за свои мытарства отмстить. Герасим, конечно, за сыном поглядывает, но и у него не пять глаз на затылке. Подумав, Валуй подозвал Пахома. Тот склонил голову, ожидая распоряжений:

— Надо бы всяко-разно прорядить мужиков казаками. Встать промеж них, чтобы белгородцы и прочие валуйчане кучей не бились. Сделаешь?

Пахом согласно хмыкнул:

— Здраво мыслишь, атаман. Поставлю свой десяток и Лапотного, хватит?

— Вполне.

У дальней башни показался широко шагающий по гарже — земляной насыпи, поднятой кое-где с нашей стороны, Иван Косой. Завидев Валуя, махнул рукой, зазывая к себе, а сам остановился.

Валуй побежал, придерживая саблю.

— Идём, я за тобой пришёл. — Развернувшись, Иван двинулся обратно, на ходу поворачиваясь к отстающему Валую. — Турки парламентеров к нам отрядили — послушаем, что говорить будут. Осип всех атаманов перед Андреевскими воротами собирает. Там их принимать будем.

— Послухаем. Сдаться, поди, предложат.

— Это наверняка.

Два атамана решительными шагами миновали Азовскую стену, ступени, уложенные прямо на насыпь, заскрипели под их ногами не в лад. Вышли на городскую улицу. За поворотом показалась небольшая площадь, полностью забитая спинами в зипунах. Бесцеремонно растолкав товарищей, выбрались в первый ряд. На площади уже возвышался стул с высокой спинкой, принесенный из штаба. На нем восседал Осип, с прищуром разглядывающий народ. По бокам толпились десятка два атаманов и знатных казаков, среди которых Валуй углядел Трофима, вытягивающего тонкую шею, за которую его и прозвали Лебяжья Шея, Каторжного, Старого, Черкашенина, запорожского атамана и многих других знакомцев. У стен собралось ещё около сотни азовцев и их жёнок. Углядев в толпе Василька и Красаву, Валуй махнул рукой. Они начали пробираться к брату. Кто-то ткнул кулаком в бок. Скосив глаз, Валуй углядел братца — Борзяту. Близнец ухмылялся.

— О, а ты откель?

— Без меня хотел парламентро…, парталем… тьфу, ты, не выговоришь, турок слушать?

— Разве без тебя у нас что-то может случиться? — хмыкнул Валуй.

— А где Космята? — поинтересовалась Красава, едва добравшись до брата.

— На месте, где ему быть.

— А ты, Василёк, чего не на стене?

— А меня Каторжный отправил низовым помогать. Обидно. — Он по-детски шмыгнул и отвернулся.

— Раз послал, значит, так и надоть. Успеешь, ещё навоюешься. — Валуй легонько постучал по плечу брата. И тут же завертел головой, пытаясь высмотреть в толпе девушку.

— Марфу ищешь? — Борзята склонился к самому уху брата.

Лукин-старший смущённо потёр нос. "Да чё, перед родным человеком, знающим его лучше самого, лукавить?" Еле заметно кивнул.

Я тоже Варю искал. Нет их, похоже, не добрались до площади. Но, — уже не опасаясь быть услышанным, поскольку толпа шумела не шуточно, он чуть добавил голоса. — Знаю точно. Они за нашей сотней закреплены. Низовыми.

Валуй вздохнул, не зная, радоваться ему или огорчаться. Рядом со стенами — страшно. Хотя, если подумать, нет в городе такого местечка, где можно в безопасности пересидеть осаду, под пулями да под ядрами. Всем достанется. А вообще, интересно, как она после вчерашнего, отошла или всё обижается? А чего обижаться? Все правильно он сказал. Кака любовь на войне? Или неправильно? Валуй, боясь признаться себе, что совершил ошибку, отгонял сомнения, чуть ли не размахивая руками, как комаров. Правда, помогало слабо. На миг позабыв, где находится, он задумался. И так неверное, и по-другому плохо. С одной стороны казачий обычай не велит, с другой стороны — сердце-то не железное. Трепещет, требует. Грусть насылает, а она сейчас совсем ни к чему. Перед боем-то. И что делать? Через минуту, отчаявшись прийти к какому-то мнению, он мысленно психанул: "А ну их, баб этих! Война на дворе, а они всяко-разно со своей любовью". И всё-таки червячок сомнения, поселившийся в душе, раздавить полностью так и не удалось, как ни старался.

