Азов. За други своя

Глава 35

26 сентября лета 7150 (1641) года казаки собрались перед разрушенной Азовской стеной, за которой копились основные турецкие силы, ещё затемно. Небо, затянутое тучами, чернело перед утром особенно густо. То ли мелкий дождь, то ли снежная сыпь летела на казачьи головы. Лукин, поёжился:

— Бррр, что-то в этом году раненько холодать стало.

— А это для турка подарочек от заступников казацких. — Пахом ухмыльнулся.

Валуй окинул воинство взглядом — около тысячи. Тьма казаков — злых, как Змеи Горынычи, да неожиданно для врага — это сила! За спинами столпились жёнки. Вчерась считали: меньше трёхсот на ногах. Но у каждой в руках зажата сабля. Где-то с ними и Стасик, насилу отправил его с бабами, пришлось объяснить, что за Марфу и Красаву лично отвечает. Только тогда и ушёл.

Понимали жёнки: падут казаки, и им недолго останется. Никто в полон не хочет. Смерть краше. Марфа там же. Вон они вместе держатся: Красава, сжимающая зубы крепко; Марфа, пытающаяся сурово хмуриться, но нет-нет да хлюпающая носом. Та же Дуня. Одной рукой саблю сжимает, вторую на живот выпирающий положила, вроде прислушивается. Варя рядом, она с пикой. Сама выбрала, говорит, не хочу турка близко подпускать, противно, издалека бить буду.

Валуй, проснувшийся раньше всех, долго сидел с Марфочкой на краю каменной насыпи. В темноте тянулись над головой мрачные тучи, холодный ветер забирался в щели кафтана, теребил в лохмотья превратившуюся рубаху. Черно вокруг, а на душе спокойно. Смерть не страшит вовсе, будто и не смерть она, а новая жизнь, только не на земле, а в чертогах небесных. И вдвоём с Марфой. По-другому Валуй своё будущее не представлял, ни здесь, ни там, наверху.

Больше молчали. Марфа в какой-то момент начала крепко прижиматься к парню. Задышала волнующе. Валуй еле сдержался. Ну как объяснить девушке: негоже казаку на войне о бабах думать. А уж перед смертью тем более не до ласк. Ещё старики подметили, слабеет враз казак, бабой обхоженный. Удивительно, но не обиделась Марфа. Вздохнула тяжело, по бабски. Прильнула к груди Валуя, успокаиваясь, так и досидели до утра, пока дежурные бабы, после приказа атамана, не начали поднимать последних азовцев.

Отец Черный, подпоясавшись кушаком с саблей (на другой стороне кинжал, снятый с убитого полковника), вышел перед волнующейся толпой. На нём разорванная в двух местах ряса, борода с одной стороны подпалена, клок волос вырван вместе с кожей на голове, но глядит бодро, а на груди обломок креста серебряного, когда-то тяжёлого, как приклеенный. Потрясая бородой, указал рукой в небеса, словно призывая в свидетели самого Спаса. В этот момент он казался воплощением языческого бога, мало походя на смиренного Исуса.

— Братья! — Священник обладал громогласным голосом. Валуй даже испугался — не услышат ли турки, их основной лагерь начинался в полуверсте от города. — Помолимся же. Очистим души свои от греховных помыслов. — Склонив голову, он вытащил из ножен клинок, напоминающий крест, и выставил его перед собой.

Казаки истово крестились, нашептывая слова молитвы, обнажённые головы потупились.

— Не испужаемся же мы смерти! Ибо она есть продолжение жизни, только не на земле, а там — в чертогах Всевышнего. (В этот момент Валуй про себя изумился, не он ли думал о том же совсем недавно.) И пусть каждый из нас сделает немного больше того, на что осталось сил, и мужество наше будет бесконечным. Не в силе Бог, а в правде, казаки! А где Дон, там и правда. Пусть убоятся враги казачьей правды и побегут. Так встанем, казаки, на последний бой! Ибо всякому, отдавшему жизнь за други своя, воздаст Он вечной радостью. Победа близка, братья. Она за этими стенами, она ждёт нас. И нет мощи, которая могла бы остановить вас — носителей божественного слова. И это слово есть несломленный казачий дух! Ищите — и обрящете. Аминь.

Перекрестив воинство, отец Черный затесался в гущу казаков.

