Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

17

Председатель привел меня по главной улице к себе в контору, где уже сидели люди, дожидаясь его по всяким делам. С нами вместе туда прибежала его девочка. Он сказал ей:

— Сбегай-ка, узнай, дома ли Нил Прохорыч. И если дома, скажи, пусть зайдет в контору: мол, дело есть. — И, оборотясь ко мне, он пояснил: — Сюрпризик для вас у меня будет.

Я промолчал. Если то, что со мной происходило у них до сих пор, не считалось пока еще сюрпризом, то как же выглядел сюрприз? Скоро я узнал, как он выглядел. В контору вошел, не снимая кепки, рослый пожилой человек с белыми усами и бровями на широком коричневом лице. Председатель сказал ему:

— Вот познакомься, Нил Прохорыч. Земляк твой. Из Финляндии к нам приехал.

Пожилой человек сказал: «Очень приятно», — и сел в сторонке, не глядя на меня. Произнес он эти два слова таким тоном, как если бы сказал: «Э-э, черт его принес!». И по этому тону я сразу догадался, кто он такой. Что из того, что его не звали Иваном? Зато он был одним из тех, кто отведал наших лагерей. И когда он уселся на скамью у стены, вынув из кармана серых штанов кисет с махоркой, мысли его заработали, конечно, только в одном направлении: как бы поудобнее пристукнуть меня. Обдумывая это, он свернул из куска газеты кулек, в который вместилось бы граммов двести крупы, вытянул его в длинную тоненькую трубочку, надломил ее посредине и наполнил махоркой. Затянувшись и пустив первый удушливый клуб дыма к потолку комнаты, и без того уже наполненной дымом, он спросил председателя:

— А за какой надобностью?

Председатель пояснил:

— С жизнью нашей познакомиться для установления дружеских контактов.

— Давно пора.

Сказав это, пожилой человек принялся выпускать изо рта новые клубы дыма. Вступать со мной в разговор он, как видно, не собирался и смотрел своими сердитыми светлыми глазами на кого угодно, только не на меня. Председатель сказал:

— Что же вы приумолкли? Потолковали бы между собой да выяснили, кто откуда. Может, соседями были?

Председатель уже знал из моего паспорта, откуда я родом, но, должно быть, успел забыть. Пришлось напомнить ему еще раз:

— Я из Кивилааксо. Это середина Финляндии.

Он кивнул. И другие тоже проявили к моим словам интерес. А было их человек пять, не считая трех девочек, стоявших у открытого окна с дочуркой председателя. И все пятеро курили, даже два совсем молодых парня.

Пожилой человек сказал, глядя в их сторону:

— А я с Карельского перешейка.

Председатель, перебиравший на столе бумаги, живо к нему обернулся:

— Вот ты бы и рассказал, Нил Прохорыч, как там жилось, на перешейке.

Тот проворчал:

— Как жилось? Обыкновенно жилось. Что помнил, уже давно рассказал. А теперь и язык забыл. Помню вот «пуукко» — ножик по-ихнему. Это которым в бок шпыняют, когда дерутся.

— А еще что помнишь?

— А еще: «Тахотко селькя?». Это вроде как бы: «Хочешь, поколочу?».

— И все?

— Нет, помню еще: «Перкеле, саатана!». Это ругательство у них такое. Поначалу, стало быть, «тахотко селькя», потом «перкеле», а уж потом это самое «пуукко» в бок.

— А тебе что, разве случалось отведать этой «пуукки»?

