Быль и небыль

Вера Смирнова. Об этой книге и её авторе

Если бы маленькие зрители, восторженно принимавшие на сценах детских и кукольных театров «Золушку», «Город мастеров», «Волшебные кольца Альманзора», «Авдотью Рязаночку», умели видеть не только актеров, но и автора этих пьес, — имя Тамары Григорьевны Габбе было бы широко известно в нашей стране. Правда, театральные круги хорошо знали ее: среди драматургов-сказочников, так славно утверждавших сказку в современном театре, рядом с именами таких замечательных сказочников, как Евгений Шварц, Самуил Маршак, всегда повторялось имя Т. Габбе.

Много лет Т. Габбе работала и как редактор-составитель сборников сказок, русских и иностранных. Она умела пересказывать сказки народов мира, сохраняя их национальный колорит и не нарушая строя русского языка, очень тонко чувствовала стиль и поэзию сказки — народной и литературной.

Работа над сказкой так увлекала ее, что она сама написала целую книгу сказок, взяв за основу сюжеты и мотивы русского фольклора. Лишь немногие друзья знали об этой работе, и только теперь, через несколько лет после смерти Т. Г. Габбе, сказки эти впервые увидели свет.

Работу Т. Г. Габбе высоко ценил С. Я. Маршак.

В своем отзыве на книгу Т. Г. Габбе он очень верно заметил, что сборники сказок, выпущенные за последнее время различными географическими, этнографическими, краеведческими учреждениями, «выполнили в большей или меньшей степени свою научную работу, но как-то умудрились даже несколько разочаровать в сказке людей, которые любили ее по воспоминаниям детства». В самом деле: часто научно-изыскательский характер этих изданий, классификация, множество комментариев так утяжеляют и сушат сказки, что они теряют всю прелесть непосредственности и свободы вымысла.

Ничего подобного нет в этой книге. Русские сказки, рассказанные Т. Габбе, — это ее вариации, свободные, своеобразные, вносящие в старую сказку и новые детали, и новые характеристики, и новые мотивировки; сохраняя особенности старинной русской речи, эти сказки совсем не архаичны, явно написаны современным литератором, с присущей автору милой и легкой грацией.

Сказки этого сборника разнообразны и по содержанию и по типу — тут и притчи, и предания, и сатирические сказки, и сказки антирелигиозные и бытовые. Всё это сказки о людях, только одна сказка о зверях — «Собака и волк», но и в ней участвуют люди, и все события — для вразумления людей. В других сказках звери появляются как помощники людям, как помеха злу, но никогда — как носители зла.

Много всякой «нечистой силы» в этих сказках, носителей соблазна, злой воли, но они не вызывают ни страха, ни почтения, — человек всегда стремится перехитрить «нечистую силу», разоблачить, оставить «чёрта» в дураках. Можно сказать, что не «суеверия» народные запечатлены в этих сказках, а образные представления сил природы, добра и зла, человеческих недостатков — глупости, жадности, зависти. И всегда здесь в сказке присутствует доброе начало: то воплощенное в каком-то благородном образе, то заключенное в словах рассказчика, то выраженное общей атмосферой доброты и мудрости народной.

Остроумны сказки с участием господа бога и святых, насмешливы, но не грубы и не злы. Носители «ангельского чина», так же как и обитатели ада, — те же люди, со всеми им присущими слабостями; райская обитель — деревенское хозяйство, только без табачку и водочки, что делает ее скучной для солдата, например.

Прелестна сказка «Петров день». Мотив этой сказки древний — в нем отголосок античного мифа и библейских сказаний. Но в сказке Габбе все русское: и деревня, куда заходят господь с апостолом Петром, и обе хозяйки, и сами странники, два старичка: один мудрый, добрый, проницательный, другой — недалекого ума. Разговоры господа с Петром вдвойне смешны и как спор умного с глупым, и как беседа бога с апостолом. Петр предстает перед нами тяжелодумом, ворчливым, недоверчивым, грубоватым. Он боится оставить на виду ключи от райских дверей, хотя господь говорит ему: «Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный». Петру обидно, что они идут по деревне, как нищие, — в плохих лапоточках, в рваной одежонке, с сумой на боку; ему кажется зазорным ночевать в крайней избенке, которая того гляди развалится, ему хочется в богатую избу. Но оттуда его гонят. Господь напоминает ему, что сказано про богатых «в писании», и упрекает его:

«— Забыл ты писание, Петр!

— Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я кажную букву помню.

— Что ж ночью? — во сне ума не надобно. Ты днем помни».

