Быль и небыль

Солдат и Смерть

Один солдат полный срок на царской службе отслужил — двадцать пять лет да еще и с неделей.

Отслужился, приходит домой, а дома-то и нет!

Стены-то, как поглядишь, стоят еще, да вот люди-то лежат: вся семья, вся родня, от мала до велика, померши… А без семьи да без родни и дом не дом.

Ну, куды ж ему определиться? Пошел, в какую сторону ноги понесли.

Встречается ему по дороге господь.

— Куды, солдат, пошел? Откудова?

— Так и так, господи, никуды — ниоткудова. Служил двадцать пять лет верой-правдой, нашивку выслужил, да вот и остался хоть с нашивкой, а без места.

Посмотрел на него господь, пожалел.

— Что ж мне, — говорит, — делать с тобой? Взял бы я тебя на небо, да ведь живому не полагается. Ты не Илья-пророк. Помирать-то согласен?

— Никак нет, — солдат говорит, — не согласен. — Пожил бы еще маленько.

Покачал головой господь.

— То-то вот и есть, — говорит. — Пожил бы, да пожил… Все вы так… Уж, кажись, какая тебе, старому, надобность на земле околачиваться? Табачищем дымить — зря небо коптить? Экая радость! Ну, да уж ладно, ступай к райским дверям, становись на караул. Да смотри, без моего спросу никого не пропущай.

Ну, солдату на карауле стоять — дело привычное. Пуговицы начистил, ремни подтянул. Стоит с ружьем, никого не пропущает.

А время-то было зимнее — морозило люто. Стоял-стоял солдат на часах и крепко озяб — совсем ноги свело.

Вдруг видит: идет из рая старичок. Солидный такой, пожилых лет. Солдат у него и спрашивает:

— Извините, старичок, вы кто такие будете?

— А я, — говорит, — Микола Чудотворец.

Солдат видит — начальство! Сейчас ему честь отдал, все как следует.

— А нельзя ли мне, — говорит, — ваше благородие, в помещение войти, обогреться малость?

— Можно, голубчик, можно. Войди, погрейся.

Он ноги-то обтер, заходит в рай, в самую, значит, середину. Заходит, любуется. Очень вокруг хорошо — рай, одно слово!

Вдруг и видит — сидит в райском буфете другой старичок, отдыхает.

Подошел к нему солдат, козырнул.

— А что, — говорит, — почтенный, не разживусь ли я у вас черепушечкой винца? Для сугреву, как говорится.

Нахмурился старичок.

— Да ты что, солдат? Одурел? Чай, не в трактире сидишь — в раю! Вина ему подавай! Нельзя!

— Ну, коли нельзя, то и нельзя. Прощенья просим.

Вышел солдат в сад райский, встречает третьего старика. Тот под яблонькой сидит, с птицами райскими беседует.

— Нет ли, дедушка, табачку на папиросочку?

Разгневался старик, ажно венчик померк.

— Ишь, какой смелый! Привык на службе, дак и в раю, думаешь, все будто в казарме. Выгнать его отсюдова!

— Что ж за важность! Выгнать — так выгнать! Я и сам пойду. По нашему смыслу это не рай, что ни табаку, ни вина, что человеку ни пить, ни есть, ни духу перевесть, — только сам себя заморозишь.

— Ну, ладно! Не твоего ума дело. Пошел, брат, на свое место. Становись, куда поставлен!

Он пошел, а старички святые меж собой разговаривают.

— Бедовый солдат! Это господь напрасно его к райским дверям приставил. Того и жди, что впустит кого не надо, а кого надо — дак и не впустит. За им глядеть да глядеть…

И поглядывают трое на ворота — то один глаз наведет, то другой…

Да разве за им углядишь, за солдатом-то? Ведь он, шутка сказать, полный срок отслужил, двадцать пять лет казенные щи хлебал, пять походов отшагал — да с полной выкладкой.

Они себе разговаривают, а он свое дело делает — караул держит.

Вот и видит он — прилетела к райским воротам Смерть. В калитку не постучала, слова не сказала — без спросу, без разговору хочет в рай пройтись.

Солдат сейчас ружье — поперек.

— Ты куда, баба рязанская?

— А что такое, служивый?

— А то самое! Не велел господь никого без спросу пропускать. Зачем пожаловала?

— Да уж как водится — за господним приказом.

— За каким за таким?

— А надо мне у господа дознаться, какое мне дело на этот год делать — кого морить повелит. Пропусти, служивый!

— Здесь погоди. Сам схожу, спрошу.