— Было дело. Жили там по соседству два паренька, Суло и Ааро. Так, ничего ребята. Игрывали вместе. Обручи по дороге гоняли. На санях, на лыжах катались. Вместе, можно сказать, выросли, только в школы разные ходили. А потом, гляжу, завелись у них ножички, и дружба не та стала. Чуть что заспорим — они за ножи! Без ножей уж никуда. Привыкли к ним. Помню, как-то Суло потерял в лесу свои ножик. Вот горя-то было! А я в ту пору уже работал: почту носил из Кивенапы в богатые дома. Договорился с матерью и купил ему в подарок новый нож. Обрадовался, принял. А потом как-то встретил меня и говорит: «Не думай, что спасибо за нож скажу. Ты сам же украл его у меня, а потом испугался и вернул. Все вы, рюсси, воры». «Рюсси» — это у них такое ругательное слово для нас, русских, есть. А то еще подловили они меня вдвоем ночью. В семнадцатом году это было, в конце лета. Мы уже к тому времени парнями стали. Вижу — выпивши оба. Суло говорит: «Конец тебе пришел, рюсся! Молись своему богу!» — а сам в грудь мне ножом норовит. Ну, силенка в то время у меня уже была. Дал я одному, другому, вырвался от них, но все же по руке они меня задели, вот здесь. Неделю с повязкой ходил. И вдруг — что за диво! Гляжу, заявляются оба прямо ко мне домой. Оказывается, извиняться пришли. Тронуло их, что я ленсману на них не пожаловался. Ну, извинились, разошлись, а осенью встречают меня опять вечерком и говорят: «Ну, рюсся, уходи-ка лучше совсем из наших мест, а то плохо тебе будет!». И опять ножами грозят. Я внимания не обратил, но недельку спустя обстрелял кто-то наш дом ночью и стекла выбил. Пришлось бумагой заклеивать, чтобы не замерзнуть. Ну, мать видит, что дело плохо, продала за бесценок халупу да в Россию из этой самой Финляндии. Так-то вот! Правда, родился я там, и отец мой там жил, и дед, но…

Тут он взглянул на председателя и развел руками.

Я сказал, чтобы сгладить его обиду:

— Зато теперь ваша родина опять к вам перешла.

Он ответил, не глядя на меня:

— А иначе и быть не могло.

Председателю, как видно, тоже захотелось немного смягчить его сердце, и он сказал:

— Не все же там такие были, как твои дружки-приятели. В целом-то народ не может быть плохим. Ты о народе финском что-нибудь скажи.

Тот пожал плечами.

— Что сказать? Народ как народ. Собой видный и к работе строгий. Без дела у них не шлындают. Разве что по воскресеньям, когда садятся они в свои кярри — это двуколки у них такие — и катят в кирку богу молиться. А так очень работящий народ.

— И честный, говорят. Верно это?

— Верно.

Докурив свой кулек с махоркой, он раздавил его остатки в пепельнице на столе председателя и добавил:

— Да, это у них есть, конечно. И дело с ними иметь можно. Дай вот любому из них свою казну сельсоветскую, — тут он кивнул головой вбок, имея в виду меня, — прямо так дай, не пересчитывая, и попроси передать ее кому-нибудь хоть на другом конце света. Передаст все до копейки, можешь не проверять. Но дружбы к русским от них не жди, потому что болезнь у них такая есть — национальный шовинизм называется. Сто лет они ее против нас вынашивали и разучились видеть, где враг и где друг. Ты к нему с открытой душой и радушием, а он тебя ножом. — Тут он опять кивнул в мою сторону. — Ему, видишь, невдомек, что не я его угнетал, а царь и что я сам у царя угнетенный и сам против него борюсь. А если борюсь против царя, так, стало быть, и ради финна стараюсь. Но ему где там разобраться! «Долой всех рюссей!» — и вся недолга. Нет у них понятия о классовой солидарности. Интернационального сознания нет.

— Ну уж ты, Нил Прохорыч, их всех-то под одну мерку не ставь. У них тоже такие революционеры были — ого, брат! Да и сейчас тоже, смотри, как широко развернулось движение за дружбу с нами.

Нил Прохорыч встал, поправил на облысевшей седой голове мятую серую кепку и спросил:

— Ты меня по делу потребовал или так просто?

— Да вот по этому вопросу только…

— Понятно. Не по делу, значит. А меня бригада ждет. Бывайте здоровы!

Сказав это, Нил Прохорович вышел, так и не посмотрев на меня ни разу. Председатель с укоризной покачал ему вслед головой:

— Ух, и сердитый же он на вашего брата финна! Не может забыть обиды тридцатипятилетней давности. Ни на какие компромиссы не идет.

