Быль и небыль

Про бедного старика и жадного попа

Всяко люди рассказывают… Может, и не правда. Которые видали, те давно померли. А которые, говорят, от самовидцев слыхали, так и тех давно нет. Может, разговор один, — взял кто да и придумал для смеху, а может, — и было что…

Словом сказать: так ли, не так ли, а рассказывают…

Есть тут в наших краях деревенька одна. Недалечко от нас. Мы — вот так вот — на горочке, а они — эдак вот — в низку. У них-то и было, говорят.

Ну, сначала начинать: жили в той деревне старики — дедко да бабка, двоима жили. Дети, бают, были да примерли, а внуки не народились. Так они, значит, и вековали век. Вот, как в книжках-то пишут: старик со своею старухой…

Жили, понятное дело, в большой бедности. Уж это, как водится: смолоду не нажили, дак в старости не наживешь.

Ну, старушка, значит, пострадала, пострадала, и отмучилась, померла.

Надо покойницу хоронить.

Пошел старик к попу.

Ну, поп, знамое дело: поп деньги любит. На это их, долгогривых, взять. Такая порода. А уж ихний поп до того жаден был, что и слов-то таких на свете нет. За копейку — все, без копейки — ничего.

Встретил он мужика сурово.

— Что тебе? — спрашивает. — Зачем притащился?

— Да вот, — говорит старичок, — потрудись, батюшка, похорони мою старуху.

— А есть ли у тебя чем за похороны заплатить? Давай вперед!

Старик и руками развел.

— Батюшка, — говорит, — помилосердствуй! Вот как бог свят, нет у меня ни полушки.

— А нет, так и проваливай! — поп говорит. — Вот ведь народ какой! Без ума живут, без ума помирают. Надо, братец, копить на смертный час.

— Где уж нам копить! Вовсе обнищали. А с сумой ходить, ноги не носят. Да ты, батюшка, не сомневайся. Обожди маленько. Заработаю — с лихвой отдам.

— Эва! Чего ждать-то? Покуда сам ноги не протянешь? Нет уж, ступай, ступай, голубчик! Заработаешь — тогда приходи.

— Да ведь дело-то какое! Похороны — не крестины! Не терпит! Закопать покойницу надо.

— А кто же тебе, чадо, мешает? Закопай с миром. А как заработаешь, сколько следовает, так и принеси денежки. Тогда и отпоем старушку твою — в лучшем виде, чин чином. Небось, никуды она не денется, никуды не убежит…

— Ну, видно, так и сделать.

Надел старик шапку, пошел старухе могилу копать. А было зимой. Морозы стояли лютые. Землю ажно наскрозь прокалило — звенит, что железная.

Старичку-то и не под силу. Пошел он по суседям — за помощью.

А суседям тоже неохота задарма́ спину гнуть, ладони мозолить.

Один говорит: недосуг!

А другой: сын с городу приехал.

А третий сам-то ничего не говорит, да женке велит: «Скажи, дома нету».

А какое же такое «нету», когда и полушубок на гвозде и шапка на лавке?

Да ведь тут не поспоришь. Помогли — спасибо, не помогли — и так пошел.

Взял лопату, взял топор, выбрал на кладбище в уголку самое что ни на есть угольное местечко и кой-как принялся за дело.

«Дай, — думает, — потружусь в последний разок. Не с людской помощью, дак с божьей».

Срубил он мерзлую землю и за лопату взялся. А лопата будто сама землю крошит — так это ходко да мягко, будто творог, хоть делай пирог.

«Что, — думает, — за диво?»

Ан, диво-то впереди. Не выкопал могилку и до половины, звякнуло у него под лопатой.

Наклонился поглядеть — котелок! А в котелке — червонцы, полным-полнехонько насыпано. Вон оно как вышло-то! А?

— Ну, — старик говорит, — слава тебе, господи! Будет и старухе моей на похороны да на поминки, и мне на дожиток, и опять на поминки.

Не стал дальше могилу рыть, взял котелок с червонцами и понес домой.

Тут сразу и завертелось колесо, будто маслицем подмазали.

Суседи могилку вырыли, гробок смастерили. Суседки кушаньев разных настряпали — закусочки, винца, пивца! Эдакие поминки старухе приготовили, хоть кажный день поминай.

А старичок взял червонец в руку и опять к попу потащился. Только в двери, а поп на него:

— Сказано тебе толком, старый хрыч, без денег не приходить, а ты опять лезешь.

Старик только кланяется.