В этот момент толпа охнула, лёгкий шум пробежал по рядам, словно крепкий ветерок качнул верхушки деревьев. Многие выставили головы, стараясь усмотреть, что там, у раскрытых ворот? Получалось не у всех. Те, которые сумели, разглядели двигающихся в их сторону богато разодетых турок. Возглавлял янычарский полковник. Важно сжимая саблю на поясе, он надменно оглядывал казаков.

Приблизившись к серьёзному Осипу, полковник остановился. Выставив одну ногу вперёд, оглянулся на почтительно замершего рядом толмача — грека с хитрой физиономией и в круглой шапочке, прижимающей густую растительность на голове. С шапки свисала верёвочка, украшенная блестящим камешком на конце. Достав из кармана широченных штанов сверток плотной бумаги, украшенной вензелем[29] и сургучной султанской печатью, заботливо потёр о рукав, снимая невидимую пыль. Сорвав печать, развернул. Опустив голову, пристально оглядев притихшую толпу, похоже, дожидаясь полной тишины. И, не дождавшись, зашевелил губами:

— Я принёс вам послание от солнцеликого султана, царя всех подлунных земель, четырёх пашей и хана крымского. — Он внимательно оглядел лица равнодушно внимающих ему донцов и, не обнаружив должного, по его мнению, почтения, нахмурился.

Толмач, закончивший переводить, осуждающе качнул камушком на конце веревочки и тоже поджал губы. В полной тишине несколько казаков громко хмыкнули, а Осип еле сдержал улыбку — не время зубоскалить, надо дослушать.

— О люди божии, слуги царя небесного, никем по пустыням не руководимые, никем не посланные! — продолжили полковник и толмач на пару. — Как орлы парящие, без страха вы по воздуху летаете; как львы свирепые, по пустыням блуждая, рыкаете! Казачество донское и волжское свирепое! Соседи наши ближние! Нравом непостоянные, лукавые! Кому вы наносите обиды великие, страшные грубости? Наступили вы на такую десницу высокую, на царя турецкого! Не впрямь же вы ещё на Руси богатыри святорусские? Куда сможете теперь бежать от руки его? Прогневали вы его величество султана Мурата, царя турецкого. Великий султан Ибрагим за то на вас тоже сердится. Убили вы у него слугу его верного, посла турецкого Фому Кантакузина, перебили вы всех армян и греков, что были с ним. А он послан был к государю вашему. Да вы же взяли у него, султана, любимую его царскую вотчину, славный и красный Аздак-город. Напали вы на него, как волки голодные, не пощадили в нем из пола мужеского ни старого, ни малого и детей убили всех до единого. И тем снискали вы себе имя зверей лютых. Через тот разбой свой отделили вы государя царя турецкого от всей его орды крымской Азовом-городом. А та крымская орда — оборона его на все стороны. Второе: отняли вы у него пристань корабельную. Затворили вы тем Азовом-городом всё море синее, не дали проходу по морю судам и кораблям ни в какое царство, в поморские города. Чего ж вы, совершив такую дерзость лютую, своего конца здесь дожидаетесь? Очистите нашу вотчину Аздак-город за ночь не мешкая! Что есть у вас там вашего серебра и золота, то без страха понесите из Аздака-города вон с собою в городки свои казачьи к своим товарищам. И при отходе вашем никак не тронем вас. Если же только вы из Аздака-города в эту ночь не выйдете, то не сможете остаться у нас назавтра живыми. Кто вас, злодеи и убийцы, сможет укрыть или заслонить от руки столь сильной царя восточного, турецкого, и от столь великих, страшных и непобедимых сил его? Кто устоит пред ним? Нет никого на свете равного ему или подобного величием и силами! Одному повинуется он лишь Богу небесному. Лишь он один — верный страж Гроба Божия! По воле своей избрал Бог его единого среди всех царей на свете. Так спасайте же ночью жизнь свою! Не умрете тогда от руки его, царя турецкого, смертью лютою. По своей воле он, великий государь восточный, турецкий царь, никогда не был убийцею для вашего брата, вора, казака-разбойника. Лишь тогда ему, царю, честь достойная, как победить какого царя великого, равного ему честью, — а ваша не дорога ему кровь разбойничья. А если уж пересидите эту ночь в Аздаке-городе, вопреки словам царевым, столь милостивым, вопреки его увещанию, возьмем завтра город Аздак и вас в нём захватим, воров и разбойников, как птиц в руки свои. Отдадим вас, воров, на муки лютые и грозные. Раздробим тела ваши на крошки мелкие. Хотя бы сидело вас, воров, там и 40 000, — ведь с нами, пашами, прислано силы больше 30 0000! Столько и волос нет на головах ваших, сколько силы турецкой под Аздаком-городом. — Тут полковник сбился.