Я поулыбался немного из вежливости, хотя следовало, наверно, поулыбаться от радости, что остался жив. Но угроза смерти еще меня не миновала. Я был в плену у председателя, и неизвестно, какие сюрпризы он мне еще готовил. А готовил он мне далеко не приятную кончину, судя по первому дню, и вряд ли собирался тянуть с этим до конца недели, Осталось одно: придумать скорее, как незаметно выбраться из конторы. Главное — выбраться, а там я сообразил бы, что делать. Там бы я кинулся в первый же проулок, оттуда на задворки, а дальше — лови меня по русским полям и лесам! Но, чтобы выйти, нужен был предлог. Можно было, например, достать из кармана пачку «Казбека», подаренного Лехой, и сделать вид, что захотелось выйти покурить. Но тут курили не выходя. Значит, этот способ не годился.

А пока я обдумывал другие способы, председатель занимался своими бумагами. Он прочитывал их и подписывал, разговаривая с людьми и отпуская их одного за другим из конторы. Только меня он не собирался отпускать. Мне он время от времени делал знак рукой, как бы говоря: «Ничего, сидите, раз уж вам так нравится тут сидеть. Мы вас не прогоним». И я сидел. Мне так нравилось тут сидеть. Давно я мечтал о таком счастье и вот удостоился его наконец.

По другую сторону от меня разговаривали вполголоса четыре девочки. У них в руках был объемистый пакет с какими-то семенами. Эти семена они готовились куда-то с кем-то отправить и по этой причине все время озабоченно поглядывали в открытое окно. Я тоже поглядывал в открытое окно. Если не было толку от поглядывания на дверь, то почему бы не перенести внимание на окно? Досадно только, что за окном была людная сельская улица, а не глухой лес. Но все равно я смотрел в окно и заодно также на четыре круглые головенки с короткими косичками и бантами, заслонявшие от меня окно. У меня тоже могли быть в очень скором времени такие же четыре собственные девочки с такими же славными, озабоченными личиками. Но для этого мне сперва надо было выбраться из конторы, где я сидел без надобности уже больше двух часов. Из конторы мне надо было скорее выбраться! Вот с чего мне следовало начинать!

Я встал, озираясь вокруг, и попробовал сделать несколько незаметных шагов к двери. Сперва я внимательно рассмотрел плакаты на стене, потом взглянул на закопченный потолок, а потом заметил что-то интересное за приоткрытой дверью и потянулся туда. Не помню, что я там заметил интересное и к чему потянулся. Но в это время председатель сказал мне ободряющим голосом:

— Ничего. Потерпите еще немного. Скоро парторг подойдет. Я уже послал за ним. Он займется вами по-настоящему.

Вот что мне, оказывается, грозило. Меня опять настигал человек по фамилии Парторг, который собирался заняться со мной не как-нибудь, а по-настоящему. Но как удалось ему опять меня настигнуть? И кто он такой был, чтобы так упорно интересоваться моей персоной? Как звали его? Но, кажется, я уже начинал догадываться, как его звали… И мороз пробежал у меня по спине от этой догадки, ибо этого человека, по фамилии Парторг, звали, конечно, Иваном. И был он тот самый Иван. Иначе зачем стал бы он с таким упорством за мной охотиться?

Я уже не садился больше на стул. Мне было не до стула. Я ходил взад и вперед по конторе, все ближе подступая к порогу. Но переступить его так и не успел. Едва председатель отпустил последнего посетителя, как в контору ввалились еще два парня, прикатившие к сельсовету на грузовой машине. Один из них подал председателю на подпись разные сопроводительные бумаги, а другой сказал девочкам:

— Не поедет ваш учитель. Некогда ему. Велел вам передать, что на следующей неделе отвезет.

Девочки загоревали.

— Как же быть? А мы на сегодня обещали. Даже телеграмму отправили. Теперь нам верить перестанут. А вы дотуда не поедете?

— Нет. Мы только до станции.

Я спросил:

— До какой станции?

— До Лоховицы.

