Быль и небыль

Солдат Тарабанов и Саура-слуга

Пошел отставной солдат Тарабанов странствовать. Он шел неделю, другую и третью, шел целый год и попал за тридевять земель, в тридесятое государство. А в том государстве места глухие, леса дремучие, — зашел он в такую чащобу, что, кроме неба да деревьев, и не видать ничего.

Долго ли, коротко ли, плутал он, плутал — и выбрался на чистую поляну. А на поляне огромный дворец выстроен.

Смотрит он на дворец, дивуется — эдакого богатства ни выдумать, ни взгадать, только в сказке сказать! Обошел кругом — ах, дворец! Всем хорош — одного недостает: нет ни ворот, ни подъезда, ни крылечка, ни хода, ни выхода.

Как быть? Глядь — длинная жердь валяется. Поднял ее Тарабанов, приставил к балкону.

— Эх, — говорит, — вывози, кривая! Подымай, прямая! — Напустил на себя смелости, да и полез по той жерди.

Влез на балкон, растворил стеклянные двери и пошел по всем покоям. Чисто, светло, просторно, только пусто, — ни одна душа не попадается.

Заходит солдат в большую залу, глядит: убранство богатое, хорошее, а посередке стол стоит, круглый, будто солнышко. На столе — двенадцать блюд с разными кушаньями и двенадцать графинов с разными винами.

Как посмотрел Тарабанов на этот стол, так и захотелось ему есть. А время-то самое обеденное — полдни. Вот он взял с каждого блюда по куску, отлил из каждого графина по глотку — выпил и закусил.

Умеренно взял, а все-таки с дороги разобрало — потянуло вздремнуть. Залез он на печку, ранец в голова положил, шинелью прикрылся и лег отдыхать.

Не успел задремать хорошенько, прилетают в окно двенадцать лебедушек, ударились об пол и сделались красными девушками — одна другой лучше. Положили они свои крылушки на печь, сели за стол и начали угощаться — каждая со своего блюда, каждая из своего графина.

Вдруг одна де́вица говорит:

— Сестрицы, а сестрицы! У нас нонче не ладно. Кажись, ви́на отпиты и кушанья початы.

— Полно, сестрица! Ты завсегда больше всех знаешь!

Тут солдат поднялся тихонько, руку высунул, да и стянул с печи пару крылушек. Той самой девицы крылушки, что догадливей всех была. Взял и спрятал.

Вот девушки-лебедушки напились, наелись и скорей к печке — крылушки свои разбирать.

Все разобрали, ан глядь — одной пары-то и не хватает.

— Сестрицы, а сестрицы! Моих крылушек нету!

— О-о! Выше всех летала, да ниже всех и села! Ничего! Ты — хитрая — и без крылушек полетишь.

Ударились они об пол, оборотились лебедушками и улетели все одиннадцать в окно. А двенадцатая осталась. Мечется по горнице, плачет.

— Ах, беда, — говорит, — ах, беда!

Жалко стало солдату. Вылез он из-за печки и говорит:

— Да не горюй ты! Это я твои крылушки прибрал.

Она и так и эдак.

— Сделай, — говорит, — милость, отдай! Не пожалеешь!

А он головой качает.

— Нет, — говорит, — пожалею! Уж ты плачь — не плачь, проси — не проси, а не видать тебе твоих крылушек. Оставайся со мной!

— Как так?

— А так. Иди за меня замуж! Станем вместе жить.

Она пуще плакать. А потом глядит: парень видный, на груди — медаль… Опять же — солдат, бывалый человек — знает, какой рукой усы крутить… Ну, и согласилась.

Повела она его в подвалы глубокие, отперла большой сундук, железом окованный, и говорит:

— Ну, забирай золота, сколько снести можешь, чтобы было чем жить — не прожить, было бы на что хозяйство водить.

Тарабанов рад стараться, насыпал полны карманы золота. Потом ранец с плеч, давай добришко свое разбирать. Старые рубахи прочь, и портянки туда же — не жалко!.. Опростал ранец и набил доверху золотом.

Собрались, значит, и пошли вдвоем в путь-дорогу. Долго ли, коротко ли, вёдром ли, погодкой ли, — пришли в столичный город.

Стали на квартиру, живут — лучше не надо.

Они себе живут, а деньги плывут. Они живут, а деньги плывут… Солдат — он легкий человек: с кем пьет, того угощает, кому в долг дает, с того назад не берет.

Глядь — был мильён, осталось сто рублей с рублём.

Долго не наживешь.

Жена говорит:

— Ладно, не пропадем. Рубль мне на харчи, а сто рублей тебе, поди в лавку и как есть на всю сотню купи шелку разного.