Но важности не утратил. Оглянувшись на подобострастно взирающего грека, обвёл пристальным взглядом сурово нахмуренных казаков. И, кашлянув, продолжил, как ни в чем не бывало. Казалось, уверенность свою он черпает из священного для него текста.

— Вы и сами, воры глупые, своими глазами видите силы его великие, неисчислимые, как покрыли они всю степь великую! — И снова он возвысил голос до торжественногромогласного, так, чтобы слышали его и дальние казаки. — Не могут, верно, с городских высот глаза ваши видеть из конца в конец даже и наши силы главные. Не перелетит через силу нашу турецкую никакая птица парящая: все от страху, смотря на людей наших, на сил наших множество, валятся с высоты на землю! И о том даем вам, ворам, знать, что не будет вам от Московского сильного царства вашего людьми русскими никакой ни помощи, ни выручки. На что же вы, воры глупые, надеетесь, коли и хлебных припасов с Руси никогда вам не присылают? А если б только захотели вы, казачество свирепое, служить войском государю царю вольному, его султанскому величеству, принесите вы ему, царю, свои головы разбойничьи повинные, поклянитесь ему службою вечною. Отпустит вам государь наш турецкий царь и паши его все ваши казачьи грубости прежние и нынешнее взятие аздакское. Пожалует наш государь турецкий царь вас, казаков, честью великою. Обогатит вас, казаков, он, государь, многим несчетным богатством. Устроит вам, казакам, он, государь, у себя в Царьграде жизнь почетную. Навечно пожалует вам, всем казакам, платье с золотым шитьём, знаки богатырские из золота с царским клеймом своим. Все люди будут вам, казакам, в его государевом Царьграде кланяться. Пройдет тогда ваша слава казацкая вечная по всем странам, с востока и до запада. Станут вас называть вовеки все орды басурманские, и янычары, и персидский народ святорусскими богатырями за то, что не устрашились вы, казаки, с вашими силами малыми, всего с пятью тысячами, столь непобедимых сил царя турецкого, трехсот тысяч ратников. Дождались вы, пока подступили те полки к самому городу. Насколько славнее и сильнее перед вами, казаками, насколько богаче и многолюднее шах — персидский царь! Владеет он всею великою Персидою и богатою Индией; имеет у себя он войска многие, как и наш государь, турецкий царь. Но и тот шах персидский никогда не встанет на поле против сильного царя турецкого. И никогда не обороняются его люди персидские в городах своих многими тысячами от нас, турок: знают нашу свирепость они и бесстрашие[30].