Села Смерть на лавочку, а солдат пошел себе. Доходит к богу, спрашивает:

— Так и так, господи. Там Смерть пришла, спрашивает, что ты ей нынешний год делать повелишь?

— Скажи, чтобы малых ребят нынче морила. Понял?

— Так точно.

Идет солдат назад к воротам, думает:

«Эх, жалко малых ребяток! И света не видали, а уж помирать приходится. Были б у меня внуки, всех бы, сухомясая, поморила. Хоть проси, хоть не проси — не помилует. А родителям — горе, а дедам — вдвое! Нет, не годится, ей-ей, не годится!»

Выходит он за ворота, видит — сидит Смерть на лавочке, дремлет.

— Вот что, старая! Повелел тебе господь нынешний год мелкий лесок глодать. Пошла! Пошла! Без разговору!

Улетела Смерть, а солдат на часах стоит — свое дело делает.

День за днем, неделя за неделей…

Вот и год прошел.

Опять прилетает к райским воротам Смерть. До места не долетела, а уж глядит с опаской — тут ли солдат? «Как бы, — думает, — за спиной у него в калитку прошмыгнуть?»

Да не тут-то было. Укараулил ее солдат.

— Стой! — кричит. — Мимо нельзя! Чего тебе надобно?

— Надобно узнать, что господь нынешний год делать повелит.

— Сядь, посиди на лавочке. Узнаю — скажу.

Пошел солдат к господу, докладывает:

— Опять старуха пожаловала. Приказу ждет.

Говорит господь:

— Скажи, пусть нынче старый народ морит. Пожили, пора и честь знать.

Идет солдат назад к воротам, думает:

«Выходит, нынче нашему брату каюк. Эх, жалко стариков! Вместе ребятами были, в рюхи играли, гусей пасли. Как ни поверни, а жалко».

Прикинул он так, прикинул этак, да и говорит Смерти:

— Вот что, матушка, иди-ка ты в леса. Старое пеньё копай да глодай. Господь повелел.

Повесила Смерть голову, ушла в леса.

На третий год опять ворочается.

А солдат уж знает.

— Сядь, — говорит, — на лавочке посиди. Дойду до господа, спрошу.

Господь говорит:

— Середний народ морить!

«Ах ты, господи! Ну как такие слова скажешь! Даром, что ли, люди сынов вырастили, дочек замуж выдали, а теперь и хоронить их! Никак это невозможно».

Вышел он за ворота, командует:

— Ступай, старая, середний лесок глодай!

Она, бедная, в три погибели согнулась, пошла.

— За что, — говорит, — прогневался на меня господь?

А солдат смотрит ей вслед и думает:

«По делам вору и мука!»

Оттрудилась Смерть последний год, чует — нет в ней больше силушки. Самой помирать впору.

Давай думать, как бы это ей ухитриться — надуть солдата да и пролететь к богу лично.

Думала, думала — надумала. Скинулась мухой и пролетела в рай — солдат и не приметил.

Он себе стоит, усы покручивает да приговаривает:

— Вот еще годок прошел, а Смерти нет как нет. Полно ей людей морить — околела, надо быть.

А Смерть тем временем перед божьим престолом стоит, поклоны бьет.

Глядит на нее господь, удивляется: и что такое подеялось? Была худа, тоща, а нынче еще худей, тощей стала.

Жалуется Смерть богу:

— Господи, что ж вы надо мной делаете? Измучили меня чисто… Чуть я живая осталась…

— Да что к тебе прикинулось? Какая напасть?

— Хуже напасти гнев божий, батюшка! И за что такая немилость, сама не ведаю. Первый год заставили вы меня малый лесок глодать, а он хоть и тонок, да не ломок. Второй год велели старое пеньё копать, да кережить, все-то я зубы затупила. Третий год приказали середний лес ломать да грызть, а мне уж и кусать-то нечем, и силушка вся! Самой помирать впору.

Подумал господь и сразу догадался: военная хитрость! Солдатово дело!

Позвал солдата к себе и говорит сурово:

— Разве ж можно без моего позволения эдакую тяжесть накладать? Будет тебе за грехи! Она три года лес понапрасну глодала, а ты ее три года при себе относи. Попомнишь у меня!

А солдат только рукой махнул.

— Это — что! — говорит. — Я ранцы-то на военной службе не такие носил. Мне эту, сухомослую, ничего не значит поносить.

А Смерть уж на закортышки ему села, оседлала, будто старую лошадь: неси да неси, как бог велел!