— Это которая на железной дороге?

Парень удивился такому вопросу, но ответил:

— Да. Железнодорожная станция Лоховицы.

Я взглянул на председателя. Но он, подписав бумаги, обернулся к своей дочурке. Та сообщила ему унылым голосом, прижимая к себе бумажный сверток:

— Они не едут в Таранкино.

И другие девочки по ее примеру выглядели не менее уныло. Я подошел к ним поближе. У меня тоже могли быть в скором времени такие же славные, унылые девочки. Я спросил:

— А где это Таранкино?

Председатель ответил:

— Это в двенадцати километрах от станции Лоховицы, по ту сторону железной дороги.

— А сколько до Лоховицы?

— До Лоховицы тридцать семь.

— От вас туда часто идут машины?

— Нет. На этой неделе больше не пойдут.

— Ах, так…

Я напустил на себя озабоченный вид. Председатель спросил:

— А вас что интересует: Лоховицы или Таранкино?

— Меня все интересует.

Вот как я ему ответил. О, я знал, чем их можно взять! И я видел, как девочки торопливо зашептались между собой, украдкой поглядывая на меня. Парни тоже медлили выходить, выжидательно обернувшись к нам. Председатель сказал мне с улыбкой, кивая на девочек:

— Видали? Они уже готовы дать вам поручение в Таранкино. Рекомендация Нила Прохорыча в действии, так сказать.

А один из парней, уже поставивший ногу на порог, сказал мне напрямик:

— Если желаете с нами ехать, милости просим.

Я взглянул на председателя, выражая своим видом вопрос и затруднение. Другое выражение, кажется, не подходило для этого случая. Председатель улыбался, но молчал. Что-то надо было сказать, чтобы сдвинуть это дело с места, и я спросил его:

— А там колхоз есть, в этом Таранкине?

Он ответил:

— Конечно, есть. Колхозы везде есть.

— Тогда хороню.

Так я ответил, потому что для меня было очень важно, чтобы там оказался колхоз. Как я мог без колхоза? Мне непременно нужен был колхоз. Сколько времени я искал колхоз, мечтая вникнуть скорее в его хозяйство! И тут я тоже не мог от этого отказаться. Очень хорошо, что там был колхоз!

Тем временем пакет перешел в руки самой старшей Леночки. И, когда я обернулся к ней, она сказала смущенно, подняв на меня доверчиво раскрытые, ясные глаза:

— Это семена, для школьного питомника в Таранкине. Тут всякие: клен, береза, липа, бук. Желуди есть и шишки сосновые. Это Симе Студниковой нужно передать. Она рядом со школой живет. А письмо тоже ей, для ребят школьных.

Письмо было прихвачено к пакету бечевкой. Я взял из ее рук пакет, прочел на конверте, адрес и повернулся к председателю. Вид у меня был, как и следовало, не очень веселый. Еще бы! Только что представился мне такой счастливый случай углубиться в дела их колхоза, как обстоятельства отрывали меня от него. Ах, как мне было горько! Но председатель сельсовета успокоил меня. Он сказал, пожимая мне руку:

— Ладно. Поезжайте туда. А если останетесь чем-либо недовольны, возвращайтесь к нам. Всегда будем вам рады. И могу заверить, что у нас вам скучать не придется. Об этом позаботится парторг.

Да, Парторг! Ведь он уже был где-то близко… Я помахал девочкам ладонью и пошел к выходу. У машины один из парней сказал мне:

— Там наверху лен. Прямо на тюки садитесь.

Я забрался в кузов и сел прямо на тюки чесаного льна. Машина тронулась. Держа на коленях пакет с древесными семенами, я махал девочкам рукой, пока крыльцо сельсовета не скрылось из виду.

Так ловко ускользнул я от грозившей мне очередной опасности, оставив с носом и председателя и кого-то еще, по фамилии Парторг. И теперь никто больше не мог мне помешать вернуться к моей женщине.