Закончив читать, полковник упер пристальный взгляд в Осипа. Тот невольно усмехнулся. Не удержался и гоготнул Андрий — запорожец, Наум Васильев вообще заржал во весь голос, басовито и заразно. Вскоре все казаки, собравшиеся на площади, хохотали, вытирая слёзы, раскачиваясь и склоняясь от смеха. Валуй упёрся рукой в плечо Василька и тоже ржал, не сдерживаясь. Смеялась беззвучно Красава, а может, Валуй просто не слышал её в общем громогласном гоготе. Поддержали хохот и на стенах. Казалось, весь город смеется в лицо важному турку. И тем отвечает.

Янычар и толмач недоуменно поглядывали на казаков, переводя взгляд с одного на другого. Но молчали.

Наконец, отсмеявшись и дождавшись сносной тишины, Осип поднял руку:

— Рассмешил ты нас. Ох, рассмешил. А теперь послушай наши слова. — Осип задумался, наморщив лоб.

Всё-таки длинные речи ему никогда не давались. Он уже и нынче собирался просто послать подальше турецкого посла вместе с его предложениями, но, догадавшись, что на столь витиеватое сообщение, наверное, требуется и соответствующий ответ, с надеждой обернулся на атаманов. Михаил Татаринов угадал его сомнения:

— Атаман, разреши, я собакам этим отвечу?

— Отвечай. — С облегчением выдохнув, Осип уселся поудобнее, ожидая выступления Михайлы, который, в отличие от большинства казаков, умел не только воевать, но и, если потребуются, нанизывать на нитку-верёвочку мысли-слова, словно рыбины бессчётные в путину.

Крепко ставя ступни, Татаринов шагнул вперёд. Остановившись напротив посла, опустил ладонь на рукоятку дорогого пистолета, выглядывающего из кушака:

— Видим всех вас и до сей поры все ведаем о вас, все силы, все угрозы царя турецкого известны нам. — Он вперил грозный взгляд в турка, и тот, вдруг не выдержав ярости его глаз, опустил голову. — Переведываемся мы с вами, турками, часто на море и за морем, на сухом пути. Ждали мы вас в гости к себе под Азов дни многие. И куда ваш Ибрагим, турецкий царь, весь свой ум девал? Иль не стало у него, царя, за морем серебра и золота, что прислал он к нам, казакам, ради кровавых казачьих зипунов наших четырёх пашей своих, а с ними прислал ещё на нас рать свою турецкую — 300 000. И то вам, туркам, самим ведомо, что у нас по сю пору никто наших зипунов даром не захватывал. Пусть он, турецкий царь, возьмёт теперь Азов-город приступом, возьмёт не своим царским величием и разумом, а теми великими турецкими силами да хитростями наемных людей немецких, небольшая честь в том будет для имени царя турецкого. Не изведет он тем казачьего прозвища, не опустеет Дон от казачества. На отмщение наше будут все с Дона молодцы. Пашам вашим от них за море бежать! А если отсидимся от вашей осады в Азове-городе, отобьёмся от великих его сил, со своими силами малыми, посрамление будет ему, царю вашему, вечное. — Атаман поправил, будто невзначай, саблю на боку, оглядел внимательно слушающих его казаков и снова набрал в грудь воздуха: — Сказал он сам про себя, будто он выше земных царей. А мы — люди Божии, вся надежда у нас на Бога, и на Матерь Божию Богородицу, и на святых угодников да на свою братию — товарищей, которые у нас по Дону в городках живут. Станем с ним, царем турецким, биться, что с худым свинопасом! Мы, казачество вольное, покупаем смерть вместо живота. Где стоят сейчас силы многие, там полягут трупы многие! Равным он, собака смрадная, ваш турецкий царь, почитает себя Богу небесному. Понадеялся он на своё богатство великое, но тленное. Вознес его сатана, отец его, гордостью до небес, зато сбросит Бог его в бездну навеки. Нашими слабыми руками казачьими посрамление ему, царю, будет вечное. Давно у нас, в полях наших летаю-чи, вас поджидаючи, клекочут орлы сизые, каркают вороны чёрные, лают у нас подле Дона лисицы рыжие, ждут все они трупов ваших басурманских. Накормили вы их головами вашими, как брали мы Азов, а теперь опять им хочется плоти вашей; накормим вами их уж досыта. Кормит нас, молодцев, небесный царь в степи своею милостью, зверем диким да морскою рыбою. Питаемся словно птицы небесные: не сеем, не пашем, не сбираем в житницы. Так питаемся подле моря Синего. А серебро и золото за морем у вас находим. А жён себе красных, любых, выбираючи, от вас же уводим. А мы у вас взяли Азов-город по своей казачьей воле, а не по государеву повелению, ради казачьих зипунов своих и за ваши лютые помыслы. Вы же нас призываете служить ему, царю турецкому. А мы именуемся по крещению христианами православными. Как же можем служить царю неверному! Разве что служить ему пищалями казачьими да саблями острыми. Предки ваши, басурманы, что с Царьградом устроили — захватили его у нас! Убили в нем государя-царя храброго, Константина благоверного. Побили христиан в нём тысячи, многое множество. Обагрили кровью нашею христианскою все пороги церковные, до конца искоренили вы там веру христианскую! Так бы и нам с вами поступить нынче по примеру вашему! Взять бы тот Царьград приступом из рук ваших, Убить бы в нем так же вашего Ибрагима, царя турецкого, и всех вас, басурман. Пролить бы так же вашу кровь басурманскую нечистую. А теперь нам и говорить больше с вами нечего. Христианин побожится в душе своей, да на той правде и век стоит. А ваш брат-басурман божится по вере басурманской, а верить вашему брату-собаке нельзя, обманет! Кому-то из нас поможет Бог? Потерять вам под Азовом своих турецких голов многие тысячи, а не взять вам его из рук наших казачьих до веку![31]

