Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

64

В кузов машины я забрался одним из первых. За мной туда влезли обе молодые жены, которые за минуту до этого помогли другим девушкам залить костры. Они влезли одновременно с двух сторон, свежие, мокроволосые, пропахшие смолой и дымом, и молча улыбнулись друг другу, Я понял, что их так радовало. Они неплохо заработали за эти два часа и, конечно, имели право радоваться такой прибавке к своему основному жалованью. Уселись они рядом на переднюю доску и всю обратную дорогу пели, не умолкая даже в тех местах, где машину подбрасывало на старых корневищах и ухабах.

Нет, свадебный стол не напрасно меня подразнил. Он опять предстал передо мной, и на этот раз никто не тянул возле него канители, тем более что день уже подходил к концу. Вечернее солнце, готовясь уйти за кромку леса, светило напоследок в окна комнаты розовыми боковыми лучами, заставляя все стеклянное на столе играть и переливаться разным цветом. Помыться и переодеться все успели за какие-нибудь пятнадцать минут — и вот уже сидели вокруг стола. Я тоже сидел. Мое место пришлось на середину стола. Справа от меня сидел директор лесопункта, а слева мастер. Я спросил мастера:

— Сколько же денег они получат за свою работу, которую так быстро выполнили?

Он усмехнулся и ответил:

— Денег? Да ни копейки не получат. Кое-что другое они получили, и это будет поценнее денег.

Не знаю, про какую ценность он говорил. При мне ее им не раздавали. И сколько я ни смотрел вдоль стола вправо и влево, ни у кого из парней и девушек не заметил в руках ничего такого, что не относилось бы к столу. Только лица у всех, заново разрумяненные и освеженные водой, были на этот раз довольные и радостные. От прежней хмурости не осталось даже признаков. И это доказывало, что ценность действительно уже находилась у каждого в кармане, или за пазухой, или где-то в другом месте.

Головы девушек опять освободились от платков, и тяжелые косы белокурой жены немедленно воспользовались этим, чтобы свеситься позади спинки стула почти до полу. Обе молодые жены, снова одетые в белые платья, сидели рядом, подпираемые с двух сторон своими молодыми мужьями. Они сидели напротив меня по другую сторону стола, и мне хорошо было видно, с какой нежностью поглядывали мужья на своих подруг. Но стоило одному из мужей встретить взгляд другого мужа, как оба они хмурились и отворачивались в разные стороны. Из этого следовало, что мужья еще не успели получить упомянутые мастером ценности.

Мастер поднялся с наполненной рюмкой в руке и сказал:

— Итак, вопрос о первенстве покуда утрясен. Одна сторона еще раз подтвердила свое право называться непобедимой. Но другая не отказалась от своей заявки на такое же право. Что ты с ней поделаешь? Прямо на пятки наступает. Всего в два кубометра, да и то неполных, получилась разница в этот раз. Так что учтите это вы, овеянный славой. Почивать вам на лаврах не придется.

Тут он помолчал немного, обдумывая что-то. После я понял, что он обдумывал. Он старался сообразить, нельзя ли увязать это с политикой. Ведь он был не только мастер, но и парторг. А парторги у них так устроены, что обязательно сводят все на политику. Обдумав то, что ему было надо, он добавил:

— Допустим, верх возьмет другая сторона. Ну и что? Кровопролития у нас из-за этого не произойдет. А польза будет всем. В этом и заключается главная суть мирного соревнования. Всем польза, и никому вреда. Вот так бы и государствам договориться, чтобы всякие там споры и раздоры между собой — идеологические и политические — решать мирным соревнованием, а не войной. Тогда чья бы сторона ни победила, а выигрывали бы всегда народы обеих сторон. Но это не вдруг наладится. Сначала нужно установить мир и доверие между государствами. Без мира, без дружбы это дело не пойдет. Вот здесь, рядом со мной, сидит представитель Финляндии Алексей Матвеевич Турханен. Уж он-то знает, каково пришлось финскому народу от войны с нами. Но стоило заключить мир, как жизнь опять помаленьку в гору пошла. Жизнь — она ведь такая! Она непременно свое возьмет. Ей только дорогу давай пошире. А народ финский — миролюбивый, трудовой народ, и война ему, как и нам, не нужна. Видели нашего гостя в работе? Поет у него в руках топор-то. Видно, помахал он им за свою жизнь всласть. Так вот, я предлагаю выпить первую рюмку за мир, без которого не продвинется и наше дело, не устроится и наше счастье, за мир и за дружбу с хорошим финским народом!