Обидно ему стало. А был он, надо правду сказать, солдат разухабистый, сердитый, постарелый, долго служил, всякого табачку понюхал.

Вышел он за райские ворота, отшагал с версту, видит — мост через речку. Сел на перила.

— Что ж, господи! Куды мне теперь спешить? Службу отслужил, жисть отжил, а Смерть за плечами. Понемножечку буду ходить да почаще отдыхать.

Вынул табакерку, только хотел нюхнуть, а Смерть из-за плеча выглядывает:

— Ты что, солдат, делаешь?

— Угощаюсь.

— А чем?

— А медком жуковским.

— Дай-ка и мне попробовать.

— Лезь, доставай — не жалко.

Она в табакерку, а он табакерку — щелк! И за голенище.

— Вот теперь, — говорит, — три года с тобой прохожу, три года тебя отношу, как бог велел. Кому, может, и тяжело, а нам — легко.

Она — стучаться, проситься, молиться. А он и не слушает.

Так и ходил полных три года. Смерть — при ём, а сами — живём!

Отходил, относил, приходит к богу в рай.

Спрашивает у него господь:

— А где же у тебя Смерть, служивый?

— При мне, господи.

Вынул табакерку, подает. А уж она там чуть пишшит…

Изумился господь.

— Вот так да! Попалась в крепкие руки! Это, видать, не то, что стариков да младенцев морить. Ну, ступай на землю, подкормись малость — там у меня нынче воспа. А ты, солдат, иди, куды хошь. Нельзя мне тебя у райских ворот держать: своеволен ты, брат.

Пошел солдат к себе на деревню, пожил малость, и скучно ему стало. И стар-то он, и спину-то у него ломит, и ноги-то гудут, а ходить за ним некому. Один, как перст. Да перстов-то, небось, десять, а он и вправду один.

Вот и взмолился он к богу-то:

— Господи! Хоть бы ты мне Смерть поскорей послал.

Услышал господь молитву, посылает к нему старуху:

— Ступай, умори своего солдата!

А она нипочем не идет.

— Нанюхалась я, — говорит, — солдатского табаку жуковского. Будет с меня.

— Да ты чего боишься, старая? Сам ведь зовет.

— А ежели с умыслом?

— Какой уж тут умысел! Он чуть живой — сама погляди.

Поглядела она, видит — правда. Взяла косу, пошла. Кралась, кралась, шаг шагнет, два назад отойдет, совсем истомила солдата.

Наконец осмелилась, взмахнула косой, и подкосились у него ноги. Помер.

Помер и сейчас является на тот свет. И пекло перед им открыто, да и рай не на замке.

— Ну, говори, солдат, куда тебя определить? В рай, небось?

А уж ему не в первый раз.

— Как тут у вас, — говорит, — все по-прежнему?

— По-прежнему.

— Стало быть — ни вина, ни табаку?

— Ни вина, ни табаку. Боже упаси!

— Ну так уж не прогневайтесь, этот мне рай — не рай! Как тут у вас в пекло пройтись?

— А вон — налево.

Пошел он налево.

— Вино держите?

— Пей, сколько душа просит.

— Вот где мое место! А табак?

— Хоть нюхай, хоть кури — отказу нет.

— Вот где мое место!

Поворотился он тут по-солдатски, похозяйничал.

— Тут вот, — говорит, — в этом углу койку мне становите. А сундучок вон туды! Да чур у меня! Не галдеть, не шуметь, не безобразничать! Я человек отставной, престарелый! Слушайте меня — я худому не научу.

И стал он их кажный день уму-разуму научать.

И то ему не в лад, и другое невпопад. Топят не жарко, метут не чисто.

Тесно стало от него чертям.

— Как бы, — говорят, — избавиться нам от этого старика, чтобы назад не воротился?

Думали, думали, ничего не придумали. Да на ихнее счастье кипел у них в котле барабанщик один. Тоже военный человек — с хитростью.

Послушал он ихние разговоры и вызывается.

— Я, — говорит, — его отсюда выведу. Только уговор лучше денег — сам с ним уйду.

Обрадовались черти.

— Уходи, сделай милость! Да уведи с собой подлеца!

Вот ночью улегся старый солдат на боковую, а барабанщик вышел за ворота с барабаном, да и ударил в обе палки.

— В поход! В поход! В поход!

Тут солдата и прохватило.

— Что вы, такие-сякие, не бу́дите человека? В поход надо, а они словно глухие!..

Сгреб всю свою амуничку и вон из пекла!

А черти-то рады. Заперли ворота да всем табором сызнутри и навалились.

— Ужо попробуй — попади назад!