Пошел он в лавку, на всю сотню шелку купил. Себе один гривенник оставил — на косушку.

Приходит домой, подает жене сверток.

Она развернула и говорит:

— Хорошо. Только зачем не на сотню купил?

— Как не на сотню? На сотню!

Она головой качает.

— Без косушки! — говорит.

Он диву дался.

«Вот, — думает, — хитрая! Всю подноготную знает».

Ну, ладно. Села она за пяльцы и вышила три ковра — один одного краше. Вышила и дает мужу.

— Иди, продай!

Он пошел. Часу не проходил, купил у него богатый купец все три ковра. По три тысячи за каждый ковер дал. А тот купец ладился в городские головы попасть. Вот дождался он большого праздника и подносит ковры самому царю в подарок.

Царь как взглянул, так и ахнул:

— Что за искусные руки работали!

— А это, — купец говорит, — простая баба вышивала, солдатская жена.

— Быть не может! Где она живет? Я сам к ней пойду.

На другой день собрался царь и поехал к солдатской жене новый ковер заказывать.

Приехал, увидал красавицу, да и врезался в нее по уши. Ковер заказал и беду себе достал.

Воротился он во дворец сам не свой, пить-есть не хочет, одну думку думает: как бы от живого мужа жену отбить.

Вот призывает он своего министера царского.

— Выдумай, — говорит, — как мне этого солдата извести. Присоветуешь — я тебя и чинами, и деревнями награжу, и ленту через плечо пожалую.

Тому, конечно, лестно.

— Ваше величество, — говорит, — задайте ему трудную службу. Пусть на край света сходит и достанет вам Сауру-слугу. Это, — говорит, — слуга! Одно слово — Саура! Что ему ни прикажешь, все сделает, а сам в кармане живет и платы за труды не берет.

Понравилось это царю. Посылает он за солдатом.

— Тарабанова во дворец!

Является Тарабанов.

— Ну, брат, — царь говорит. — Сулился достать — доставай!

Смотрит на него Тарабанов, а понять не может.

— Никак нет, ваше величество, — говорит. — Не сулился.

Царь брови нахмурил.

— Ты мне, — говорит, — зубы-то не заговаривай. По трактирам, по кабакам, по всем площадям ходишь да хвастаешь, что тебе Сауру-слугу достать — плевое дело! А что ж наперед ко мне не пришел? У меня двери не заперты!

— Помилуйте, ваше царское величество! Мне такой похвальбы и на ум не всходило.

— Не всходило, говоришь? Ну, вот что, брат Тарабанов, давай мы с тобой по-хорошему. Запираться ты брось, а ступай-ка на край света и добудь мне Сауру-слугу. Добудешь, — твое счастье. Не добудешь, — злой смертью казню!

Прибежал солдат к жене и рассказывает свое горе.

— Так и так, — говорит. — Надо мне на край света идти.

А она его утешает.

— Это, — говорит, — пока на перине лежишь, так далеко, а как пойдешь, так близко, рукой подать. Вот тебе, — говорит, — колечко мое заветное. Куда оно покатится, туда и ступай, ничего не бойся.

Наставила его на ум, на разум и отпустила в дорогу. Вот и покатилось колечко. Катится оно, катится, катится-катится, а солдат идет, идет, идет…

Долго ли, коротко ли, — добрались до самого до краю. Дальше будто и некуда…

А на том краю избушка стоит — с окошечком, с крылечком, как водится.

Подпрыгнуло колечко, да и взнялось на крылечко. А солдат за ним. Колечко — через порог, и солдат — через порог. Колечко — под печку, и солдат — под печку. Притаился и ждет — что будет?

Вдруг заходит в избу старичок, сам с ноготок, борода с локоток. Поглядел направо, поглядел налево, да как закричит — ажно избушка затряслась:

— Эй, Саура-слуга, покорми меня!

Только приказал, глядь — стоит перед ним бык печеный, в боку — нож точеный, в заду — чеснок толченый, и рядом — сороковая бочка хорошего вина. А кто подавал — не видать.

Вот старичок — сам с ноготок, борода с локоток, бороду погладил, сел возле быка, взял нож точеный, начал мясо порезывать, в чеснок помакивать, покушивать да похваливать. Обработал быка до последней косточки, выпил целую бочку вина и говорит:

— Ну, Саура, прощай! Через три года опять к тебе буду. Да смотри у меня, чтобы к той поре бык жирку нагулял. Нынешний-то будто постный!

Стукнул дверью и ушел.

А солдат вылез из-под печки, напустил на себя смелость и спрашивает:

— Эй, Саура-слуга! Здесь ты?

— Здесь, служивой!

А кто сказал — не видать.

— Ну, брат, покорми-ка ты и меня!

