Большие надежды. Соединенные Штаты, 1945-1974

8. Корея

В Соединенных Штатах мало памятников, посвященных Корейской войне. К 1960-м годам большинство американцев постарались вычеркнуть эту войну из памяти. Многие, кто позже смотрел «M*A*S*H», популярный телесериал об американском медицинском подразделении в Корее, считали, что действие эпизодов происходит во Вьетнаме. Другие американцы вспоминали войну как относительно незначительную «полицейскую акцию», как однажды назвал её Трумэн. Одна из книг, посвященных этому конфликту, называется «Забытая война».[505]

Эта национальная амнезия вполне объяснима, ведь Корейская война, в которой американские и союзные войска противостояли Северной Корее и Китаю с июня 1950 по июль 1953 года, кажется незначительной по сравнению с двумя мировыми войнами и десятилетней битвой Америки во Вьетнаме. Однако в то время корейский конфликт имел большое значение как внутри страны, так и за рубежом. Несколько раз во время войны Трумэн и его советники опасались, что она может перерасти в Третью мировую войну. Будучи преисполнены решимости остановить, как им казалось, волну мирового коммунизма, они ненадолго задумались о применении ядерного оружия. Хотя они предотвратили завоевание Южной Кореи, им не удалось достичь более широкой цели — воссоединения полуострова под некоммунистическим контролем, — которую они поставили перед собой осенью 1950 года. Война имела долгосрочные дипломатические, экономические и внутренние последствия. Это была далеко не незначительная полицейская акция, а жестокий, кровавый конфликт, который опустошил Корею и привел к почти 4 миллионам жертв (погибших, раненых и пропавших без вести), более половины из которых составляли гражданские лица. Погибли 33 629 американцев и 103 284 были ранены.[506]

КОРНИ КОРЕЙСКОГО КОНФЛИКТА уходят во Вторую мировую войну. Когда в августе 1945 года закончилась Вторая мировая война, Соединенные Штаты и Советский Союз (вступившие в борьбу с Японией в последний момент) взяли на себя ответственность за капитуляцию вражеских сил на Корейском полуострове — гористой, богатой полезными ископаемыми территории, которую Япония аннексировала и жестоко управляла ею с 1910 года. Чиновники Пентагона поспешно взглянули на карту и приняли решение о 38-й параллели как о линии, разделяющей страну в оккупационных целях — СССР на севере, США на юге — до тех пор, пока она не сможет быть воссоединена в будущем. Это была срединная линия, проходящая примерно в 300 милях к югу от реки Ялу, по которой проходила большая часть северной границы Кореи с Маньчжурией, и в 300 милях к северу от самых южных участков побережья, вдающихся в Японское море в юго-западной части Японии. В каждой половине страны проживало около 10 миллионов корейцев, причём большая часть промышленности находилась на севере, а большая часть сельского хозяйства — на юге.[507]

Холодная война быстро развеяла надежды на воссоединение и независимость Кореи. Вместо этого 38-я параллель стала границей, разделяющей два враждебных режима. Ким II Сен, харизматичный молодой коммунист, захватил власть на Севере; Сингман Ри, антикоммунист с американским образованием, взял бразды правления на Юге. В 1948 году регионы стали отдельными государствами: Народная Демократическая Республика на Севере и Республика Корея (РК) на Юге. Ким управлял тираническим режимом; противников обычно казнили без суда и следствия. Режим Ри был чуть менее авторитарным, но так же стремился к воссоединению путем завоеваний. В 1945–1950 годах на несчастном полуострове шли бои между партизанами обеих сторон, в которых погибло около 100 000 человек. Когда в ночь на 25 июня (24 июня по американскому времени) северокорейские войска вторглись на территорию Южной Кореи, они значительно расширили конфликт, который уже давно истощил терпение оккупационных властей обеих стран.[508]

О том, что побудило северокорейцев к нападению, спорят и спустя более сорока лет. В то время американские высокопоставленные чиновники, убежденные в том, что Ким был пешкой Москвы, считали, что вторжение было организовано Сталиным. Хотя Советы вывели свои войска из этого района в 1949 году, в начале 1950 года они продолжали оказывать Северной Корее значительную военную помощь, включая танки Т–34, которые были разрушительным наступательным оружием. Американский посол в Советском Союзе Алан Кирк 25 июня отправил домой телеграмму о том, что нападение представляет собой «явный советский вызов, на который… США должны ответить твёрдо и быстро, поскольку оно представляет собой прямую угрозу нашему лидерству в свободном мире против советского коммунистического империализма».[509]

Критики американской политики в Корее — и тогда, и позже — добавляют, что нападение произошло потому, что Советы думали, что Соединенные Штаты не будут защищать Юг. В 1950 году у Кима были основания для такого оптимизма. Американские войска были выведены из Южной Кореи в июне 1949 года, а Трумэн отказался заключить пакт безопасности с Ри или поддержать его настоятельные и гневные просьбы о лучшем вооружении. Как и его высшие советники, президент опасался агрессивных замыслов самого Ри. Чиновники администрации Трумэна также оставались твёрдыми приверженцами европейского курса; выделение крупных военных ресурсов Корее, по их мнению, ослабило бы оборону на Западе. По этим причинам Трумэн воздерживался от значительной военной помощи Южной Корее.

Сталин и Ким, возможно, обратили особое внимание на речь Дина Ачесона о «периметре обороны» в январе 1950 года. В этом широко известном обращении госсекретарь исключил Южную Корею из числа территорий, которые Соединенные Штаты будут автоматически защищать от агрессии. Те, кто внимательно читал речь, считали, что в некоторых местах Ачесон был намеренно туманен, давая понять, что неопределенные места (такие как Корея) могут ожидать американской помощи — если они не смогут защитить себя — от «всего цивилизованного мира в соответствии с Уставом Организации Объединенных Наций».[510] Тем не менее, со стороны Ачесона было неразумно открыто заявлять о том, что Соединенные Штаты собираются делать в мире; лучше было бы оставить людей в догадках. Тем самым он дал понять, что оборона Южной Кореи является для Соединенных Штатов низкоприоритетным вопросом.

Теперь кажется, что американские лидеры неправильно оценили роль Сталина в этом вторжении. Безусловно, советская военная помощь сделала такое нападение возможным. Действительно, Советы разработали план нападения, как только было принято решение о наступлении. Но инициатива вторжения исходила от Кима, который, судя по всему, считал, что вторжение вызовет революцию против автократического правления Ри на Юге. После сопротивления призывам Кима Сталин дал своё согласие на нападение, очевидно, полагая, что боевые действия будут непродолжительными и что Соединенные Штаты не станут вмешиваться.[511] Одним словом, война была в равной степени как драматическим продолжением гражданского конфликта в Корее, так и преднамеренной провокацией со стороны Кремля. Тем не менее, крайне маловероятно, что Ким действовал бы без одобрения СССР, и поэтому американские лидеры в то время были правы, возлагая значительную часть вины на Москву. Тогда и на протяжении всей войны они были глубоко обеспокоены тем, что СССР разжигал боевые действия, чтобы связать американские силы в Корее и тем самым открыть Западную Европу для коммунистических завоеваний.[512]

Каковы бы ни были причины решения Северной Кореи, было ясно, что Ким и Сталин сильно просчитались. Хотя некоторые южнокорейцы поддержали захватчиков, большинство их не поддержало. Южнокорейская армия, хотя и сильно уступала в численности, оставалась верна Ри. А Соединенные Штаты перечеркнули ожидания противника, решив помочь южнокорейцам. Ошибочное решение Кима, основанное, по крайней мере частично, на нерешительных сигналах администрации Трумэна, стало одним из самых судьбоносных в истории холодной войны.

НАСТУПЛЕНИЕ северокорейских войск в темноте 25 июня было хорошо организованным, сокрушительным наступлением, возглавляемым 150 советскими танками Т–34, ракеты из базук РК без вреда отскакивали от танков. По оценкам, в штурме участвовало около 90 000 хорошо обученных, хорошо замаскированных северокорейских войск. Многие из них были закалены в боях, служили «добровольцами» у Мао во время гражданской войны в Китае. Они ошеломили плохо оснащенные силы РК, часть из которых была вынуждена спешно вернуться из увольнительной. Защитники могли только стоять и сопротивляться, отступать, сопротивляться ещё немного и снова отступать. В течение нескольких дней северокорейцы захватили Сеул, столицу Южной Кореи, разгромили полуостров и, казалось, были готовы столкнуть силы РК в море.

Трумэн получил известие о вторжении в 9:30 вечера 24 июня дома в Индепенденсе, куда он отправился на выходные с семьей. Ачесон, сообщив по телефону плохие новости, сказал ему, что он уже обратился к Совету Безопасности ООН с призывом прекратить боевые действия и отвести северокорейские войска к 38-й параллели. На следующий день, в воскресенье, Трумэн вернулся в Вашингтон и сразу же отправился в Блэр-Хаус, где он жил, пока в Белом доме напротив шёл капитальный ремонт. К тому времени Совет Безопасности уже одобрил резолюцию, поддержанную американцами, со счетом 9:0. Но северокорейцы не обратили на это внимания и рванули вперёд на юг. Высшие военные и дипломатические чины присоединились к президенту за ужином в Блэр-хаусе и на первом из многих напряженных совещаний, которые Трумэн проводил там в течение следующих нескольких дней. Среди них были Ачесон, Дин Раск, занимавший пост помощника государственного секретаря по делам Дальнего Востока, Омар Брэдли в качестве председателя Объединенного комитета начальников штабов, руководители служб, министр обороны Луис Джонсон и другие представители исполнительной власти. Ни один член Конгресса не был приглашён.[513]

С самого начала все эти люди выступали за то, чтобы занять твёрдую позицию против северокорейской агрессии. Их мотивы несколько различались. Некоторые опасались, что контроль коммунистов над южнокорейскими авиабазами будет представлять большую угрозу безопасности Японии, которую Соединенные Штаты строили как бастион капитализма в Азии. Но большинство участников встречи не слишком беспокоились о Японии, и их мало волновала Южная Корея сама по себе. Вместо этого их беспокоило то, что вторжение Северной Кореи, подобно действиям нацистов в 1930-х годах, нагло бросало вызов воле и авторитету «свободного мира». Если Соединенные Штаты пойдут на умиротворение, Армагеддон будет близок.[514] Трумэн сказал одному из помощников, что «Корея — это Греция Дальнего Востока. Если мы будем достаточно жесткими сейчас, если мы будем противостоять им, как это было в Греции три года назад, они не предпримут никаких следующих шагов… Неизвестно, что они сделают, если мы не дадим отпор прямо сейчас».[515]

Несмотря на такие разговоры, Трумэн и его советники поначалу надеялись, что северокорейцев можно будет остановить, не втягивая Соединенные Штаты в наземные боевые действия. Эта надежда отражала их острое осознание военной слабости Америки, особенно её армии. На встрече 25 июня президент не взял на себя никаких военных обязательств. Однако к вечеру следующего дня ситуация в Корее сильно ухудшилась. Генерал Дуглас МакАртур, американский военный командующий в Азии, срочно запросил американскую помощь. В ответ Трумэн предпринял более решительные шаги, направив американские военно-воздушные и военно-морские силы на юг и значительно увеличив помощь Индокитаю и Филиппинам. Он также приказал Седьмому флоту войти в воды между материковым Китаем и Тайванем, тем самым гарантировав Чан Кайши военно-морскую защиту впервые после его бегства в предыдущем году. В течение двух дней после вторжения Соединенные Штаты значительно расширили и милитаризировали свою внешнюю политику в Азии.