Махнув напоследок гневно рукой, Михаил замер, шумно дыша: непросто далась длинная речь и ему.

— Любо! — Осип вскочил со стула. — Смерть вам, поганым!

— Любо! — подхватили донцы одним духом. — Любо Татаринову-атаману! Смерть собакам!

Шум поднялся на площади небывалый. Все, что накопилось у горожан: обиды турецкие, боль утраты родных, слеза за попавших в полон и павших от татарских стрел, злость за то, что на своей земле умирать придётся в осаде врага немереного и несчитанного, — все выплеснулось сейчас на турецкого посла.

Догадавшись, что не дадут ему и слова вставить, что ещё чуть-чуть — и битому быть, а то и смертью наградят дикари-казаки, полковник гордо закинул шарф на плечо. Глянув свирепо на казаков в последний раз, словно запоминая, спешно удалился.

Проводив турка свистом и бранью, казаки начали расходиться. Теперь надо ожидать ответа от врага. Каким он будет, осаждённые догадывались.

Четыре лета назад

— Эй, паря, погодь малость.

Валуй оглянулся. Этого казака он не знал. К нему приблизился коренастый боец с густыми чёрными усами и длинной острой бородой:

— Я тебя думал сейчас идти искать, а ты вот он, сам приехал.

— А чаво стряслось? — Валуй придержал коня.

— Поблагодарить хочу. Спас ты меня ноне. Не помнишь?

Валуй честно пытался вспомнить, но не получалось. Он отрицательно качнул чубом.

— То не важно. — Он обернулся к казакам у костра, внимательно прислушивающимся к беседе. — Я с одним рубился и вижу краем глаза — ещё один сбоку летит. А в сторону даже голову повернуть не могу — этот так и лупит своим ятаганом. И тот уже замахнулся. Ну, думаю, вот и карачун мой пришёл. И вдруг этот вот паря. — Он кивнул на Валуя. — Откуда ни возьмись: хлесть того татарина — и располовинил. А я как раз со своим управился. Смотрю, татарин уже на земле, а этот херой, — он улыбнулся десятскому, — уже дальше на кого-то кидается. Отчаянный парень, хоть и зелёный ишшо.