Валуй, незаметно для себя сжимая саблю, тихо повторил: "За други своя! Да, только так, за други! За Василька, за Борзяту, за дядьку Никиту, за Космяту и Дароню! За них иду сражаться, не за себя. Господи, спаси!" — Истово перекрестившись, он опустил голову. И только тут услышал, что говорит уже другой.

— Добрые слова, отец! — На середину выбрался атаман Тимофей Яковлев. Окинув взглядом азовцев, махнул рукой с зажатой в ней шапкой. — Я не мастак говорить, как умел друг наш Михайло Татаринов, как отец Черный гутарит, и потому скажу просто: краше вмирати в поли, ниже в бабьячому подоли. А врагам повторю, как наши деды завещали: пришли не званы и уйдете не ласканы. — Скинув перевязь сабли, снял зипун. И, оставшись в одной рубахе, просунул голову в перевязь. — Не убоимся ни врага, ни смерти, друже. В бой, как на смерть…

— Любо! — гаркнула яростно толпа, разоблачаясь вслед за атаманом.

Забелели в потёмках крепкие торсы, усеянные шрамами, как земля шляхами. Полетели под ноги рубахи, зипуны, кафтаны, куяки… Казаки широко крестились.

— Ну, давай, братка, попрощаемся. — Борзята крепко обнял Валуя.

Рядом прощались другие казаки, хлопали по широким спинам твёрдые ладони. Космята по очереди обнялся с близнецами. Васятка, подозрительно отворачивая лицо, тоже облапил братьев. Постояли, помолчали. Вот и перевязи сабель накинуты на голые плечи, руки похватали ножи, булавы, секиры. Глаза налились гневом, зубы стиснулись. Если бы теперь попала под руку казакам целая армия турок — несдобровать армии. Атаман взмахнул саблей, камни разбитой стены захрустели под сапогами. Войско с криками "смерть турку!" бросилось через завал из крепости.

Валуй держал взглядом играющие лопатки Борзяты, ломанувшегося на стену чуть ли не раньше атамана. Слушал, как рядом бухают сапоги Космяты Степанкова, угадывал бегущих рядом Пахома и Василька, на бегу думал: "Погибнуть — оно не сложно. Всю жизнь под саблей ходим. Я то что — всяко-разно, бобыль, Марфу девкой оставил. Она суженого ещё найдёт. — И тут же охнул мысленно: — Как же она найдёт, когда во втором ряду бежит вместе с ними. Вместе на небеса отправятся. И то дело. Вместе же. Так не страшно".

У Борзяты наречённая жена Варя тоже хотела рядом с мужем биться, насилу отговорили. Вроде как заделал братец ей дитё. Когда успел? Хотя он в любом деле шустрый. Ему и казачьи законы не указ. Валуй брата не осуждал, может, даже завидовал немного. Он-то не смог против древнего наряда пойти.

У Космяты жёнка — сестрёнка любая. Их жаль. "Сам буду погибать, а робят, если сумею, уберегу!"

Махом перескочили каменный завал, толпа молчком рванула к турецкому лагерю. По пути, удивительное дело, не попалось ни одного янычарского поста, и караульные костры не горели впереди. Казаки начали задыхаться — три месяца беспрерывных боёв, недоедания и недосыпа не могли не сказаться. Атаман, хрипло дыша, первым перешёл на шаг. За ним, изумлённо оглядываясь, сбавили ход и остальные воины. Где же турки? Постепенно светлело, и в туманной утренней дымке начинали вырисовываться редкие островерхие шатры турецких начальников. Что-то было не так.

— А где же турки? — закричал кто-то впереди.

— Сбежали, сволочи, — догадался атаман. — А вон там у воды ещё суетятся.

— Догоним вражин. — Борзята вскинул саблю над головой.

Казаки взвыли от огорчения, ноги сами зашевелись быстрей, некоторые уже перешли на бег, вскоре дёрнула и вся казачья братия. Лагерь выглядел оставленным наскоро, турки торопились, бросали тюки, набитые вещами, лишнее оружие, сёдла, сапоги. По брошенному стану бродили худые лошади. Ветер колыхал забытое в спешке древко с бунчуком[73]. Казаки кинулись ловить коней. Не седлая, запрыгивали на спины, пятки стучали по бокам, руки хватались за гривы. С криками и свистом бросали лошадей в погоню за бывшими хозяевами.