На следующее утро Трумэн немного расширил круг своих советников, пригласив на встречу лидеров конгресса. Но его целью было в основном проинформировать их о решениях, принятых накануне вечером, а не просить их совета. Они не высказали серьёзных возражений, и встреча длилась всего полчаса. Позже в тот же день Конгресс с энтузиазмом поддержал действия президента. Вечером того же дня ООН приняла резолюцию, поддерживающую отправку воздушных и морских сил на помощь осажденным южнокорейцам.

Но и эти шаги не смогли замедлить продвижение северных войск, и МакАртур все больше и больше волновался, требуя немедленной отправки в Корею двух американских армейских дивизий из оккупационных войск в Японии. Его просьба поступила в Пентагон в 3:00 утра 30 июня по вашингтонскому времени. Трумэн, вставший и побрившийся, получил его в Блэр-Хаусе в 4:47 и одобрил без колебаний и дальнейших консультаций. Его решение привело к развитию событий, которого до этого момента боялись практически все американские политические и военные лидеры, включая МакАртура: солдатам Соединенных Штатов предстояло сражаться на суше Азии.

Благодаря отчаянной военной ситуации, сложившейся в Корее за пять дней после вторжения, Трумэн и его советники действовали в условиях огромного дефицита времени. Поэтому неудивительно, что они допустили ряд ошибок. Одной из них стала неспособность Трумэна должным образом проконсультироваться с Конгрессом. Ни тогда, ни позже президент не запросил того, чего, по мнению некоторых, требовала Конституция в такой ситуации: объявления войны Конгрессом. Когда он спросил сенатора Тома Коннелли, главу Комитета по международным отношениям, должен ли он это сделать, Коннелли ответил отрицательно. «Если к вам в дом врывается грабитель, вы можете стрелять в него, не обращаясь в полицейский участок и не получая разрешения. Вы можете столкнуться с долгими дебатами в Конгрессе, которые полностью свяжут вам руки. Вы имеете на это право как главнокомандующий и в соответствии с Уставом ООН».[516]

Коннелли просто сказал Трумэну то, что тот хотел услышать. Президент не стал привлекать Конгресс к принятию решения о вмешательстве. Позже он объяснил: «Я просто должен был действовать как главнокомандующий, и я это сделал».[517] Это был правдоподобный аргумент, поскольку время действительно было на исходе, и он не знал тогда, насколько кровопролитный конфликт его ожидает. Тем не менее, он создал плохой прецедент. Президенты в прошлом маневрировали таким образом, что обязывали американские войска вступать в бой. Но Трумэн пошёл дальше, утверждая, что его конституционная роль главнокомандующего оправдывает только исполнительные действия. Многие последующие президенты, в частности Линдон Джонсон, пошли по стопам Трумэна, обязав Соединенные Штаты участвовать в боевых действиях без санкции Конгресса.

Исполнительные решения Трумэна возмутили нескольких сомневающихся, таких как Тафт, который призывал к консультациям с Конгрессом перед отправкой Соединенными Штатами своих сухопутных войск. Однако в то время эти сомневающиеся мало что говорили, а Тафт не настаивал на своём. Большинство людей в пугающие и срочные дни конца июня считали, что Трумэн должен действовать быстро. Однако когда война пошла плохо, Тафт и другие, в основном консервативные республиканцы, ужесточили свои нападки на проявление Трумэном президентской власти. Неспособность президента проконсультироваться с Конгрессом в 1950 году усугубила его политические трудности в течение следующих двух с половиной лет, когда его недруги снова и снова клеймили тупик как «войну Трумэна».

Трумэн также ошибся, назвав войну «полицейской акцией». На пресс-конференции 29 июня он заявил: «Мы не находимся в состоянии войны». Затем один из репортеров спросил, правильно ли будет назвать боевые действия полицейской акцией в рамках Организации Объединенных Наций. «Да», — ответил Трумэн. «Именно к этому они и сводятся».[518] В то время его ответ казался безобидным. Но он уже направил воздушную и морскую помощь, а через двадцать четыре часа ввел в бой первую из ставших многочисленными дивизий американских сухопутных войск. Более того, основная тяжесть усилий «ООН» пришлась на южнокорейцев и американцев, которыми командовали МакАртур и последующие американские генералы. Поэтому называть войну инициативой ООН было неверно. Когда боевые действия зашли в тупик, стоивший жизни многим тысячам американцев, вполне понятно, что люди обрушились на него за то, что он назвал «войну» «полицейской акцией». Слова могут быть серьёзным оружием в политике. Однако в июне и июле Трумэну не приходилось беспокоиться о положении дел на родине, поскольку его решения вызвали всеобщее одобрение. Видные общественные деятели, такие разные, как Томас Дьюи, Джордж Кеннан и Уолтер Ройтер, приветствовали его шаги. Эйзенхауэр, в то время президент Колумбийского университета, сказал: «Если мы не займем твёрдую позицию, у нас скоро будет дюжина Корей». Тафт, хотя и был расстроен тем, что обошел Конгресс, высказался за американскую интервенцию. Даже Генри Уоллес вышел из относительной безвестности, чтобы занять ястребиную позицию. Он заявил: «Я на стороне своей страны и Организации Объединенных Наций». К августу Уоллес высказался за применение ядерных бомб в случае необходимости, а к ноябрю призвал к массовому перевооружению Америки.[519]

Вступление в войну казалось американскому народу не менее приятным. Опросы показали, что почти три четверти населения одобряют действия Трумэна. Newsweek опросил отдельных людей, большинство из которых были в восторге от того, что Соединенные Штаты заняли определенную позицию. «После Китая русские думали, что им все сойдет с рук», — воскликнул один из рабочих автозавода в Детройте. Другой рабочий гневно ответил: «Это нужно было сделать ещё два года назад». Бизнесмен согласился: «Трумэн был в таком положении, что не мог сделать ничего другого, но он все сделал правильно». Мужчина на углу улицы заключил: «Я думаю, это одна из немногих вещей, сделанных президентом, которую я одобряю, и, похоже, это общее мнение людей».[520]

Подобные мнения раскрывают глубокую истину об американцах в эпоху после Второй мировой войны: они были не только патриотичны, но и стремились — в краткосрочной перспективе — поддержать решительные действия президента в области иностранных дел. Более поздние президенты, действительно, поняли, что «полицейские акции» и «хирургические удары» могут значительно (хотя и ненадолго) оживить просевшие рейтинги в опросах. Вступление Трумэна в войну было явно не этим мотивом, но его твёрдая и «президентская» решимость помогла временно поднять его рейтинг в обществе летом 1950 года.

Американцы, прежде всего, были довольны тем, что Соединенные Штаты наконец-то заняли твёрдую позицию в борьбе с коммунизмом. Когда было объявлено решение Трумэна о вводе войск, члены обеих палат Конгресса встали и зааплодировали, хотя с ними не посоветовались. Когда в середине июля он обратился к ним с просьбой о выделении чрезвычайных ассигнований на оборону в размере 10 миллиардов долларов (почти столько же, сколько было заложено в бюджете на весь год — 13 миллиардов долларов), они снова встали и зааплодировали. Обе палаты одобрили его просьбу почти единогласно. Конгресс также разрешил ему призвать резервистов, продлил призыв в армию и предоставил ему военные полномочия, аналогичные тем, которые Рузвельт использовал во время Второй мировой войны. Члены Конгресса были, прежде всего, довольны тем, что Америка твёрдо стоит на страже коммунизма. Джозеф Харш, опытный репортер газеты Christian Science Monitor, подытожил ощущения в Вашингтоне: «Никогда прежде я не испытывал такого чувства облегчения и единства, которое пронеслось по городу».[521]

В КОРЕЕ, однако, в первые несколько недель война пошла плохо для Соединенных Штатов и их союзников по ООН. МакАртур был настроен оптимистично; как и многие американцы, он был невысокого мнения об азиатских солдатах и считал, что Соединенные Штаты смогут быстро навести порядок. Но он плохо подготовил свои оккупационные войска в Японии.[522] Войска, которые были спешно переброшены из Японии в Корею — в основном в порт Пусан на юго-востоке полуострова, — были плохо оснащены и не в форме. Полковник Джон «Майк» Михаэлис, командир полка, жаловался, что многие солдаты даже не знали, как ухаживать за своим оружием. «Они провели много времени, слушая лекции о различиях между коммунизмом и американизмом, и недостаточно времени, ползая на животе на маневрах с поющими над ними боевыми патронами. Их нянчили и лелеяли, говорили, как безопасно водить машину, покупать военные облигации, отдавать деньги в Красный Крест, избегать венерических заболеваний, писать домой матери — в то время как кто-то должен был рассказать им, как чистить пулемет, когда он заклинит».[523]

Если бы условия были лучше, у войск могло бы быть немного времени в Пусане, чтобы более интенсивно тренироваться. Но они были спешно отправлены на передовую. Там они были разорваны хорошо спланированным северокорейским наступлением. Не зная местности, войска ООН также боролись с проливными дождями, которые превратили дороги в грязь и создали почти хаотичные заторы для отступающих машин. Днём температура держалась около 100 градусов. Измученные жаждой американские солдаты пили стоячую воду с рисовых полей, удобренных человеческими отходами: многих из них мучила дизентерия. За первые две недели жестоких, в основном ночных, ближних боев войска ООН понесли 30-процентные потери и отступили к Пусану.[524]