Только сказал, стоит перед ним бык печеный и бочка-сороковка.

— Вот спасибо! Ну, Саура-слуга, садись со мной, станем вместе пить-есть! Одному-то скучно!

Тот так и ахнул.

— Ах, Тарабанов! И откуда тебя бог принес? Сколько лет я моему старику служу, а ни разу он меня с собой не посадил. — И давай уплетать.

Тарабанов два-три ломтя съел — и сыт, с бутылку вина выпил — и пьян. А что осталось, — Саура прибрал.

Ну вот, поели они, попили, солдат и говорит:

— Саура, а Саура, шел бы ты ко мне служить.

— Отчего не пойти, — говорит Саура, — пойду. Больно уж мне надоел старик мой. Не угодишь на него.

— Ну, так нечего нам и прохлаждаться зря. Полезай ко мне в карман!

— А я, сударь, давно уж там!

Вышли они из той избушки, и покатилось колечко в обратный путь.

Дорога-то длинная, а путь-то недолгий. То ли солдат Сауру несет, то ли Саура солдата несет, а только не успели ноги намозолить, вернулись домой.

Обрадовалась Тарабанову жена, а царь на него и глядеть не хочет. Принял Сауру-слугу, а слова доброго не сказал.

Чуть солдат за дверь, призывает он к себе того министера.

— Вот, — говорит, — голова еловая, сказывал ты мне, что Тарабанов сам пропадет, а Сауры не добудет. А он Сауру добыл и сам не пропал. Ну, а черта ли мне в этой Сауре-слуге! Мне вдову солдатскую подавай!

Испугался министер.

— Не гневайтесь, — говорит, — ваше величество! Можно выискать потрудней того службу. Прикажите-ка ему на тот свет сходить — батюшку вашего покойного проведать. Пускай досконально узнает, как усопший царь поживает. Уж оттудова-то никто не ворочался.

Царь не стал долго раздумывать, кликнул курьера и послал за Тарабановым. Поскакал курьер.

— Эй, служба, одевайся, царь тебя требует.

Солдат пуговицы на шинели почистил, пояс подтянул, сел с курьером в тарантас и поскакал во дворец.

— Ну, Тарабанов, — говорит царь. — Ты, сказывают, дорогу на тот свет нашел. Можешь, сказывают, дойтить, батюшке моему, в бозе почившему, поклон снесть и узнать заодно, все ли поздорову блаженствует. А что же мне не доложишься? Службы не знаешь?

— Помилуйте, ваше величество, — говорит Тарабанов. — Такой похвальбы мне и на ум не всходило, чтобы на тот свет живьем попасть. Окромя смерти, иной дороги туда, как перед богом, не ведаю.

— Но, но! Слыхали мы эти песенки! Сам туда не пойдешь, силой загоню. Дело немудреное!

Пригорюнился Тарабанов.

«Вот, — думает, — и последний поход!»

Пошел к жене, прощаться.

А она его утешает:

— Не печалься, друг любезный! Ложись, отдыхай. Утро вечера мудренее.

На другой день, чуть солнышко встало, будит Тарабанова жена.

— Ступай во дворец, проси себе в товарищи того министера, что царя на тебя наущает.

Снарядился Тарабанов, приходит к царю.

— Так и так, ваше величество. Дайте мне этого министера в товарищи. Пусть он мне свидетелем будет, что я на том свете побывал и всю правду разведал. Чтобы без всякого, значит, сумления.

— Это можно, — говорит царь. — Ступай домой, собирайся. Я его пришлю.

Тарабанов за дверь, а министер в дверь.

— Ну, как ваше величество, приказали?

— Приказал. А ты вот что, братец, ступай-ка ты с ним вместе! А то ему одному поверить нельзя.

Тот струхнул, да делать нечего: царский приказ.

Побрел на солдатскую квартиру.

А Тарабанов наклал сухарей в ранец, налил воды в манерку, попрощался с женой, взял у нее колечко заветное, да и говорит министеру:

— Ну, ваше превосходительство, пора нам в поход.

Тот молчит, только вздыхает.

Вышли они на двор, а у крыльца дорожная карета стоит — четверней запряжена.

— Это еще кому? — спрашивает солдат.

— Как — кому? Мы поедем.

— Нет, ваше превосходительство, кареты нам не потребуется. На тот свет четверней не ездят, пешком идти надо.

Что тут скажешь? Пошли.

Впереди кольцо катится, за кольцом солдат идет, за солдатом министер бредет.

Дорога-то дальняя, неблизкий свет, захочется им есть — солдат достанет из ранца сухарик, помочит в воде, погрызет — и сыт. А барину это не еда. Кряхтит, ворчит, смотреть на ржаные сухари не хочет.