На берегу Дона грузились последние турки. Было их ещё много, несколько тысяч врагов, в основном разноплеменных пехотинцев в разодранных кафтанах и халатах, толпились у кромки воды, поджидая возвращающиеся от галер лодки. Заслышав казачьи крики, они засуетились, забегали, ища спасения. Но спасения в этот день для них не было на земле. Конные казаки налетели вихрем, горной лавиной, сметающей всё на пути. Около полусотни конников привели несколько тысяч турецких воинов в такую панику, что они, не умея плавать, бросились в волны священной реки и, добегая до глубоких мест, тонули.

Подоспели остальные азовцы. Крича что-то непотребное, с разбегу смяли разнородную толпу. Некоторые ещё пытались сопротивляться, мелькали кое-где сабли, но нынче ничто не могло спасти турок, даже встань они с саблями и топорами навстречу казакам все до единого, тут бы и полегли. Большинство металось, испуганно вереща и закрывая головы руками, позабыв об оружии. И падали, падали, падали. Когда уже никого не осталось в живых на берегу, к Валую подскочил Друнька Мильша и, оттирая с лица чужую кровь, крикнул:

— Атаман, там раненые турки.

Валуй резко кинул саблю в ножны:

— Много?

— Ой, много. Тыщи…

Лукин обернулся к товарищам:

— Космята, бери наших и за мной.

От казаков, хмуро перешагивающих через трупы, усеявшие берег, и иногда добивающих уцелевших, отделилось человек тридцать. Валуй с ведомым Борзятой убежал вперёд, казаки поспешили за ними.

В стороне от основного лагеря качались на ветру десятки навесов из плотной ткани. Промёрзшая земля слегка похрустывала под ногами. Казаки, двигаясь неспешно, оказались перед турецким станом уже засветло. Оказалось, Друнька увидал навесы ещё раньше, когда спешили на берег. И теперь решил проверить. Раненые сидели и лежали на огромной площади у саженной ширины ручья, впадавшего в Дон. Никто и не подумал сопротивляться. Поглядывая на приближающихся врагов, они шевелили губами, что-то нашёптывая, в глазах застыло смиренное ожидание скорой смерти.

— Что с ними делать? — Друнька пробежал вперёд, заглядывая атаману в лицо.

Казаки остановились, не доходя до крайних турок пяток шагов. Космята присвистнул. Борзята озадаченно почесал заросшую аккуратной бородой щеку. Валуй поморщился:

— А что делать? Я бы оставил их. Раз свои бросили, нам-то они за каким лядом сдались? Нехай выздоравливают, если смогут, да катятся до своей Туречины.

— Слышали, бусурманские морды?! — крикнул Космята по-турецки. — Скоро вас резать будем.

Валуй дёрнул его за плечо:

— Ты зачем так-то?

Тот хищно ухмыльнулся:

— А нехай попереживают трошки. Ну и вообще, чтобы жизнь мёдом не казалась. Это наши сабли и стрелы их покоцали. Нечего было лезть, куда не надо.

Казаки хохотнули, а Валуй хлопнул друга по плечу:

— Ладно, пошли уж, мститель.

— А то!

Казаки, пересмеиваясь и подшучивая друг над другом, направились к Азову. Крепость виделась отсюда огромной, беспорядочно наваленной грудой щебня, из которой пиками выглядывали две чудом сохранившиеся наугольные башни.

Навстречу, запинаясь и рыдая, спешили казачьи жёнки. Валуй привычно отыскал в группе женщин Марфу.

"А ведь выдюжили! Выгнали турка. Ну, теперича недолго ей девкой оставаться. Неужели всё закончилось?" Жёнки с разбегу бросились на шеи казакам.

Марфа упала на грудь Валую, на коже размылись и потекли высохшие кровавые потеки.

— Ну, что ты? Что ты? — Он погладил её по плечу. — Айда в крепость, товарищей обрадуем. Дароня-то ишшо не знает.

С другого бока, ревя во все горло, обнял Стасик.

— Ну, будя, будя, потоп мне тут устроили.

Она закивала, вытирая слёзы. Паренёк тоже отпустил, счастливо улыбаясь сквозь мокроту. Красава, не выпуская мужа, обняла брата одной рукой, слёзы потекли ещё пуще. Василёк обнял всех сразу — длины рук как раз хватило.

С берега, разделившись на группы и кучки, к ним спешили казаки. Над донским берегом надолго повисли смех, весёлые крики, плач и стоны.