В конце июля северокорейцы продолжали продвигаться на юг, нанося разрушения силам ООН, большинство из которых составляли американцы. Но ООН постепенно выравнивала шансы. Быстрая отправка войск из Японии увеличила численность личного состава; к началу августа войска ООН превосходили северокорейские на юге. Артиллерия и противотанковые орудия постепенно нейтрализовали танки Т–34. Кроме того, войска ООН имели подавляющее превосходство в воздухе. Они использовали это преимущество в полной мере, создавая хаос на линиях снабжения Северной Кореи. Превосходство ООН в воздухе оставалось жизненно важным на протяжении всей войны, позволив сбросить 635 000 тонн бомб (и 32 557 тонн напалма) — больше, чем 503 000 тонн, сброшенных на Тихоокеанском театре военных действий за всю Вторую мировую войну.[525] Бомбардировки следовали сознательно разработанной политике «выжженной земли», которая уничтожила тысячи деревень и преднамеренно разрушила ирригацию, необходимую для столь важной для полуострова рисовой экономики. Тысячи корейцев страдали от голода и медленной смерти; многие выжившие прятались в пещерах. Число погибших гражданских лиц — по оценкам, около 2 миллионов — составило около 10 процентов довоенного населения полуострова. Соотношение числа погибших гражданских лиц к общему числу погибших в корейском конфликте было значительно выше, чем во Второй мировой войне или во Вьетнаме.[526]

Подобная огневая мощь нанесла особенно тяжелые потери северокорейским войскам, которые (по более поздним оценкам) к началу августа понесли потери в 58 000 человек убитыми и ранеными. Они потеряли около 110 из 150 своих танков. Все больше полагаясь на зелёных призывников, они также растянули свои линии снабжения. В этот момент силы ООН закрепились в пределах небольшого, но надежного периметра, ограниченного с севера рекой Нактонг, а с востока — Японским морем. Периметр защищал Пусан, куда в бешеном темпе выгружались припасы и войска. Генерал Уолтон Уокер, командующий американской Восьмой армией, имел преимущество в мобильности в пределах периметра. Взломав северокорейские коды, его войска часто знали, где будет атаковать противник. К середине августа ООН уже не опасалась эвакуации, подобной Дюнкерку.[527]

Предотвратив катастрофу, МакАртур начал добиваться от своих начальников в Вашингтоне одобрения операции возмездия, которую он задумал ещё в начале войны: внезапной высадки десанта в порту Инчхон, примерно в тридцати милях к западу от Сеула. Такая атака, по его мнению, застанет врага врасплох, обойдет его с фланга, заманит в ловушку между силами ООН на севере и на юге и избавит от необходимости использовать альтернативный вариант: долгое и кровопролитное контрнаступление прямо вверх по полуострову.

Поначалу план МакАртура показался Брэдли и другим высокопоставленным военным в Вашингтоне слишком рискованным. Особенно нервничали адмиралы, ведь в Инчоне не было естественного пляжа — только морские валы, защищавшие город. Хуже того, приливы и отливы в Инчоне были огромными, до тридцати двух футов. Десант должен был быть приурочен к самому высокому приливу — 15 сентября, 27 сентября или 11 октября. Если что-то пойдёт не так, например, затонувший корабль заблокирует гавань, десант может застопориться, а высадившиеся корабли останутся на открытом пространстве грязи. Кроме того, ходили слухи, что русские минируют гавани. «Составьте список амфибийных запретов, — ворчал один морской офицер, — и вы получите точное описание Инчхонской операции».[528]

Рассматривая вариант с Инчоном, Трумэн, Брэдли и другие также должны были учитывать его источник: самого МакАртура. МакАртур, которому тогда было семьдесят лет, был одним из самых выдающихся солдат в американской истории. Окончив Вест-Пойнт под первым номером в своём классе в 1903 году, он служил на Филиппинах, в Восточной Азии и Мексике и достиг звания майора к моменту вступления Америки в Первую мировую войну в 1917 году. Во время войны он командовал знаменитой 42-й пехотной дивизией (Rainbow) и проявил себя как храбрый и лихой командир. Дважды раненный, он был награжден тринадцать раз и вышел из войны бригадным генералом. Затем он стал суперинтендантом Вест-Пойнта, занимал различные другие высокие посты на Филиппинах и в США, а в 1930 году был назначен начальником штаба армии. В возрасте пятидесяти лет он был самым молодым человеком, когда-либо занимавшим этот пост.[529]

Когда в 1935 году закончился срок его пребывания на посту начальника штаба, МакАртур был назначен военным советником недавно созданного Филиппинского содружества. Хотя в 1937 году он ушёл в отставку из армии США, он остался на Филиппинах в звании фельдмаршала. Известный своими шляпами с золотыми косами, солнцезащитными очками в авиационном стиле и трубками из кукурузных початков, он был знаменит ещё до Второй мировой войны. Когда началась война, он вернулся на действительную службу и стал командующим войсками армии США в Азии. Хотя после кровопролитных битв за Батаан и Коррегидор в 1942 году его вытеснили с Филиппин, он бежал в Австралию и командовал американскими солдатами во время успешных наступлений на острова, которые нанесли удар по Японии в Тихом океане. К концу войны он вернулся на Филиппины и стал пятизвездочным генералом. После этого он служил командующим американскими оккупационными войсками в Японии, где приобрел весьма благоприятную репутацию твёрдого, но доброжелательного разрушителя японского милитаризма. К 1950 году, когда началась Корейская война, он находился в Азии, не возвращаясь в Соединенные Штаты, более тринадцати лет.

Благодаря этому впечатляющему послужному списку МакАртур приобрел почти легендарную репутацию. Многие наблюдатели за его работой в послевоенной Японии превозносили его как американского Цезаря. Но Брэдли и другие люди, знавшие его, признавали, что МакАртур был также тщеславен, высокомерен и властолюбив. Проведя большую часть своей жизни в Азии, МакАртур был уверен, что она имеет решающее значение для долгосрочной безопасности Соединенных Штатов. Он был также уверен, что понимает «ум Востока», как он это называл, лучше, чем кто-либо в Вашингтоне. Он был окружен подхалимами и упивался публичностью, которую в значительной степени обеспечивали фотографы, делавшие его снимки, льстиво подчеркивавшие челюсть, и журналисты, выпускавшие статьи, в которых подчеркивались его личные достижения, но ничего не говорилось о вкладе других. Эйзенхауэр, которого спросили, знаком ли он с МакАртуром, позже сказал: «Я не только встречался с ним… Я учился у него драматическому искусству в течение пяти лет в Вашингтоне и четырех на Филиппинах».[530]

У Трумэна тоже были сомнения в отношении МакАртура. В 1945 году в своём дневнике он называл его «мистер Примадонна, Латунная Шляпа» и «актером и человеком-банко».[531] Когда в августе 1950 года МакАртур выступил с несанкционированным заявлением о необходимости американской обороны Тайваня — деликатный вопрос внешней политики, — Трумэн был настолько взбешен, что лично продиктовал послание, призывающее МакАртура отозвать своё заявление. Как позже признал Трумэн, к тому времени МакАртур уже не раз превышал свои полномочия как военачальник, ему следовало бы отстранить генерала от должности тогда и там.

Вместо этого Трумэн не только оставил МакАртура на посту, но и — после одобрения Объединенным комитетом начальников штабов — санкционировал Инчхонскую операцию. Получив разрешение, МакАртур начал действовать быстро, и 15 сентября состоялся штурм. Под защитой американской авиации около 13 000 морских пехотинцев высадились на берег и разгромили небольшой, неопытный гарнизон войск, оборонявших район. В результате высадки погиб всего двадцать один американец. Инчхон пал в течение дня, и дополнительные силы ООН ворвались на восток, в Сеул. В то же время американские и королевские войска прорвали периметр Пусана и погнали отступающих северокорейцев на север. К 26 сентября разрушенный город Сеул вновь оказался в руках ООН, к 27 сентября половина северокорейской армии оказалась в ловушке, а к 1 октября войска ООН вернулись на 38-ю параллель. Несмотря на то, что около 40 000 северокорейских войск бежали на север, что стало серьёзным разочарованием для Соединенных Штатов, штурм Инчона переломил ход войны. МакАртур организовал удивительно успешную военную операцию.[532]

В этот момент в конце сентября администрация Трумэна приняла одно из самых судьбоносных решений послевоенной эпохи: объединить Корею под эгидой Запада. Это означало пересечение 38-й параллели, уничтожение армии Кима и продвижение к границе Северной Кореи и Китая по реке Ялу. МакАртур настаивал на такой стратегии, и его мнение — теперь, когда он провел столь грандиозную операцию, — имело вес. Никто в Пентагоне не осмеливался его оспаривать. Но цели МакАртура лишь повторяли цели других. Практически все американские чиновники, охваченные возбуждением после Инчона, считали, что враг должен быть уничтожен; агрессия не должна остаться безнаказанной; на карту был поставлен авторитет «свободного мира».[533] Общественное мнение тоже, казалось, требовало, чтобы ООН довела дело до конца. Газета New Republic, опровергая слухи о возможном вмешательстве Китая, соглашалась: «Война с Китаем, безусловно, стала бы катастрофой для Запада. Однако войну нельзя предотвратить, уступив незаконной агрессии».[534] Союзники Америки по ООН согласились с решением о пересечении параллели, как и сама ООН, которая официально одобрила его в начале октября.

Как явствует из этих одобрений, решение о продвижении на север не было принято поспешно. Тем не менее Трумэн и его советники могли бы действовать более осторожно, поскольку цель объединения изменила первоначальную цель вмешательства ООН. В частности, Трумэну и его советникам следовало бы задуматься над смыслом двусмысленных, но неоднократных угроз и предупреждений со стороны Китая. Они могли бы больше консультироваться с Конгрессом, который опять остался в стороне. И им следовало бы больше думать о проблемах дальнего действия. Насколько близко к Ялу должны подойти силы ООН? Если наступление увенчается успехом, как будет происходить объединение Кореи? Собирались ли Соединенные Штаты оставаться в Корее после окончания боевых действий, чтобы защитить завоеванное? Этим и другим вопросам уделялось сравнительно мало внимания в пьянящем возбуждении, последовавшем за успехом в Инчхоне.

Поначалу бои шли достаточно успешно. X корпус продвигался на восток, а Восьмая армия — на запад Северной Кореи, и силы ООН продвигались вперёд большими темпами. Бомбардировки продолжали уничтожать вражеские армии и разрушать гражданскую жизнь на Севере. К концу октября несколько частей РК уже находились у реки Ялу. Хотя китайское правительство угрожало вмешаться в ситуацию, военная разведка и ЦРУ получили мало свидетельств о крупных передвижениях китайских войск в сторону Кореи.