Я ехал прямо к железной дороге, от которой уже не собирался отрываться. Правда, мне еще предстояло отдать пакет. Но что из этого? Двенадцать километров — два часа ходьбы. Всего, выходит, четыре часа. Зато потом я лечу полным ходом прямо в Ленинград и спустя еще день уже стою перед ней. Как она удивится, увидя меня! Как высоко поднимутся и раздвинутся врозь ее густые черные брови! И не грозные молнии будут блистать из-под них, а проглянет ласковый свет солнца. Стоя на крыльце, она подопрет сильной рукой свое тяжелое, красивое бедро и скажет радостно: «А-а, это вы! Наконец-то я дождалась вас!» или что-нибудь в этом роде.

И я отвечу: «Да, это я. Всю Россию проехал я для того, чтобы предстать перед вами. Просто так, взял и проехал на всякий случай, потому что я очень люблю ездить и смотреть вашу Россию. Это для дела дружбы полезно. Я смотрю и выясняю, годится русский народ в друзья финнам или нет. Да, да, такую задачу я себе поставил. Пора, давно пора! Не очень-то приятно, когда в каждом доме на тебя припасен остро наточенный топор. И вот я съездил, проверил. Колхозы ваши я очень люблю смотреть и сельсоветы. Поросятники меня особенно интересуют. И лесные питомники тоже.

Помню, в одном лесничестве, например, я сам лично посмотрел все и проверил. Да, неплохо дело поставлено, с размахом. Это где Устюженские бугры. Там у лесника дочь в университет поступила. В наш Ленинградский университет. А я люблю, когда ваша молодежь поступает в университеты. Это доказывает, что поднимается культура и все такое. На месте церквей будут клубы, и тогда старым женщинам уже не придется торопиться, чтобы успеть и туда и сюда. И свои каптюкинские моды пойдут на весь мир, как шило в подноготную. О, это все я приветствую, потому что сам давно перевоспитался, осознал и проникся коммунизмом. Насчет этого теперь можете быть вполне спокойны. Для того я и поехал, чтобы проникнуться. Я ехал через всю Россию и проникался.

Приходилось мне и поручения выполнять кое-какие. Так, пустяки, конечно. Это для меня ничего не составляло — взять и выполнить. Древесные семена, например. Кто их доставит из Каптюкина в Таранкино? Некому доставить. Я беру пакет и везу. Тридцать семь километров. Час езды. Но я еду два, три и четыре. Почему? Разные причины. Какой-то грузовик с сеном увяз на сыром лугу. Кто вытащит? Некому вытащить. Мой грузовик берется вытащить. А троса длинного нет. Ждем трос. Пока ждем, нам предлагают перекусить. Почему не перекусить, если предлагают? Перекусить никогда не вредно.

А бидон молока для такого жаркого дня выглядит куда как соблазнительно! Это парное молоко дневного удоя. Доярки завезли его прямо с пастбища. Они везли восемь полных бидонов и один неполный. Этот неполный они сняли с машины и передали сюда. Это списанное с дневного плана молоко. На него составлен какой-то протокол. Кто-то его сдал и кто-то принял. И вот оно стоит в прохладной ямке, дожидаясь работающих на лугу людей. Из бидона его наливают в кувшин, а из кувшина — в кружки. А к молоку прилагаются пироги с творогом. Это круглые румяные пироги по названию ватрушки. Они лежит стопками на клеенчатой скатерти, растянутой прямо на скошенном лугу. Когда вы съедаете одну ватрушку, вам говорят: «Еще ватрушечки не желаете ли?» и придвигают к вам другую, а потом третью и четвертую. Кто придвигает? Молодушки придвигают. Им так и крикнули: «Ау, молодушки! Бросайте грабли — ватрушки стынут!». И они оставили возле длинных валков сена свои конные грабли вместе с лошадьми, а сами сгрудились вокруг ватрушек и молока — все дородные и налитые, в тонких летних платьях.