Ну, а как оголодал да отощал, так, понятное дело, притерпелся.

— Дай-ка, — говорит, — и мне. Только похрустче, поподжаристей!

Вот, значит, близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли, — прикатилось колечко в дремучий лес. Прикатилось — и стало над оврагом.

Овраг-то глубокий, дна не видать. Сыро, холодно, темно…

Ну, колечко стоит, и солдат с министером стоят. И вдруг как покатится колечко под кручу — будто его снизу за веревочку потянули.

Ухватил Тарабанов провожатого своего за руку, и туда же, — за колечком!

Где бегут, где ползут, где сами колечком катятся.

Добрались до низу и сели передохнуть. Голову руками щупают: тут ли? цела ли?

Солдат манерочку открыл, водицы испить — вдруг слышит:

— Но, но! ленивой!

Поглядели они, видят: два черта дрова возят. Полный воз наложили и дубинками с двух сторон лошадку свою обхаживают.

А лошадка-то не лошадка, а старичок почтенных лет, и личность у него будто знакомая.

Тарабанов министера за коленку.

— Смотрите-ка, ваше превосходительство! Никак старый царь?

Тот посмотрел — да так и обмер.

— Он самый и есть! Его усопшее величество, в бозе почившее.

Вот, значит, как оно бывает.

Ну, Тарабанов встал, кивает пальцем.

— Эй вы там, господа нечистые! Ослобоните мне этого покойника хоть на малое время! Есть у меня с ним разговор.

Загалганили нечистые:

— Да, есть нам время дожидаться! Ты с ним лясы точить станешь, а мы за него дрова не потащим.

— Зачем вам самим трудиться! Вот возьмите у меня свежего человека на смену.

Черти и рады. Сейчас отпрягли старого царя, а на его место в телегу министера заложили и давай с двух сторон нажаривать. Тот гнется, а везет.

А покойник стоит перед Тарабановым и бока потирает.

— Ух, — говорит, — всю спину разломило. А бока-то, бока! Как не свои!

Тарабанов докладывает:

— Так и так, ваше величество, честь имею явиться. Что сынку, ныне царствующему, передать прикажете?

— А так и передай: будет простой народ обижать да войско голодом морить, одно ему место — со мной в дышле.

Покачал Тарабанов головой.

— Говорить-то все можно, особливо на вашем свете. А передавать — да еще у нас — дело непростое. Как раз сюда угодишь.

— Прежде смерти не угодишь, — царь говорит. — Ну, прощай, служивый, вон уж по мою душу идут.

И правда, загрохотало в лесу: бежит министер, пустую телегу катит.

Ну, попрощался Тарабанов со старым царем, взял у черта попутчика своего и пошли опять — в обратную дорогу. Никто до сей поры не ходил, а тут — пошли…

Долго ли, коротко ли, — приходят в тридесятое царство, являются во дворец.

Увидел царь солдата и разгневался — ажно потемнел весь.

— Погибели, — говорит, — на тебя нету! Вернулся?

— Так точно, вернулся.

— А службу-то справил?

— Так точно, справил.

— А родителя моего видел?

— Так точно, видел, — говорит Тарабанов. — Сподобился.

Вздохнул царь.

— Ну, что ж, — говорит, — коли так, докладывай! Как-то он там, заступник наш, блаженствует, иде же несть ни печали, ни воздыханья?

— Да что, — Тарабанов говорит, — не особо как блаженствует. Грех сказать — черти на нем в пекло дрова возят.

— Ты что — в своем уме? — спрашивает царь.

— А нам чужого не занимать стать, — отвечает Тарабанов. — Да коли вы мне не верите, у министера вашего спросите. Он и сам в упряжке ходил, покуда мы с покойником разговоры разговаривали.

Поглядел на министера царь, а тот только головой кивает да бока потирает. И спрашивать не надо — сразу видать, что правда.

Царь ажно сомлел — насилу языком ворочает.

— Да что ж он тебе сказал-то, покойник-то? — спрашивает.

— А то и сказал, что коли не перестанете вы людей своих обижать да прежде смерти на тот свет гонять, — так уж не гневайтесь, ваше величество, — не миновать вам дышла. В паре с батюшкой дрова возить будете.

Вскочил царь с места, размахнулся, хочет ударить солдата… Да не тут-то было: самого ударило!

Подкосились у него ноги, закатились глаза, и повалился он на ковер вышитый. То ли сердце лопнуло, то ли печенка, или просто, может, срок ему вышел, а только и часу не прожил царь — преставился.

Вот оно и вышло — дышло.

А солдат при своих остался — с женой-красавицей, с Саурой-слугой, да со своим царем в голове.