Тем не менее Трумэн решил лично обсудить ситуацию с МакАртуром, и в середине октября он вместе с главными помощниками пролетел 14 425 миль до острова Уэйк в Тихом океане. МакАртур, как вспоминал позднее Трумэн, вел себя на Уэйке высокомерно и снисходительно. Тем не менее, двум мужчинам и их помощникам удалось прийти к консенсусу всего за полтора часа. МакАртур обнадежил, предсказав, что Восьмая армия может покинуть Корею к Рождеству.[535] Когда Трумэн спросил о возможности китайского вмешательства, генерал ответил: «Очень мало». Он добавил: «Мы больше не опасаемся их вмешательства… У китайцев 300 000 человек в Маньчжурии. Из них, вероятно, не более 100 000 – 125 000 человек распределены вдоль реки Ялу. Только 50 000 – 60 000 могут быть переправлены через реку Ялу. У них нет военно-воздушных сил… Если бы китайцы попытались дойти до Пхеньяна [столица Северной Кореи], то там была бы величайшая бойня».[536] Когда конференция закончилась, Трумэн похвалил МакАртура и вручил ему медаль «За выдающиеся заслуги».

Однако через две недели после конференции на Уэйк-Айленде подразделения РК начали захватывать солдат, которые были китайцами. Допрос показал, что захватчики прибывают в полном составе. Почему они вмешались — ещё один спорный вопрос о войне. Одним из мотивов могла быть китайская благодарность северокорейцам за то, что они прислали более 100 000 «добровольцев» для помощи против Чана в конце 1940-х годов. Несомненно, более важными были опасения китайцев по поводу безопасности, которые значительно усилились, когда МакАртур, нарушив приказ, направил американские (в отличие от РК) войска близко к Ялу в конце октября.[537] Какими бы ни были китайские мотивы, они были достаточно убедительными для Мао, чтобы упорствовать даже тогда, когда Советы задерживались с выполнением ранее данных обещаний о воздушном прикрытии для поддержания китайской интервенции.[538]

МакАртур был относительно спокоен, даже когда 1 ноября китайцы атаковали большими силами. Он был просто самолюбив. Уверив себя, что китайцы не посмеют вмешаться, он отказывался верить, что они могут одержать верх. Когда он вернулся в Токио (где находилась его штаб-квартира) после визита в Корею 24 ноября, он уверенно объявил о последнем наступлении ООН. «В случае успеха, — провозгласил он, — это должно на практике положить конец войне».[539] Это было на следующий день после Дня благодарения.

Поначалу наступление МакАртура не встретило особого сопротивления. Но уже через два дня крепкие, закаленные в боях люди Мао ринулись в бой во всеоружии. Они надевали теплые куртки, чтобы защититься от лютого холода, когда температура воздуха достигала двадцати-тридцати градусов ниже нуля, а завывающие ветры замораживали оружие и батареи защитников. Китайцы, происходившие из бедных крестьян, были привычны к лишениям. Они несли на себе всего восемь-десять фунтов снаряжения — против шестидесяти фунтов у многих солдат ООН — и передвигались очень быстро. Привыкшие к отсутствию воздушного прикрытия, они умели замирать, когда над головой пролетали самолеты. Когда самолеты улетали, они подбирались как можно ближе к врагу, открывали автоматный огонь и вступали в ужасающие рукопашные схватки. Часто сражаясь ночью, они настигали солдат ООН, сгрудившихся на мерзлой земле, и протыкали их ножами через спальные мешки. Китайцев было невообразимо много, и они казались бесстрашными. Силы ООН сравнивали их с бесконечной волной человечества, которое, казалось, не замечает ни опасности, ни смерти.

Бои, продолжавшиеся в течение нескольких недель, стали одними из самых кровопролитных в анналах американской военной истории. Часть этой бойни была вызвана ошибками генералитета. В своей самоуверенности МакАртур оставил разрыв между своими войсками на востоке и на западе, тем самым поставив под угрозу их фланги. Торопясь добраться до Ялу, он растянул линии снабжения и проредил свои силы. Солдатам ООН было холодно, их все хуже кормили и снабжали, и во многих случаях они были отрезаны от подкреплений. Ошеломленные внезапностью и неожиданностью китайского нападения, они отчаянно бежали в укрытия. Местами отступление превращалось в бегство, поскольку силы ООН загромождали дороги в низинах и подвергались изнурительному обстрелу со стороны китайцев на склонах холмов.

Храбрость этих осажденных войск вошла в легенды. Одной из них стало эпическое «боевое отступление» американской Первой дивизии морской пехоты от Чосинского водохранилища, где они оказались в ловушке, до порта Хуннам в сорока милях от него, откуда их эвакуировали. Морские пехотинцы понесли 4418 боевых потерь, включая 718 погибших, и (вместе с воздушной поддержкой) нанесли противнику примерно 37 500 потерь, две трети из которых были смертельными. Ещё более кровавой была участь бойцов Седьмой пехотной дивизии армии США, которые отступали на протяжении примерно шестидесяти миль по извилистым горным дорогам. Самым тяжелым испытанием для них стал шестимильный участок, где китайцы занимали высокие позиции с обеих сторон и обстреливали американских солдат из минометов, пулеметов и стрелкового оружия. В один день около 3000 американских солдат были убиты, ранены или потеряны. В целом за последние три дня ноября 7-я дивизия понесла 5000 потерь (треть всех сил).[540]

Такой неожиданный поворот событий ошеломил МакАртура, чья чрезмерная самоуверенность исчезла в одночасье. «Мы столкнулись с совершенно новой войной», — сетовал он. После этого он начал писать простецкие, самодовольные послания, в которых обвинял Вашингтон в том, что тот оказывает ему скудную поддержку. Он требовал «развязать руки» армии Чана, чтобы сражаться вместе с ООН в Корее, блокировать Китай и бомбить китайские промышленные объекты, если потребуется, атомным оружием. «Эта группа еврофилов, — жаловался он советникам Трумэна, — просто не хочет признать, что именно Азия была выбрана для испытания коммунистической мощи и что если вся Азия падет, у Европы не будет ни единого шанса — ни с американской помощью, ни без неё».[541]

Трумэн делал все возможное, чтобы держать свои эмоции под контролем в течение этих отчаянных недель. Но напряжение было серьёзным, а внутренние провокации уже усугубили его проблемы. Не по сезону жарким днём 1 ноября, когда он дремал в Блэр-Хаусе, два фанатичных пуэрториканских националиста открыли огонь по охранникам у входа в дом. Полиция Белого дома бросилась в бой, и на ступеньках и тротуаре завязалась дикая перестрелка. Когда перестрелка закончилась, один из потенциальных убийц был мертв, другой ранен. Один полицейский был застрелен с близкого расстояния, двое ранены. Трумэн продолжал выполнять свой график, как будто ничего не произошло. Но покушение резко ограничило его свободу. Больше не было прогулок через дорогу на работу в Белый дом — вместо этого он ездил в пуленепробиваемом автомобиле. Он признался в своём дневнике: «Быть президентом — это ад». Биограф Дэвид Маккалоу считает, что месяцы ноябрь и декабрь 1950 года были «ужасным периодом для Трумэна… самым сложным периодом его президентства».[542]

Через несколько дней после стрельбы в Блэр-Хаусе внеочередные выборы подтвердили шаткость позиций президента среди избирателей. В то время китайское вмешательство только начиналось; оно ещё не вызывало большого беспокойства. Но республиканцы, тем не менее, нападали на президента за его ведение войны и «мягкость» в отношении коммунизма. В Иллинойсе консервативный антикоммунист Эверетт Дирксен победил Скотта Лукаса, который в то время был лидером большинства в Сенате. В Огайо Тафт одержал убедительную победу, которая сделала его главным претендентом на пост президента в 1952 году. В Калифорнии Ричард Никсон победил конгрессвумен Хелен Гэхаган Дуглас, либерального демократа, в неприятной борьбе за место в Сенате. Она называла его «Хитрым Диком», и это прозвище закрепилось за ним. Он называл её «Розовой леди» и обвинял в том, что она «розовая до нижнего белья».[543] Маккарти помог добиться поражения Милларда Тайдингса из Мэриленда, который возглавлял сенатский комитет, проводивший расследование в отношении него, распространив поддельные фотографии, на которых Тайдингс общался с Эрлом Браудером, главой Американской коммунистической партии. Республиканцы сократили большинство Трумэна в Сенате с 12 до 2, а большинство в Палате представителей — с 92 до 35. Эксперты интерпретировали эти результаты как отречение от президента.

Уже в начале ноября Трумэн был напряжен, но спустя несколько недель, после наступления китайских войск после Дня благодарения, он почувствовал себя не в своей тарелке. На пресс-конференции утром 30 ноября репортеры спросили его, могут ли Соединенные Штаты дать отпор, применив атомную бомбу. Президент ответил: «Мы всегда активно рассматривали возможность её применения. Я не хочу, чтобы её использовали. Это ужасное оружие, и оно не должно применяться против невинных мужчин, женщин и детей, которые не имеют никакого отношения к этой военной агрессии». Репортер настойчиво спрашивал: «Правильно ли мы поняли, что вы ясно сказали, что вопрос об использовании бомбы активно рассматривается?» Трумэн ответил: «Всегда рассматривалось. Это один из видов нашего оружия». Когда его спросили, будут ли цели гражданскими или военными, он сказал: «Я не военный авторитет, чтобы решать такие вопросы… Командующий войсками на местах будет отвечать за применение оружия, как он всегда и делал».[544]

Комментарии Трумэна привели в замешательство весь мир. Клемент Эттли, премьер-министр Великобритании, был настолько встревожен, что вылетел в Соединенные Штаты для переговоров. В Вашингтоне высшие помощники Трумэна приступили к ликвидации последствий. Чарльз Росс, пресс-секретарь президента, выпустил релиз, чтобы прояснить комментарии Трумэна. Президент, по его словам, прекрасно знал, что только главнокомандующий, а не генералы на местах, определяют, может ли ядерное оружие быть использовано в кризисной ситуации. К тому времени, когда 4 декабря Эттли прибыл в Вашингтон, стало ясно, что Трумэн не намерен применять бомбу. Потрясенный китайским натиском, он говорил небрежно. Но его высказывания показали ту остроту, которую он чувствовал в тот момент. Это стало особенно ясно, когда Росс, старый и дорогой друг детства, внезапно потерял сознание и умер от коронарной недостаточности после брифинга для прессы во второй половине дня 5 декабря. Сильно потрясенные, Трумэн и его жена взяли себя в руки и отправились послушать, как их дочь Маргарет, начинающая певица, дает сольный концерт перед торжественной аудиторией в расположенном неподалёку зале Конституции.