Но я не смотрел на их платья. И даже на то, что эти платья облегали, не смотрел, хотя облегали они кое-что весьма достойное внимания, молодое, горячее и стройное. Не смотрел я на их полные груди и мягкие влажные рты с белыми зубами, жующими ватрушки. И в глаза их тоже не заглядывал, полные заманчивых женских тайн, хотя останавливались они на мне и на моих двух парнях с лукавым любопытством. Мимо них я смотрел. На этот счет можете быть спокойны. На скошенный луг я смотрел. Это был большой луг, уходящий в сторону от дороги неведомо до каких пределов. Двадцать семей могли бы разместиться на нем со своими хозяйствами, питаясь его соками. И каждый убрал бы свою долю травы за какую-нибудь неделю — так удобен он был для косьбы, лишенный камней и бугров. А они сколько тут провозились? Как! Всего одни день? Сегодня начали и сегодня кончат? Армия сенокосилок вышла на заре? «Коси, коса, пока роса»? И успели? Да. «Роса долой — и коса домой». И все те растущие вдали стога начаты сегодня? Да, да, сегодня. И кончат их сегодня. Иначе нельзя. «Денек-то уж больно погожий. Грешно такой упустить. Заранее спланировали — всем миром навалиться, пока дожди не подоспели. Зато сенцо что твой порох, просохло вмиг, и свежий дух в нем сохранен. Будет чем полакомиться зимой буренушкам нашим».

Это молодушки так разъяснили. Но я не смотрел на молодушек. На этот счет можете быть спокойны. Что мне молодушки? И когда в деревне Веретенницы мы стояли еще час, принимая дополнительный груз чесаного льна с другого опытного поля, я опять не смотрел на молодушек, хотя и там их было немало. А две из них даже сели на кромку кузова рядом со мной. На Россию я смотрел, впустившую меня еще глубже в свои необъятные недра, а не на молодушек. Россия меня интересовала и всякие там вопросы мира и дружбы, а не молодушки. Не надо мне никаких молодушек на свете, когда у меня есть вы». Такими заверениями успокаиваю я свою женщину, приехав к ней в колхоз из Ленинграда. И, выслушав меня, она отвечает с радостью: «Ну, если так, то я согласна».

На станцию Лоховицы мы прибыли в пятом часу. Кивнув на прощание молодушкам, я пожал руки обоим парням. Один из них указал мне на переезд через линию железной дороги и пояснил:

— Вот так прямо и пойдете. А дорога здесь одна.

Я сказал ему «спасибо», но так прямо идти не торопился. Не мог я так прямо пойти, не заглянув на станцию, которую столько дней искал. Ведь там, внутри, висело расписание, где было указано, когда идет поезд на Ленинград. Но как было подобраться к этому расписанию, чтобы не вызвать удивления у них? А парень заметил мои колебания и сказал:

— Вы не туда смотрите, я вижу. Или вас этот поселок тоже интересует?

Я знал, что меня интересует, но на всякий случай ответил:

— Да, тоже…

А он посоветовал:

— В таком случае возьмите да и задержитесь в нем, сколько вам нужно. Семена потерпят. А поселок действительно любопытный, хотя бы потому, что растет не по дням, а по часам благодаря новым кирпичным заводам. Это даже не поселок теперь, а скорее городок, особенно вон в той части, где все новое. Вот пойдете — и увидите.

Я пошел и увидел. Но, идя и видя, я все оглядывался, выжидая момент, когда их машина отойдет от станционного склада. А она не хотела отходить. Я ходил по разным улицам и снова выходил на ту, с которой видна была станция, а машина все стояла, не пуская меня к станции. И я опять ходил и ходил, просунув палец под бечевку пакета с древесными семенами.

Огромные красные трубы кирпичных заводов дымили в километре от поселка, оттянув на себя небольшую ветку от моей железной дороги. Но дорога от этого не нарушались, надежно протянувшись до самого Ленинграда. И мне оставалось только сесть в поезд, чтобы оказаться там. Но в какой поезд — это я мог узнать на станции. Поглядывая в ту сторону, я продолжал свою прогулку.