Валуй смущённо улыбнулся:

— Благодарствую за добрые слова.

Казак перебил его:

— Да не ты, я должон благодарить. Тебя как зовут-то?

— Валуй Лукин.

— Из каких ты?

— С Острова мы, юртовые. Брат у меня ещё есть, близнец. Так, может, это он тебе помог? — пришла Валую неожиданная мысль.

— Не, твою ухватку ни с какой не спутаешь. Да и зипун я твой малиновый хорошо запомнил. А у брата какой?

— Серый у него.

— Вот видишь! Быть тебе характерником, попомни моё слово. И ещё скажу. Зовут меня Пахом Лешик, десятский, из джанийцев, кубанских черкасов мы. Я теперь твой должник. Ты у кого в сотне числишься?

— Муратко Тепцов наш атаман. — Валуй не знал, кто такие джанийцы, но спрашивать постеснялся.

— Знаю, добрый казачина. Ты не против, если я с товарищами, — он обвёл рукой казаков, согласно кивающих головами, — в его сотню попрошусь перейти? Очень охота поближе к таким богатырям воевати и за добро добром платити.

— Переходи, коли так решил.

— Ну и добре. — Он оглянулся на внимательно слушающих товарищей. — Нас сюда пятнадцать пришло, теперь меньше. Двоих потеряли, один ранен. Если б не ты, то ещё трое на тот свет отправились, это те, которым я уж подсобил. — Казак отвесил глубокий поклон и посторонился, пропуская всадника.

Валуй, тоже слегка склонившись, тронул коня. По дороге Валуй вспомнил, что и он тоже должник. Сёмка же его спас. Сразу как-то и забыл про тот случай. Хорошо, Пахом напомнил. "Как только время будет, надо Загоруя отблагодарить как-нибудь".

После совещания у атаманов, пробираясь через лагерь, снова встретили Пахома Лешика. Увидев издалека Муратко с Валуем, он скорым шагом перехватил их по дороге.

— Здорово ночевали, атаманы.

— Слава Богу. Чего хотел?

Кубанец, кинув взгляд на приветливо улыбнувшегося парня, поймал Тепцова за стремя:

— Тут такое дело. Хотим десятком в твою сотню перейти. Возьмешь?

Атаман задумчиво почесал через густую бороду подбородок:

— Ты же у Лукаша валуйского?

— Ну да, но мы, джанийцы, сами по себе.

— Сами, по себе, говоришь… — Он оглянулся на людей Пахома. — Один я это решить не могу. Поговори сначала со своим атаманом. Если отпустит, я не против.

— Ну и добре. А с Лукашом мы договоримся.

Муратко, вытянув из-за голенища нагайку, приподнял ею шапку на лбу:

— А чего это к нам потянуло? Не всё ли равно, где с татарвой рубиться?

Пахом снова переглянулся с Валуем:

— Да вот, хотим поближе с вашим везунчиком биться, да и должник я его. А долги надо отдавать.

— Ну, ты, Валуй, и шустрый. — Муратко взмахнул свернутой нагайкой. — Уже и тут поспел.

— А я чего? Я тут ни при чём…

— Конечно, тут только я при чём. — Он обернулся к Пахому.

— В общем, так, если хочешь к Валую в полусотню, беги прямо сейчас до атамана. Через час их здесь не будет — уходят под начало Татаринова.

— Ух ты, — искренне восхитился казак, — он уже и полусотенный. Ну, я же говорю — везунчик.

— Беги шустрей, а то пока туда-сюда будешь ходить, он уже и сотню поведёт, с него станется.

Отпустив лошадь атамана, Лешик скорым шагом направился к шалашу.