Маргарет, не знавшая о смерти Росса, пела под бурные аплодисменты. Но не все слушатели были впечатлены. Пол Хьюм, музыкальный критик газеты «Вашингтон пост», опубликовал вежливую, но, тем не менее, уничтожающую рецензию на её выступление в утренней газете. Трумэн, как обычно, встал рано, прочитал рецензию в 5:30 утра и взорвался, написав 150-словную диатрибу Хьюму, которую тут же запечатал и проштамповал (три цента) и отдал посыльному для отправки по почте. Ключевой отрывок гласил: «Когда-нибудь я надеюсь встретить вас. Когда это случится, вам понадобится новый нос, много бифштекса для синяков под глазами и, возможно, сторонник внизу».

Это был далеко не первый раз, когда Трумэн выходил из себя и передавал свою ярость бумаге. Но он никогда не заходил так далеко, чтобы опубликовать нечто подобное. Хьюм и его редакторы в «Пост» ничего не предприняли, но копии были сделаны, и вскоре письмо появилось на первой полосе «Вашингтон ньюс». Его публикация вызвала шквал гневной почты, которая обрушилась на Белый дом. Часть писем была посвящена войне в Корее:

Возможно, самым тяжелым для Трумэна было письмо, в которое было вложено Пурпурное сердце. Оно гласило:

Трумэн положил письмо в ящик своего стола, где оно пролежало несколько лет.[545] Письмо Хьюму, как ни прискорбно, было всего лишь отвлекающим маневром по сравнению с тем хаосом, который продолжался в Корее. Когда новости о нападении китайцев дошли до президента, он понял, что вся война изменилась. «У нас на руках потрясающая ситуация», — прокомментировал он 28 ноября. «Китайцы наступают обеими ногами».[546] Хотя он сопротивлялся призывам МакАртура к расширению войны, он требовал решительных действий внутри страны. 15 декабря он выступил по телевидению, объявив чрезвычайное положение в стране и призвав к тотальной мобилизации. Это, по его словам, потребует увеличения численности армии до 3,5 миллиона человек и введения экономического контроля. «Наши дома, наша нация, все то, во что мы верим, находится в большой опасности». Придерживаясь мнения, что во всём виноваты Советы, он добавил: «Эта опасность была создана правителями Советского Союза».[547]

Тем временем отступление продолжалось. К Рождеству силы ООН были отброшены ниже 38-й параллели — отступление составило более 300 миль менее чем за месяц. Солдаты и миллионы беженцев, охваченных холодом и паникой, заполонили дороги. В первую неделю января Сеул пришлось эвакуировать силами ООН во второй раз, и Ри вместе со своим правительством бежал в Пусан. Для Трумэна и Соединенных Штатов это было самое мрачное время за всю долгую историю войны.

СЛУЧАЙНОСТИ И ИНДИВИДУУМЫ иногда меняют ситуацию на фоне более масштабных факторов, определяющих историю.

Авария произошла 23 декабря на обледенелой дороге недалеко от Сеула. В ней погиб генерал Уолтон Уокер, глава американской Восьмой армии, ехавший в джипе. Его сменил генерал-лейтенант Мэтью Риджуэй, который в то время занимал пост заместителя начальника штаба армии в Вашингтоне. Как только Риджуэй был назначен, он вылетел из Вашингтона в Токио и прибыл на Рождество. После разговора с МакАртуром на следующее утро он вылетел в Корею во второй половине дня.

У пятидесятипятилетнего Риджуэя уже имелись выдающиеся военные заслуги. Протеже Маршалла, он был начитан и вдумчив. Он также был храбр и прекрасно сложен. Во время Второй мировой войны он спланировал и осуществил воздушнодесантное вторжение на Сицилию. В июне 1944 года он возглавил воздушнодесантный штурм Нормандии в День Д, который проводила его дивизия. Солдат из солдат, он процветал в полевых условиях и в окружении своих людей. В Корее он ходил по передовой, пристегнув к груди ручную гранату, и пытался сплотить свои удрученные войска.

Риджуэй был потрясен низким моральным духом, плохим питанием, неадекватным обмундированием и плохим сбором разведданных Восьмой армии и быстро принял меры по улучшению ситуации. Он настоял на усилении патрулирования, чтобы лучше обнаруживать и обстреливать противника. Он вывел часть своих людей с дорог на склоны холмов и привлек авиацию и артиллерию в гораздо большем масштабе. Ему также повезло, так как вражеские запасы, особенно бензина, иссякли, и продвижение застопорилось. Риджуэй организовал операцию «Убийца», в ходе которой вел шквальный артиллерийский огонь по вражеским солдатам, которые к тому времени растянулись и стали более уязвимыми. Тысячи людей были убиты. «Меня не интересует недвижимость — я просто убиваю врага», — объяснял он. К середине января Риджуэй помог восстановить боевой дух, остановил отступление и скрасил перспективы ООН. Затем он провел операцию «Потрошитель» — контратаку, которая пробила себе путь на север. К концу марта его войскам удалось вернуть большую часть территории к югу от 38-й параллели, включая Сеул, а также кусочки Севера. На этом фронт стабилизировался, мало изменившись за оставшиеся двадцать восемь месяцев патовой ситуации на полуострове.[548]

МакАртур, однако, казалось, находил сравнительно мало поводов для радости на фоне этого оживления. В декабре, после его публичных требований об эскалации, ему было приказано ничего не говорить без предварительного разрешения. Но МакАртур продолжал давать интервью журналистам в Токио. В них он повторял свои главные темы: Азия была главным полем боя холодной войны, и «ограниченная» война была немыслима. Как и прежде, его жалобы возмущали Трумэна, Брэдли и других высших советников. Но они тоже были потрясены жестокостью китайского нападения и побоялись отстранить столь легендарную фигуру, как МакАртур, герой Инчона, или даже серьёзно его отчитать. Один из тех, кто все же пожаловался, был Риджуэй, на совещании незадолго до своего назначения в Корею. Когда совещание заканчивалось, он схватил генерала Хойта Ванденберга, начальника ВВС, и спросил его, почему Объединенный комитет начальников штабов не сказал МакАртуру, что делать. Ванденберг покачал головой. «Что в этом хорошего? Он не станет подчиняться приказам. Что мы можем сделать?» Риджуэй ответил: «Вы можете освободить от должности любого командующего, который не подчиняется приказам, не так ли?» Ванденберг просто смотрел на него, пораженный. Ачесон позже заметил: «Это был первый случай, когда кто-то выразил то, что думали все — что император не одет».[549]

В этой ситуации дела шли неспокойно до 20 марта, когда Трумэн сообщил МакАртуру, что планирует искать пути урегулирования с китайцами путем переговоров. МакАртур саботировал эту идею четыре дня спустя, выпустив собственное заявление, в котором предложил встретиться с китайцами и выработать соглашение. Если они откажутся, сказал он, его войска могут вторгнуться в Китай.[550] Когда Трумэн узнал об этом, он пришёл в ярость. Ачесон, Ловетт и другие советники хотели уволить генерала. Теперь Трумэн понимал, что это необходимо сделать. «Я пришёл к выводу, что наш большой генерал на Дальнем Востоке должен быть отозван», — написал он в своём дневнике.[551] Он сказал сенатору-демократу Харли Килгору из Западной Вирджинии: «Я покажу этому сукину сыну, кто здесь хозяин. Кем он себя возомнил — Богом?»[552] Но Трумэн не торопился. Его рейтинг в опросах находился на рекордно низком уровне в 26 процентов, и он опасался огненной бури, которая разразилась бы, если бы он избавился от генерала. Вместо этого он послал мягкий выговор и ждал более вопиющего акта неподчинения, который оправдал бы отстранение.

МакАртур уже написал письмо, которое было именно таким. Он отправил его 20 марта Джозефу Мартину, лидеру республиканцев в Палате представителей, в ответ на речь, которую Мартин произнёс в феврале и затем передал в Токио для получения реакции МакАртура. Соединенные Штаты, провозгласил Мартин, должны быть в Корее, чтобы победить! В противном случае «этой администрации должно быть предъявлено обвинение в убийстве американских мальчиков». Ответ МакАртура горячо поддержал настроения Мартина и прекрасно подытожил его общие взгляды:

Написав такое письмо пристрастному врагу президента и не наложив никаких ограничений на его публикацию, МакАртур зарубил свою судьбу в качестве командующего в Азии. Когда 5 апреля Мартин зачитал это письмо на заседании Палаты представителей, Трумэн понял, что должен действовать.[554] Тем не менее он действовал обдуманно, предварительно проконсультировавшись не только со своими военными советниками, но и с вице-президентом Баркли и спикером палаты представителей Рэйберном. Он даже обратился за мнением к Фреду Винсону, который был председателем Верховного суда. Все говорили, что у президента не было другого выбора, кроме как сместить МакАртура, будь то политическая буря или нет. Когда 9 апреля Объединенный комитет начальников штабов наконец рекомендовал отстранить МакАртура от должности по военным соображениям, Трумэн уже подготовил документы, но он все ещё надеялся сообщить об этом МакАртуру в частном порядке, прежде чем объявить об этом на весь мир. Когда утечка информации грозила сорвать эту стратегию, об увольнении было объявлено раньше, чем планировал Трумэн, — в час ночи 11 апреля. Это произошло почти через шесть дней после того, как Мартин передал письмо в эфир.[555]

Отстраняя МакАртура, Трумэн обратил внимание на важные политические вопросы, особенно на то, стоит ли ограничивать войну, которые разделяли двух мужчин. Эти разногласия были глубокими и касались относительного стратегического значения для Соединенных Штатов Европы и Азии, применения или неприменения ядерного оружия и других провокационных военных действий против Китая. Возможно, МакАртур был прав, полагая, что усиление войны с Китаем, особенно угроза применения ядерного оружия, побудит Мао смягчиться или отступить. Но в 1950 году МакАртур ошибался во многом, в том числе и в своих прогнозах, что китайцы не станут вмешиваться. И его требования об эскалации пугали не только Трумэна и его советников, но и союзников Америки, а также ООН. Если бы Трумэн последовал совету МакАртура, он испортил бы отношения со своими союзниками по НАТО и ослабил бы оборону Запада в Европе. Ему предстояла бы ещё более дорогостоящая война с Китаем, и, возможно, ему пришлось бы воевать и с Советским Союзом. Ввязываться в крупную войну в Азии было бы бессмысленно, и Трумэн это понимал.