Ничего не понимает Петр: почему господь за постную похлебку золотом одарил бедную хозяйку, а за жирные щи богатенькой дал медяк. «Справедливость-то господня где? Не вижу». И захотелось Петру, чтобы божью премудрость понять, хотя денек побыть «в божьем звании». «Будь по-твоему», — говорит господь и на целый день делает Петра богом. А день тот — «Петров день», все в церковь идут — помолиться Петру-апостолу. Баба-гусятница тоже спешит в церковь, а Петр ее спрашивает: «Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их тебе стеречь будет?» Баба и говорит: «Пусть господь бережет». И пришлось Петру целый день гусей на лугу стеречь. «Слава тебе, господи, — говорит баба, вернувшись вечером, — целы мои гуси». Эта, такая достоверная в устах бабы фраза звучит здесь иронически — по адресу Петра, который «в божьем звании» оказался способен только на малые дела.

Здесь реалистично всё, начиная с ключей от рая, которые господь советует Петру положить в щелочку под порог, завалинки, на которой задремал уставший господь, и кончая этими гусями, которых стережет Петр, — вся обстановка, все речи и поведение действующих лиц. В чем же сказка? В том, что бог с апостолом сведены на землю, превращены в простых людей с разными характерами, с разным отношением к жизни, к людям, и в моральном превосходстве одного характера над другим, из чего автор лукаво предлагает сделать выводы.

Очень хороша сказка, упомянутая С. Маршаком, — «Тяжелая рука», она мне кажется наиболее «самостоятельной», если можно так сказать, в ней больше всего чувствуется автор. Вступление в сказку, конечно, принадлежит автору: «Нынче, который человек ученый, — так он очки носит. Заправит оглобли за уши, да и глядит в четыре глаза… А только по-нашему, в какие ты стеклышки ни гляди, а коли нет у тебя в очах своего свету, так и будешь ты во тьме ходить, покуда в яму не повалят». И описание зажиточного дома, в котором «невесело жить», и фигура хозяина — «сурьезного старика», и то, что старшую невестку за богатство брали, среднюю за ум, а младшую — за красоту, — все здесь словно бы традиционно, а в то же время все рассказано и осмыслено по-своему. Неожиданна в сказке такая поразительная по реалистической точности и по сказочной многозначительности реплика старухи: когда постучался кто-то вечером к ним в дверь, и она «ажно испугалась». «Кто-й-то? К нам ведь не ходят». Это признание как бы подводит итог всему рассказанному о семействе и о доме. Странник, появившийся здесь, никаких чудес, какие полагаются ему по сказочному обычаю, не совершает, он только замечает, что в доме невесело, и советует хозяину «поглядеть по сторонам». Хозяин ночь не спит, по дому ходит и словно впервые рассматривает свою жизнь. Очень хороши тут детали: «стень», затмившая свет месяца — и оказавшаяся тенью самого хозяина, змей, лежащий на постели между сыном и женой, «сучки» в стене избы, пошедшие в рост, ставшие веточками зелеными, — в спальне младшего сына; оставленная на гумне метла, которая кричит хозяину: «Прибери меня!»; изгородь, кое-как поставленная, просит выдернуть ее и поставить как надо… И то, что хозяина не вразумило это видение, не дал он воли сыновьям, не смирил свою «тяжелую руку», и дом пропал после его смерти, — все это, в сущности, бытовая семейная драма, о которой уже немало повестей и романов и драматических пьес в мировой литературе. А здесь она сконцентрирована в небольшую, емкую притчу.

Несомненно, что драматургический дар, уменье выявлять характеры в действии и сталкивать их, тонкое мастерство диалога, действенность сюжета — все эти качества Т. Габбе-драматурга сказались и в ее сказках. Почти всегда сказка ведется, как своеобразный монолог рассказчика — каждый раз другого: то солдата, то матроса, то просто человека бывалого (это и придает повествованию характер сказа), а в этот монолог входят великолепные диалоги действующих лиц, сделанные каждый в «образе», как говорят в театре, и в то же время сохраняющие особенности русской народной речи.

Все вступления в сказку, а она часто начинается рассуждениями рассказчика, либо простодушными, либо лукавыми, наводящими, либо ироническими, полны присказками, поговорками, подчас заостренными рифмой. «Вот тоже рассказывают, был у нас на флоте матросик, с виду простачок, пара на пятачок, а поди-ка, проведи! Кого захочет, того и обморочит». Или — в другой сказке: «Вот стал он умирать — ноги в стену упирает». Или еще: «Бывают промеж матросов великого ума люди — и научат, и переучат, и проучат, коли захотят».