Поселок был невелик, но в одной части он походил на город. И улицы здесь были асфальтированы, и дома стояли новые, четырехэтажные. Даже гостиница была среди них, под названием «Новая». А за ней тянулся молодой сад с мелкими деревьями и крупными кустарниками сирени и жасмина, еще не успевшими отцвести. Были здесь и скамейки на песчаных дорожках, и клумбы, полные цветов, и даже фонтан без воды. Одним словом, было все то, что обыкновенно торопятся создать люди, готовящие другим людям войну. Эту истину мы уже давно точно установили с молодым Петром Ивановичем, и доказательств она не требовала. Доказательства требовались по другому поводу: когда идет поезд на Ленинград?

Два часа стояла машина у пакгауза. За это время она освободилась от груза и пополнилась новым грузом. За это же время по железной дороге прошло несколько поездов на юго-восток и примерно столько же на северо-запад. И, конечно, все поезда, идущие на северо-запад, направлялись прямо в Ленинград. Оставалось узнать, на каком поезде предстояло уехать мне.

Перехватив пальцами поудобнее пакет, я снова направился к станции и на этот раз вышел туда без помехи. Оказывается, прямой поезд на Ленинград ходил здесь только раз в сутки. Он ушел днем, в четыре двадцать. Значит, я мог уехать отсюда только на следующий день в то же самое время. Очень хорошо! С утра я иду в Таранкино. Два часа туда, два часа обратно. Всего четыре часа. Ну, пусть с передышкой будет пять. Все равно к середине дня я успею вернуться сюда и взять билет на Ленинград. Вот как все просто складывалось у меня на этот раз. И никаких препятствий больше не предвиделось.

Я направился в гостиницу и там на третьем этаже получил за тринадцать рублей одноместный номер. У дежурной по коридору я попросил электрический утюг, чтобы погладить брюки, но погладил не только брюки. В номере был душ с теплой водой. Я помылся, выстирал свою новую шелковую рубашку, трусы, майку, носки и носовой платок. Развесив это все на спинках стульев, я забрался в просторную чистую постель и, вытянув ноги, закрыл глаза.

Так закончился шестой день моего отпуска. Но перед тем как заснуть, мне полагалось, кажется, вспомнить что-то немаловажное. Что бы такое обязан был я вспомнить? Ах, да! Насчет пригодности русских людей к дружбе с финнами советовал мне Иван Петрович что-то такое сообразить, исходя из событий минувшего дня. Но какая могла быть с ними дружба, если меня едва не убил на месте сердитый Нил Прохорович, а председатель сельсовета готовил еще более свирепую казнь? И только моя редкостная сообразительность помогла мне вырваться из их лап.

И пусть где-то там, впереди, продолжал подкарауливать меня тот страшный Иван. Я ускользал от него. Он высился там, неведомо где, над их полями и лесами, подпирая головой небо и высматривая меня своими гневными серо-голубыми глазами. А я не давался ему. Вот уже шесть дней он тянул ко мне свою страшную железную руку, чтобы вытряхнуть из меня душу. А я был цел и невредим и не далее как завтра готовился опять оставить его с носом.

И огромный Юсси Мурто, вздымаясь где-то над седыми туманами севера, смотрел на это с одобрительной угрюмостью. Да и мог ли финн смотреть без одобрения на успехи другого финна? И когда его светло-голубые глаза сталкивались нечаянно с глазами Ивана, в них загоралась такая непримиримость, у которой не виделось предела. И, глядя прямо в гневные глаза Ивана, он говорил своим спокойным басистым голосом: «Лучше без перешейка и без вас, чем с перешейком и с вами. Сто десять лет. Хватит с нас вашего внимания». А Иван отвечал ему на это: «Ништо! История скажет, когда это внимание шло от чистого сердца». И опять Юсси Мурто ронял в ответ с тем же спокойствием: «Чья история? Если ваша, то ее у вас нет. У вас только вывих истории». И снова железный Иван отвечал беззаботно: «Ништо. Слыхали мы и это. Зато ваша история понаставила памятники нашим царям. Не их ли включаете вы в те сто десять лет? И если их, то в чем суть упрека?». И опять умолкал угрюмый Юсси Мурто, подбирая в уме ответ. Но я не стал дожидаться его ответа и скоро заснул.