Однако вместо того, чтобы зацикливаться на этих политических спорах, Трумэн уволил МакАртура, потому что хотел сохранить важный конституционный принцип гражданского контроля над вооруженными силами. МакАртур неоднократно нарушал приказы. Он не подчинялся, прямо бросая вызов конституционному статусу президента как главнокомандующего. Трумэн не получил особого удовольствия от принятия мер, которые следовало предпринять гораздо раньше. «Мне было жаль расставаться с большим человеком в Азии, — писал он Эйзенхауэру 12 апреля, — но он просил, и я должен был дать ему это». Хотя увольнение потребовало определенного политического мужества, Трумэн позже объяснил репортеру, что «мужество не имело к этому никакого отношения. Он не подчинялся, и я его уволил».[556]

Когда МакАртур получил известие о своей отставке, он был на обеде в Токио. Он сказал жене: «Джинни, наконец-то мы едем домой».[557] Через несколько дней он вылетел в Соединенные Штаты, где ему оказали героический приём в Токио, на Гавайях и в Сан-Франциско, после чего он прибыл в Вашингтон вскоре после полуночи 19 апреля. Там его встречали члены Объединенного комитета начальников штабов, которые единогласно рекомендовали его увольнение, и многочисленная толпа. Около полудня того же дня он отправился на Капитолийский холм, чтобы выступить с обращением к обеим палатам Конгресса. Это была драматическая сцена, и МакАртур не разочаровал своих поклонников. Он уверенно прошел по проходу, после чего Конгресс устроил ему овацию. Он выступал в течение тридцати четырех минут, и за это время его речь тридцать раз прерывалась аплодисментами. Присутствующие были поражены его самообладанием, когда он излагал свои ставшие уже привычными разногласия с американской политикой. Закончил он драматично. «Я завершаю свой пятидесятидвухлетний срок военной службы», — сказал он. «Мир перевернулся много раз с тех пор, как я принял присягу на равнине в Вест-Пойнте… Но я до сих пор помню припев одной из самых популярных казарменных баллад того времени, которая с гордостью провозглашала: „Старые солдаты никогда не умирают, они просто исчезают“. И подобно старому солдату из этой баллады, я завершаю свою военную карьеру и просто угасаю — старый солдат, который пытался выполнить свой долг, как Бог дал ему свет, чтобы увидеть этот долг. До свидания».

Конечно, не все нашли речь захватывающей. Трумэн в частном порядке на сайте назвал её «стопроцентной чушью». Но некоторые конгрессмены, в том числе и те, кто хотел его уволить, открыто плакали. Дьюи Шорт, консервативный республиканец из Миссури, сказал: «Мы слышали, как сегодня здесь говорил Бог, Бог во плоти, голос Бога». Из Нью-Йорка пришёл вердикт бывшего президента Герберта Гувера, который назвал МакАртура «реинкарнацией Святого Павла в великого генерала армии, пришедшего с Востока».[558] Опрос Гэллапа показал, что 69% американцев встали на сторону МакАртура в этом споре.[559]

Впереди было ещё много интересного. После выступления МакАртур триумфально проехал по Пенсильвания-авеню, где его приветствовали около 300 000 человек. Над головой в строю пролетали бомбардировщики и истребители. На следующий день в Нью-Йорке ему устроили парад с бегущей лентой, подобного которому город ещё не видел. По некоторым оценкам, толпа достигала 7,5 миллиона человек. Офисные работники и жители сгрудились на балконах, крышах и пожарных лестницах и бросали вниз метель из рваной бумаги. Люди кричали: «Да благословит тебя Бог, Мак!». На реке гудели буксиры и океанские суда, дополняя шум праздника. Генерал в белой от бумаги фуражке взобрался на откидной верх открытого автомобиля и признал всеобщее обожание. В мэрии он принял золотую медаль и воскликнул: «Мы никогда не забудем» этот грандиозный приём.[560] Пока шла оргия по случаю возвращения домой, американцы по всей стране давали Трумэну и Конгрессу знать, что они думают по этому поводу. За двенадцать дней после увольнения в Белый дом поступило более 27 000 писем и телеграмм, в которых двадцать к одному было против президента. Многие из них были настолько враждебными и оскорбительными, что их пришлось показать сотрудникам Секретной службы. Члены Конгресса получили ещё 100 000 сообщений в течение первой недели, многие из которых требовали импичмента Трумэна:

Злорадство окрасило и дебаты в Конгрессе. Сенатор Роберт Керр, демократ-первокурсник, осмелился защищать увольнение. «Генерал МакАртур, — сказал он, — утверждал, что если мы начнём всеобщую войну с Красным Китаем, Россия не придёт к ней на помощь… Я не знаю, сколько тысяч американских солдат спят в безымянных могилах в Северной Корее… Но большинство из них — молчаливые, но непреложные свидетельства трагической ошибки „великолепного МакАртура“, который сказал им, что китайские коммунисты по ту сторону Ялу не будут вмешиваться».[562] Дженнер, однако, кричал: «Наш единственный выбор — объявить импичмент президенту Трумэну и выяснить, кто это тайное невидимое правительство, которое так ловко ведет нашу страну по пути разрушения».[563] Маккарти, не уступая, позже осудил Трумэна как «сукиного сына» и возложил вину за увольнение на «обдолбанную бурбоном и бенедиктином» шайку Белого дома.[564] Партизаны, такие как Дженнер, Маккарти и другие, продолжали атаковать его ещё долго после увольнения. А Трумэн держался в тени, не появляясь на крупных публичных мероприятиях вплоть до дня открытия бейсбольного сезона на стадионе Гриффита, где его освистала толпа. Но поразительно, как быстро после первых вспышек ярости поддержка МакАртура сошла на нет. С самого начала многие ведущие газеты, в том числе и те, которые обычно выступали против Трумэна, отстаивали право и обязанность президента наказывать за неповиновение. Среди них были New York Times, Baltimore Sun, Christian Science Monitor и даже республиканская New York Herald-Tribune, которая высоко оценила «смелость и решение» Трумэна. Близкие наблюдатели за толпой в Нью-Йорке согласились, что явка была удивительной и беспрецедентной, но отметили, что многие из зрителей были скорее любопытны, чем что-либо ещё.[565]

К началу мая эмоции, охватившие страну в апреле, уже улеглись. Риджуэй, назначенный вместо МакАртура, держал курс на Корею. Слушания в Конгрессе, проведенные сенатскими комитетами по международным отношениям и вооруженным силам, медленно и неумолимо завершали этот процесс перестройки. Возглавляемые серьёзным и обходительным Ричардом Расселом, влиятельным сенатским демократом из Джорджии, сенаторы добились неоднократной поддержки конституционного принципа, которым руководствовался Трумэн, а также его поддержки ограниченной войны. Особенно эффективными были представители Объединенного комитета начальников штабов, которые, вопреки утверждениям МакАртура, указали на то, что они никогда не разделяли его взглядов на эскалацию или центральное место Азии в большой стратегии Соединенных Штатов. Брэдли произнёс реплику, которую помнят все, сказав, что политика МакАртура «вовлечет нас в неправильную войну, не в том месте, не в то время и не с тем врагом».

И ХОТЯ В МАЕ И ИЮНЕ 1951 года температура в стране понизилась, она выявила упрямый факт: американцы не испытывали особого терпения по поводу затянувшейся «ограниченной войны». Большинство людей, похоже, были согласны с Трумэном в том, что эскалация войны с Китаем и применение ядерного оружия будут дорогостоящими и кровавыми. Однако в то же время американцы были разочарованы. Изначально они поддерживали войну, полагая, что на карту поставлен «авторитет» Соединенных Штатов и «свободного мира». Но они ожидали победы — Америка всегда побеждала (так они думали). Как сказал МакАртур, «победа не заменима». По мере того как этот очень разный и сложный конфликт превращался в кровавый тупик после марта 1951 года, их разочарование росло, а «война Трумэна» вызывала все большее недовольство.

Подобное разочарование наводило на мысль, что демократия и затянувшийся военный тупик не так-то легко сочетаются. И действительно, разочарование было вполне объяснимо, ведь бои продолжались, проливая много крови. Потери китайцев и северокорейцев стали ошеломляющими. Почти 45% американских потерь пришлись на последние два года боев. Это была война «Хребта разбитого сердца» (сентябрь 1951 года), «Холма свиной отбивной» (апрель 1953 года), кровавых ночных патрулей, засад, мин, летящей шрапнели от артиллерии, внезапных набегов на уже обглоданную войной недвижимость. Бомбардировки и артиллерия уничтожили ландшафт вокруг 38-й параллели. Снова знойная жара и ливни, холод и завывающие ветры, снова жара и ливни, снова холод. И ни одной завоеванной позиции. Закончится ли когда-нибудь война?

В июле 1951 года Организация Объединенных Наций под руководством США начала мирные переговоры со своими противниками. После этого в заголовках газет периодически появлялась надежда на окончание конфликта. Это были жестокие иллюзии, поскольку боевые действия продолжались до июля 1953 года.