В сказке «Сват Наум» парень проверяет людей по чувству юмора. Он ходит по берегу реки и спрашивает: не видал ли кто жернова с его мельницы — они по воде уплыли. «Тьфу, дурак! — говорит ему женщина. — Да когда же это жернова по воде плавали!» Она не поняла шутки. Зато некий старичок на этот вопрос отвечает так: «А, так это твои жернова плавали? Видел я их вчерась, видел. Только они не вниз, а вверх по реке пошли. Вороти назад — не там ищешь». Но парень нашел то, что искал: умного человека. «Дед Наум, наставь на ум. Научи меня, как мне на свете жить». — «А тебе что ж — своего ума не хватает?» — спрашивает старичок. — «Отчего не хватает? Как раз хватает, чтобы чужого ума призанять», — говорит герой сказки.

Здесь, как часто бывает в народных сказках, не только игра слов, но и игра ума. Эту словесную игру, сквозь которую светится многозначная мудрость сказки, очень любит Т. Габбе. По тщательности словесной отделки сказок, ее изяществу, даже щегольству везде узнаешь тонкую руку автора.

«Мы за правду брали, вам за байку отдаем», — говорится в начале одной сказки. А прочтя все эти сказки, хочется сказать: нам за байку отдавали, а мы как правду берем. Так много в этих сказках правдивого ума и опыта жизни и любви к людям и к миру.

Как ни хороши эти сказки, они не могут нам рассказать об авторе. И мне хочется сказать несколько слов о самой Тамаре Григорьевне — я знала ее лично, видела ее и в работе и в быту и много слышала о ней от ее друзей и близких.

Это был человек одаренный, с большим обаянием, с абсолютным слухом в искусстве, с разнообразными способностями в литературе: кроме пьес для театра, она писала критические статьи и лирические стихи, которые по глубине чувства и музыкальности стиха сделали бы честь большому поэту. Мужество, стойкость в убеждениях и отношениях, незаурядный ум, удивительный такт, доброта, чуткость к людям — вот качества, которыми она всегда привлекала к себе сердца. Но самым большим ее человеческим талантом был дар полной и безоглядной самоотдачи. «Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты и есть религия», — сказала она однажды. «Религией» всей ее жизни и была полная отдача себя людям — всем, кому она была нужна.

У нее была нелегкая жизнь: ей пришлось много пережить в годы 1937—1939; во время Великой Отечественной войны она жила в блокадном Ленинграде, потеряла там дом, близких; семь тяжких лет она была сиделкой у постели безнадежно больной матери. В последние годы она сама была больна неизлечимой болезнью — и знала это. И при всем том она всегда словно несла с собой свет и покой, любила жизнь и всё живое, полна была удивительного терпения, выдержки, твердости — и обаятельной женственности.

Как-то она сказала верные слова: «Разве вы не знаете, что помочь человеку, не повредив себе, невозможно?» Значит, всю свою жизнь она «вредила» себе! Я часто думала, что, вероятно, она, как писатель, сделала бы гораздо больше, если бы не отдавала так много себя, своего времени, своих сил, своего уменья другим.

В письме к другу в самые страшные дни войны (в конце 42-го года) она писала: «Никогда еще я не чувствовала такой мучительной и жгучей ответственности перед людьми, перед временем, перед своим возрастом, перед памятью… В эту зиму, — писала она о блокадной зиме в Ленинграде, — я поняла с какой-то необыкновенной ясностью, что значат для человека внутренние душевные ресурсы»… Эти душевные ресурсы были у нее поистине неисчерпаемы, и она щедро и безоговорочно исполняла свой долг перед жизнью. Она умела и «поденку» делать, как настоящее высокое и святое дело. Сколько писателей обязаны ей помощью — выправленной рукописью, умным своевременным советом, товарищеской критикой, поддержкой, вдохновением даже… И все это без шума, без аффектации, бескорыстно, незаметно, скрытно от чужих глаз.

Тридцать лет она была первым редактором С. Я. Маршака, редактором негласным, неофициальным, другом, чей слух и глаз нужны были поэту ежедневно, без чьей «санкции» он не выпускал в свет ни строчки. Я не раз была свидетельницей этой их совместной работы. Сначала — ученица Самуила Яковлевича — один из самых близких единомышленников в знаменитой «ленинградской редакции» детской литературы — в 30-х годах Тамара Григорьевна стала самым требовательным редактором самого поэта. И никто лучше его не мог о ней сказать, как он — в своем сонете, ей посвященном:

О своей работе над сказками Тамара Григорьевна Габбе рассказала сама во вступлении к этой книге.

Я же могу только порадоваться, что книга вышла в свет, и читатели — стар и млад — будут читать эти русские сказки, удивляясь уму и фантазии народа и литературному мастерству сказочника.

Вера Смирнова