— Не серчай, батюшка, вот тебе золотой. Уж похорони ты мою старуху, сделай такую милость.

У попа и глаза-то на лоб полезли. Взял он золотой, так и так повертел — на зуб и ножичком… Да что? Червонец и есть червонец.

— Ну, старичок! Будь в надеже. Все сделаем.

Пошел старик домой. А поп своей попадье говорит:

— Вишь, старый черт, Христом богом божился, что полушки дома нет, а как прогнал я его, дак золотой принес! Вот те и бедность! Сколько ни хоронил, не было у меня покойников по золотому.

Собрался он со всем причтом и похоронили старушку, чисто княгиню.

А после похорон старик зовет к себе — покойницу помянуть. Сидит поп за столом, ест за троих. А что не съест, то в карман сует: «это-де попадье, а это — поповне!» Наелся так, что и не встать.

Вот отобедали гости, помянули покойницу, как полагается, и пошли по домам.

Поп последний поднялся. Провожает его старичок до ворот, а поп и говорит ему секретно:

— Послушай, свет! Не бери ты греха на душу, покайся. Как перед богом, так и предо мной. Был ты мужик скудной, голодом сидел, а теперь — на, поди, откуда это взялось! Ограбил, что ли, кого?

— Что ты, батюшка! Вот тебе крест — не крал, не грабил. Клад в руки дался.

И рассказал попу все, что с им было.

Как услышал эти речи поп, ажно затрясся от жадности. Воротился домой, не спит, не ест, день и ночь думает.

— Такой ледащий мужичишка, а эдакую силу денег загреб! Как бы это ухитриться да отжилить у него котелок с этой кашкой золотой?

Думал, думал и выдумал. Зовет попадью.

— Слушай, матка! Ведь у нас козел есть?

— Есть.

— Ну, ладно. Дождемся ночи, обработаем дело, как надо.

Вечером, только стемнело, притащил поп козла в избу, зарезал, содрал с него шкуру, совсем — и с рогами, и с бородой. Натянул козлиную шкуру на себя и приказывает попадье:

— Бери, матка, иглу с ниткой да закрепи кругом, чтобы не свалилось.

Попадья взяла толстую иглу, нитку суровую и обшила попа козлиной шкурой.

— Ах ты, — говорит, — батюшка мой! Ну чисто — нечистой!

А поп рогами трясет.

— Ладно, матка, нам того и надобно.

В самую глухую полночь пошел он прямо к стариковой избе, стал под окошком и ну стучать да царапаться.

Старик услыхал.

— Кто там? — спрашивает.

— Да я! Черт! — поп говорит и кажет ему в окошко рога.

Испугался старик.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Наше место свято! — крестится, молитву читает.

Да попа молитвой не проймешь — не черт ведь!

Покивал рогами, бородой потряс и говорит:

— Слушай, старик! Хоть молись, хоть крестись, а от меня не уйдешь. Отдавай мои деньги, а не то я с тобой разделаюсь. Я тебя пожалел, клад тебе показал, — думал, ты маленько возьмешь — на похороны, а ты все целиком и заграбил.

Слушает старик и думает:

«А ну его совсем, и с деньгами-то! Наперед того без денег жил, и опосля без них проживу».

Достал котелок с золотом, вынес на улицу да и бросил наземь. А сам — скорей в избу!

А поп подхватил котелок и припустил домой. Воротился.

— Ну, — говорит, — наши теперь денежки.

Спрятал котелок подальше и приказывает:

— Матка, бери скорей ножик, режь нитки да снимай с меня шкуру, пока никто не видал.

Попадья взяла ножик, стала нитки по шву резать. Да не тут-то было!

Как польется кровь, как заорет поп:

— Что ты, окаянная, по живому месту режешь!

— Ахти мне!

Начала она в ином месте пороть. Еще пуще кровь льется… Опять бросила, за другой шов взялась, а там еще больней… Что станешь делать? Кругом козлиная шкура к телу приросла.

Поп так и заметался — туда, сюда, а попадья говорит:

— Затоплю-ка я баню! Может, отпарим мы эту шкуру распроклятую!

Как бы не так! Вымыла она своего козла начисто, веником исхлестала, а попом не сделала.

— Делать нечего, — говорит поп. — Снеси ты ему назад деньги эти окаянные — авось, отстанет шкура.

Снесла попадья котелок старику, а шкура не отстала.

Говорят, возили потом этого попа по всем церквам, по всем монастырям — отчитывали, отмаливали, ну, — не помогло.

Видно, попа молитвой не проймешь.