Хотя обе стороны, казалось, были готовы согласиться на прекращение огня, которое подтвердило бы существующие военные реалии — близкие к тем, что были в начале войны, — они разошлись во мнениях по вопросу репатриации северокорейских и китайских военнопленных. Администрация Трумэна настаивала на том, что репатриация таких пленных — всего около 110 000 человек — должна быть добровольной. Те, кто не хотел возвращаться в Северную Корею или в Китай, а их, по оценкам, более 45 000, не должны были этого делать. Китай и Северная Корея отказались согласиться, утверждая, что многие из этих заключенных были запуганы жестокими националистическими китайскими охранниками, которые угрожали им увечьями или смертью, если они скажут, что хотят вернуться домой.[566] Трумэн, вероятно, мог бы уступить в этом вопросе, не вызвав большого внутреннего протеста; большинство американцев не были взволнованы судьбой вражеских пленных. Но он этого не сделал, считая этот вопрос принципиальным. Китайцы и северокорейцы тоже держались стойко, возможно, надеясь, что им удастся добиться лучших условий, когда Трумэн покинет свой пост после 1952 года. Вопрос был решен только в середине 1953 года, когда противник уступил. На тот момент 50 000 вражеских пленных, включая 14 700 китайцев, отказались возвращаться домой.[567]

Разочарование, вызванное войной и тупиком в переговорах, постепенно вернуло макартуровские решения в сферу обсуждения. В январе 1952 года Ачесон обратился к британцам, чтобы получить их согласие на бомбардировку военных объектов в Китае и блокаду материка в случае срыва переговоров о перемирии или нарушения условий соглашения о перемирии. Уинстон Черчилль, ставший премьер-министром в 1951 году, отказался. Он также хотел получить гарантии того, что Соединенные Штаты не применят ядерное оружие. Брэдли успокоил его. По его словам, Соединенные Штаты не планируют использовать атомные бомбы в Корее, «поскольку до настоящего времени не было представлено подходящих целей. Если ситуация каким-либо образом изменится, и появятся подходящие цели, возникнет новая ситуация».[568]

Комментарий Брэдли, похоже, свидетельствовал о том, что советники Трумэна вновь готовы рассмотреть возможность применения ядерного оружия. Это могло быть популярно среди американского народа. В августе 1950 года опросы показывали, что только 28 процентов американцев выступают за такое применение. К ноябрю 1951 года, когда ситуация зашла в тупик, 51 процент был готов применить бомбу по «военным целям».[569] Два месяца спустя — когда Ачесон обсуждал с Черчиллем возможность эскалации — Трумэн сел за стол и написал записку, в которой изложил возможный ультиматум Советам, которых он по-прежнему винил во всём, что произошло в Корее. Она гласила:

Четыре месяца спустя, в мае, Трумэн вернулся к этой идее. На этот раз он составил внутренний меморандум для «коммунистов»: «Теперь вы хотите прекращения военных действий в Корее или хотите, чтобы Китай и Сибирь были уничтожены? Вы можете получить то или другое; в зависимости от того, что вы хотите, эта ваша ложь на конференции зашла достаточно далеко. Вы либо принимаете наше честное и справедливое предложение, либо будете полностью уничтожены».[571]

Президент никогда не отправлял подобных посланий. Как всегда, он считал Европу более важной для американской безопасности, чем Азию, и хотел прекратить боевые действия в Корее, чтобы Соединенные Штаты могли сконцентрировать свои ресурсы на Западе. Его записки были способом выпустить пар — условными схемами, которые можно было бы рассматривать только в случае провала переговоров или агрессии в других странах.[572] Тем не менее, было очевидно, что высокопоставленные американские чиновники — Ачесон, Брэдли, президент — в 1952 году находили испытания ограниченной войны глубоко разочаровывающими.

КОРЕЙСКАЯ ВОЙНА окончательно завершилась 27 июля 1953 года, после того как китайцы и северокорейцы договорились о добровольной репатриации военнопленных. Почему они согласились на это после двух лет войны, остается ещё одной загадкой, вызывающей споры. Некоторые указывают на смерть Сталина в марте 1953 года, утверждая, что новое советское руководство оказало давление на Китай, чтобы тот отступил. Другие считают, что Эйзенхауэр, бывший в то время президентом, мог пригрозить противнику применением ядерного оружия. Это не может быть достоверно подтверждено документально. Наиболее вероятной причиной было то, что китайцы и северокорейцы устали. Осознав, что Эйзенхауэр и новая республиканская администрация нетерпеливы и бескомпромиссны, они решили договориться. После более чем трех лет боев было заключено непростое перемирие, в результате которого полуостров оказался разделен ещё более непримиримо, чем когда-либо. Границы не сильно отличались от тех, что были на момент начала боевых действий в 1950 году.[573]

Как война повлияла на Соединенные Штаты и весь мир?

В некоторых отношениях не очень удачно. То, что Трумэн не посоветовался с Конгрессом, создало плохой прецедент и помогло возложить вину на его администрацию, когда боевые действия зашли в очевидно бессмысленный тупик. Что ещё более важно, «авторитет» Запада был бы сильнее, если бы ООН остановилась на 38-й параллели. Решение, спровоцировавшее тупик, — продвигаться дальше на север — действительно было трудно принять: что бы сказал американский народ, если бы вражеским войскам, находившимся тогда в бегах, позволили бежать и перегруппироваться за прежними границами? Тем не менее, наступление на Ялу, очевидно, оказалось дорогостоящим. Это решение также позволило китайцам, которые в противном случае могли бы остаться в стороне от войны, создать свой собственный «авторитет» и укрепить позиции в глазах многих «неимущих» стран мира.

Конфликт в Корее также ускорил процесс глобализации холодной войны. Когда боевые действия закончились, Соединенные Штаты оказались ещё более решительно настроены на усиление военной поддержки НАТО. Они удвоили усилия по восстановлению Японии как бастиона капиталистического антикоммунизма в Азии.[574] Соединенным Штатам пришлось защищать тирана Ри и размещать войска в Южной Корее на десятилетия вперёд. Она также оказалась более вовлеченной в поддержку Чан Кайши на Тайване и в лагерь французов в Индокитае. К январю 1953 года Америка обеспечивала 40 процентов французских усилий в этом малоизвестном, но очень зажигательном форпосте Юго-Восточной Азии.[575]

Война оказала неоднозначное влияние на американскую экономику. Увеличение расходов на оборону способствовало росту ВНП, ускоряя психологический подъем американского народа и стимулируя все более широкие ожидания относительно личного комфорта в будущем. Однако в то же время расходы на оборону разожгли пламя инфляции, что подтолкнуло около 600 000 рабочих сталелитейной промышленности к забастовке за повышение зарплаты в апреле 1952 года. Когда рабочие отказались идти на соглашение, Трумэн захватил сталелитейные заводы в надежде заставить забастовщиков вернуться к работе. Его драматический шаг обнажил социальную напряженность, охватившую нацию во время войны. Он также привел к серьёзному конституционному тупику. Она была разрешена только в июне, когда Верховный суд отклонил аргумент о том, что его статус главнокомандующего оправдывает захват.[576]

Увеличение военных расходов и более масштабные глобальные обязательства, которые Америка взяла на себя после войны, значительно изменили структуру федеральных расходов в США. Расходы на оборону, составлявшие 13,1 миллиарда долларов в 1950 году, подскочили до максимума военного времени в 50,4 миллиарда долларов в 1953 году и оставались в диапазоне от 40,2 до 46,6 миллиарда долларов в течение оставшейся части 1950-х годов. В отличие от этого, невоенные расходы сначала пострадали, сократившись с примерно 30 миллиардов долларов в 1950 году до минимума в 23,9 миллиарда долларов в 1952 году, а затем медленно росли в течение следующих нескольких лет — до 38 миллиардов долларов в 1958 году. Расходы на душу населения на невоенные цели в эти годы почти не увеличились. Акцент на военных расходах, вызванный Корейской войной, хотя и был полезен для областей, занимающихся оборонными заказами, установил государственные приоритеты, которые мало способствовали государственной поддержке здоровой экономики мирного времени.

Несмотря на эти не совсем радостные результаты войны, можно сделать вывод, что Трумэн, столкнувшись с фактом северокорейской агрессии, действовал в лучших интересах мировой стабильности. Стоять в стороне, пока Ким захватывает Юг, было бы деморализующе для миролюбивых стран. Вмешавшись, Соединенные Штаты и ООН заставили Северную Корею дорого заплатить за свою жадность. Возможно, они также отбили у Советов охоту поддерживать последующие военные авантюры государств-клиентов в других странах мира. В этих важных аспектах решение Трумэна воевать в июне 1950 года и его отказ впоследствии провоцировать более масштабную войну с Китаем не только послужили сильным сигналом против агрессии, но и защитили от ещё более опасной эскалации конфликта.

ВОЙНА, НАКОНЕЦ, ПОДНЯЛА «красную угрозу» на высокий уровень. Трумэн был бессилен остановить волну антикоммунистических и ксенофобских настроений, захлестнувшую страну во время и после конфликта. Гувер удвоил свою борьбу с красными в американской жизни. В школах начались учения, которые должны были подготовить детей к ужасам атомной атаки. Увеличились продажи бомбоубежищ на заднем дворе. В штатах и городах принимались законы, запрещавшие коммунистам преподавать, работать на государственной службе или претендовать на должности, а отказ от Пятой поправки становился основанием для увольнения с государственной службы.[577] Это коснулось даже комиксов: Базз Сойер пошёл работать в ЦРУ; Терри теперь гонялся за коммунистами, а не за пиратами; Джо Палука перехитрил красных, чтобы спасти ученого в Австрии; Винни Винкль был брошен в советскую тюрьму; папа Уорбакс и его друзья взорвали вражеские самолеты, несшие Н-бомбы в сторону Америки.

Страхи, вызванные Корейской войной, способствовали распространению «красной угрозы» в интеллектуальных кругах. Это ни в коем случае не было всеобъемлющим событием, поскольку американская интеллектуальная жизнь оставалась яркой. Во время войны вышло много важных книг, на которые опасения по поводу коммунизма практически не повлияли: Среди них можно назвать «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера (1951), «Человек-невидимка» Ральфа Эллисона (1952), «Детство и общество» Эрика Эриксона (1950) и «Одинокая толпа» Дэвида Рисмана и Натана Глейзера (1950). В области искусства архитекторы и художники-абстрактные экспрессионисты сделали Соединенные Штаты, и в частности Нью-Йорк, международным центром творческих талантов в конце 1940-х и начале 1950-х годов. Однако угроза коммунизма тревожила некоторых интеллектуалов.[578] Ещё до войны, в 1949 году, британский писатель Джордж Оруэлл написал «1984» — антиутопический роман, в котором, по общему мнению, описывалось будущее при коммунизме. Он быстро стал классикой. В 1951 году Ханна Арендт, признанный политический мыслитель и философ, известная своей враждебностью к фашизму, опубликовала книгу «Истоки тоталитаризма». В ней она попыталась уравнять коммунизм и фашизм, показав, как обе системы опираются на террор и неограниченную политическую власть.

Консервативные религиозные лидеры с большей готовностью присоединились к борьбе с коммунизмом внутри страны в военное время. Зимой 1950–51 гг. евангелист Билли Грэм выступал перед огромными и восторженными толпами, которые слышали его предостережения против «более 1100 общественно значимых организаций, которые являются коммунистическими или управляемыми коммунистами в этой стране. Они контролируют умы огромной части нашего народа… образовательная [и] религиозная культура почти не поддается восстановлению». В 1952 году Фултон Дж. Шин, вспомогательный католический епископ Нью-Йорка, начал привлекать огромные аудитории для просмотра своего нового телевизионного шоу «Жизнь стоит того, чтобы жить». Его одноименная книга, опубликованная в 1953 году, заняла пятое место в списке бестселлеров. Шин был одет в чёрную рясу с красной отделкой, алый плащ, ниспадающий с плеч, и большой золотой крест на шее. Позади него горели свечи и стояла статуя Девы Марии. У него были пронзительные глаза, сверкающие, как угли, и удивительное красноречие, позволявшее ему говорить без записок. Шин держался в стороне от более грубых диатриб маккартистов. Но многие его послания обличали коммунизм — антитезу католицизму, как он его понимал.[579] На пике своей популярности в 1954 году он обращался к 25 миллионам человек в неделю.

В атмосфере холодной войны начала 1950-х годов неудивительно, что телевидение, которое тогда с невероятной скоростью распространялось в американских семьях, приветствовало такого антикоммуниста, как Шин. Действительно, телесети тоже чувствовали нарастающую силу «красной угрозы». За три дня до вторжения Северной Кореи в 1950 году три бывших агента ФБР опубликовали книгу «Красные каналы: Доклад о коммунистическом влиянии на радио и телевидение». Финансируемый одним из ведущих сторонников Китайского лобби, он включал в себя алфавитный список 151 человека, занятого в радио — и телебизнесе, а также «цитаты» об их участии в различных подозрительных организациях. В основном это были либеральные объединения, но «Красные каналы» заставляли их выглядеть подрывными. Спонсоры занервничали, а радиостанции и телеканалы почувствовали их давление. Последовали чёрные списки. Среди так называемых «подрывников», которым было трудно получить время в эфире в начале 1950-х годов, были Леонард Бернстайн, Ли Джей Кобб, Аарон Копланд, Хосе Феррер, Цыганка Роуз Ли, Эдвард Г. Робинсон и Орсон Уэллс.[580] Левому певцу Питу Сигеру было запрещено выступать на сетевом телевидении до 1967 года. Чернокожий певец-активист Поль Робсон, апологет сталинизма, был лишён паспорта на восемь лет, начиная с 1950 года.[581] В 1954 году газета «Нью-Йорк таймс» подсчитала, что правая агитация стоила работы 1500 работникам радио и телевидения.[582]

Напряженная обстановка в Голливуде также свидетельствовала об особой тревоге, которую американские институты испытывали по поводу коммунизма в годы Корейской войны. Отчасти благодаря нападкам HUAC в 1947 году, сговорчивые студии уже выпустили несколько фильмов с явно антикоммунистической тематикой. Среди них были «Железный занавес» (1948) и «Красная угроза» (1949). С началом войны антикоммунистическая тематика на съемочных площадках стала более популярной: один историк насчитал около 200 таких фильмов, снятых в период с 1948 по 1953 год, большинство из них — после 1950 года.[583] Среди них — «Я женился на коммунистке» (1950), «Я был коммунистом для ФБР» (1951), «Рука с кнутом» (1951), «Красный снег» (1952) и «Мой сын Джон» (1952). Многие из коммунистов, изображенных в этих фильмах (немногие из которых имели хорошие кассовые сборы), были неряшливыми, без юмора, женоподобными и зловещими. Они занимались шпионажем и вербовкой в ряды партии, а при необходимости убивали патриотически настроенных граждан, которые вставали у них на пути.[584] Другой растущий жанр кино, научная фантастика, также пытался сыграть на антикоммунистических эмоциях во время и после войны. После таких фильмов, как «Когда сталкиваются миры» (1951) и «Война миров» (1953), «научно-фантастические фильмы» становились все более популярными в 1950-х годах. Многие из этих фильмов не нуждаются в глубоком анализе. Другие, такие как «Они» (1953) и «Вторжение похитителей тел» (1956), были по-настоящему страшными, вызывая страх перед монстрами — возможно, мутациями, возникшими в результате атомных испытаний. Общие темы научно-фантастических фильмов — борьба «хороших» ученых и государственных чиновников с опасными заговорщиками, инопланетянами или монстрами из «другого мира». То, что человек получал от таких сюжетов, несомненно, варьировалось; если мы и знаем что-то из взрыва культурного анализа в наше время, так это то, что многие люди приходят к собственным выводам о том, что они видят, читают и слышат. Тем не менее, некоторые из этих фильмов несли в себе консервативный подтекст: остерегайтесь людей, которые отличаются от вас; вещи (и люди) могут быть не такими, какими кажутся; доверяйте авторитетам; будьте осторожны во всём, что вы говорите и делаете; защищайтесь от врагов и заговорщиков.[585]

Либералы и левые в Голливуде должны были быть особенно осторожны после начала войны в Корее. Некоторые актеры, режиссеры и техники потеряли работу в военные годы; по одной из оценок, к середине 1950-х годов их число составило 350 человек.[586] Попавшие в чёрный список сценаристы прибегали к использованию псевдонимов. Особой мишенью «красных охотников» был Чарли Чаплин британского происхождения, который возмущал консерваторов как тем, что был замешан в судебном процессе по делу об установлении отцовства, так и тем, что поддерживал ряд левых идей. Один из его фильмов, «Месье Верду» (1947), был изъят из проката после того, как Американский легион выразил протест против его пацифистского послания. Новый фильм 1952 года, Limelight, вышел в прокат лишь в нескольких американских городах. Когда в сентябре 1952 года Чаплин отправился в поездку за пределы США, правительство самовольно аннулировало его разрешение на въезд в страну, пока он не согласился пройти тщательную проверку своих политических убеждений и морального поведения. Отказавшись это сделать, Чаплин остался в изгнании, пока не вернулся в 1972 году, чтобы получить специальный «Оскар». Он умер в Швейцарии в 1977 году.[587]

Вмешательство Министерства юстиции в дело Чаплина подчеркнуло, что правительственные действия по-прежнему играют важную роль в разжигании антикоммунистического пламени. Как и прежде, фанатики на Капитолийском холме оказались готовы к бою. Взяв Корею в качестве дела номер один о коммунистическом заговоре, Маккарти и другие инициировали тридцать четыре отдельных расследования влияния коммунистов внутри страны во время работы Конгресса 1951–52 годов и пятьдесят одно в 1953–54 годах. Вопрос борьбы с коммунизмом был настолько политически популярен, что 185 из 221 представителя GOP, избранных в 1952 году, обратились к лидерам республиканской палаты с просьбой назначить их членами HUAC в новом Конгрессе.[588]

Одним из самых эффективных антикоммунистов в Конгрессе был Патрик Маккарран, консервативный сенатор-демократ из Невады. Маккарран занимался бизнесом и, будучи членом партии большинства до 1953 года, добился результатов. В 1950 году он привел к принятию Закона о внутренней безопасности (также называемого Законом Маккаррана), который требовал от коммунистов и других «подрывных» групп регистрироваться у генерального прокурора. Совету по контролю за подрывной деятельностью (SACB) были предоставлены широкие полномочия по выявлению таких групп. Закон запрещал лицам, входящим в такие группы, занимать государственные или оборонные должности или получать паспорта; запрещал въезд в США иностранцам, которые когда-либо состояли в коммунистической или других тоталитарных партиях или выступали за насильственную революцию; разрешал задерживать обвиняемых шпионов и диверсантов во время чрезвычайного положения, объявленного президентом.

Трумэн решительно выступил против этого закона, назвав его «величайшей опасностью для свободы прессы, слова и собраний со времен Закона о подстрекательстве 1798 года».[589] Гражданские либертарианцы также осудили этот закон, главным образом из-за широких полномочий, которыми он наделял НКВД. Тем не менее демократический Конгресс не только одобрил закон, но и преодолел вето Трумэна, наложенное им в сентябре 1950 года, голосами 286 против 48 в Палате представителей и 57 против 10 в Сенате.[590] Благодаря судебному разбирательству с коммунистической партией закон не был введен в действие, но он поставил левые и либеральные группы в положение обороняющихся и оставался в силе в течение многих лет. Он с особой ясностью продемонстрировал двухпартийную политическую привлекательность антикоммунизма в год выборов 1950 года, когда шла Корейская война.

В 1951 году Маккарран нанес новый удар, на этот раз поручив своему подкомитету по внутренней безопасности провести расследование в отношении «китайских рук» в Госдепартаменте, которые «потеряли» Китай. Почувствовав давление, Трумэн в апреле 1951 года ужесточил процедуры лояльности/безопасности, возложив на государственных служащих большее бремя доказательств. Джон Стюарт Сервис, эксперт по Китаю, прошел восемь отдельных расследований, прежде чем был признан рискованным и уволен Ачесоном в декабре. Другой «рука Китая», Джон Картер Винсент, был обвинен в риске лояльности в 1951 году и уволился из Госдепартамента. К 1954 году большинство ведущих сотрудников китайского отдела были уволены с государственной службы, тем самым лишив правительство Соединенных Штатов тех знаний о Китайской Народной Республике, которые оно ранее могло получить.[591]

Следующим успехом Маккаррана в 1952 году стал закон Маккаррана-Уолтера. Этот закон был либеральным в одном отношении: он отменял законодательство тридцатилетней давности, которое исключало азиатских иммигрантов из Соединенных Штатов, заменяя его небольшими квотами, и отменял расовые требования к гражданству, которые также использовались для дискриминации азиатов. В остальном закон Маккаррана-Уолтера был оскорбителен для либералов и для Трумэна, который наложил на него вето. Он сохранил существующую систему иммиграции по «национальному происхождению», по которой дискриминировались некоторые группы населения, в основном юго-восточные европейцы и евреи. Он также расширял полномочия генерального прокурора по депортации иностранцев, которые считались подрывными. Конгресс вновь преодолел вето Трумэна.[592]

Красная угроза на Капитолийском холме и в других местах Соединенных Штатов во время Корейской войны выявила последнее наследие войны: она нанела глубокий ущерб администрации Трумэна. Этот ущерб был скорее кумулятивным, чем драматическим, поскольку корейский конфликт, в отличие от более поздней трясины, которой стал Вьетнам, не был «войной в гостиной». Люди не могли включить свои телевизоры и наблюдать за жестокостью боевых действий. Не было и организованного антивоенного протеста: Американцы хотели либо победить, либо уйти. Во время войны в армии служило около 5,7 миллиона человек — примерно треть от числа участников Второй мировой войны, и против призыва не было сказано ни слова. Но разочарование от безвыходной ситуации и постоянные потери усилили «красную угрозу» и сделали Трумэна практически бессильным контролировать Конгресс или эффективно руководить страной. Задолго до выборов 1952 года стало ясно, что Корейская война расколола нацию и что большинство американского народа готово к смене руководства.