И они выпили эту первую рюмку здесь, в глубине лесов, не то белорусских, не то псковских, за дружбу с вами, финские люди. И лишь потом стали пить за то, что относилось к их свадебному вечеру. Не знаю, почему они начали свой местный маленький праздник именно так. Может быть, ради финского гостя? Увидели финна и выразили через него свое отношение к финскому народу. Такое напрашивалось тут объяснение, хотя ты, Юсси, конечно, назвал бы это слишком наивной догадкой. Твой опытный, зоркий глаз легко усмотрел бы тут совсем иную причину. Советская пропаганда — вот как ты бы это назвал.

Да, так оно и было, конечно. Тебе ли, Юсси, этого не знать с твоим проникновенным умом! Все у них было подстроено заранее: и дождь, загнавший меня в этот лесной поселок, и богатый свадебный стол, даже речь парторга касательно дружбы с финнами. Все было заранее продумано с одним-единственным намерением вкрутить мне мозги. Но ты, Юсси, можешь быть спокоен. Не такой я был простак, чтобы так легко клюнуть на эту приманку.

Да, я пил, конечно, и ел всю эту заготовленную для меня хитроумную пропаганду. А что же мне оставалось делать? Но нельзя сказать, чтобы она показалась мне такой уж неприемлемой, эта их пропаганда, особенно та ее разновидность, которая побывала в печном жару. У них это все носило разные названия, и трудно было бы возразить что-нибудь против таких вещей, как, например, свадебный пирог с яйцом и рисом или печеный окорок, напитанный такими ароматами, от которых мутилось в голове. Правда, замутнению в голове способствовало также и то, что наливалось в рюмки. И, пожалуй, это был самый убедительный вид пропаганды, насколько я это сам ощутил. Да, я пил эту пропаганду, мне снова ее наливали в рюмку, я вставал с приветливой улыбкой и протягивал наполненную пропагандой рюмку на все стороны, и все, кто мог дотянуться, прикасались к ней своими рюмками и тоже пили.

Чаще всего рюмки тянулись туда, где сидели две молодые пары. Я тоже тянул к ним свою рюмку. Они протягивали в ответ свои. Наши рюмки сталкивались над серединой стола и звенели. Все желали молодым супругам счастья и успеха в работе. Я тоже желал им зарабатывать побольше, чтобы в доме было счастье. Не мог я только понять, ради какого заработка покидали они на два часа этот свадебный стол. Но я не терял надежды выяснить это в конце концов.

Тем временем в уме у меня постепенно складывалось короткое ответное слово по поводу дружбы финнов с русскими. А как же иначе? Если тебя назвали представителем финского народа, то представляй его достойно и на хитрую пропаганду тоже сумей ответить пропагандой. Однако мне не повезло с ответом. Когда я поднялся, держа в руке рюмку, наполненную белой пропагандой, рядом не оказалось парторга. А как выступать с ответным словом по поводу целых народов, если перед глазами нет парторга? Насколько я тут у них убедился, его это касалось главным образом — принимать на себя бремя забот о народе. И потому, готовясь изложить им кое-что исходящее от финского народа, я хотел, чтобы это не миновало русского парторга. Но его не было на месте. Он в это время стоял позади обеих молодых жен. Со своего места я видел его темно-русую голову, склоненную над их разными но цвету лицами. Но руки он раздвинул шире того пространства, которое занимали жены. Руками он дотянулся до их мужей, сидевших по обе стороны от них. И, похлопывая мужей по плечам, он сказал им:

— Ну, как самочувствие, враги смертельные? Я вижу, вы даже чокаться друг с другом не желаете. Даже ради такого дня? Даже ради жен ваших, которые вон как дружно уместились между вами? Теперь бы вам еще сцепиться где-нибудь на задворках для полноты картины, верно? Вот бы красивое зрелище получилось, достойное богов. Только одна у меня к вам нижайшая просьба: черепа друг другу глубже десяти сантиметров не проламывать, ибо на этой глубине возможно даже у вас присутствие мозгов, которые могут еще пригодиться вам в жизни, и руки из плеч с корнями не вырывать! Они тоже могут пригодиться, как пригодились сегодня, когда побежденный едва не занял место победителя, напомнив этим еще раз о переменчивости людской славы. А чокаться зачем же? Это вы правильно решили. Правда, оно вроде как бы немножко не совсем удобно выглядит перед всеми остальными. Но плевать вам на всех остальных, верно? Позади столько взаимных обид, а впереди смертный бой. До чоканья ли тут? Боже упаси!

Оба парня рассмеялись, выслушав это, и тут же крепко приложились рюмками, осушив их одним глотком. Это вызвало новый веселый шум за столом и новый звон рюмок и бокалов. К моей рюмке тоже притронулись чьи-то рюмки, и мне тоже поневоле пришлось ее выпить. А для ответного слова нужна была новая полная рюмка. Пока ее наполняли, я уделил внимание второму куску свинины, отрезанному для меня от окорока румянолицей хозяйкой. И этот кусок тоже улетучился из моей тарелки со всеми приложенными к нему вкусными дополнениями в такой короткий миг, что я только с последним глотком уловил направление, по которому все это исчезло. Однако не успел я этим огорчиться, как тарелка моя стараниями хозяйки снова наполнилась.

Наполнилась и рюмка. Но тут же кто-то провозгласил новое пожелание. Пришлось выпить за это пожелание и опять уделить внимание тому, что было на тарелке. Потом это повторилось еще раз. Я встал с поднятой рюмкой, чтобы сказать наконец ответное слово, но едва раскрыл рот, как услыхал новое пожелание. Я выпил, сел и снова обратился к своей тарелке. Не помню, что на ней было, кажется пирог, а может быть, студень, или рыба, или грибы. Все это быстро куда-то испарялось из моей тарелки вперемежку с тем, что наливалось в рюмку. Куда бы это все могло деваться?

Пока я раздумывал над этим, передо мной вместо рюмки вдруг оказался стакан с горячим чаем, а вместо тарелки — розетка с вареньем и груда домашнего печенья в плоской корзинке. И тут я спохватился, что так и не сказал им ответного слова. Но уже неудобно было делать это без рюмки в руках. Да, это была для них огромная потеря, конечно, — остаться без моего ответа. Но что ж делать? Так уж им, видно, суждено было в жизни прозябать, не отведав сладости моих речей.

Скоро все три стола были отодвинуты к стене, а на освободившемся пространстве начались танцы под звуки аккордеона при свете трех керосиновых ламп. Я тоже потанцевал немного вместе с хозяйкой, которая так внимательно заботилась весь вечер о том, чтобы моя тарелка не оказалась пустой. Сделав с ней в общей толпе по комнате два круга, я усадил ее на стул возле отодвинутых столов и сам сел, напевая про себя мелодию, которую в это время играли. Веселиться так веселиться — чего там!

Захватив из корзинки горсть вишен, я стал кидать их одну за другой в рот. Сок брызнул мне на костюм. Плевать! Он отслужил свое. Гуляй, Аксель! Что тебе костюм? Вся жизнь твоя так… не поймешь, куда она повернулась. И сам ты тоже — кто? Никто. Мало приглядного в тебе выявится, если ковырнуть как следует шилом твою подноготную и потом — в чистую воду! Гуляй знай, пока они не догадались это сделать! Сколько у тебя осталось? Два дня. А в среду тебе уже стоять за своим верстаком в Ленинграде. Но где он, твой Ленинград? Хо! Не было у тебя Ленинграда. Был сон, далекий светлый сон, который уже не повторится…

Я сидел и притопывал ногой в такт музыке. Все шло как надо, и праздник был как праздник. Только одного я все еще не мог взять в толк: за каким дьяволом понесло их всех в лес от свадебного стола и ради какой такой ценной оплаты они работали там два часа как бешеные? Этого я никак не мог понять, несмотря на свои мудро устроенные мозги. И, отбивая такт ногой, я все думал и думал об этом.

И позднее, когда я уже укладывался спать на свою постель в сенном сарае, куда меня привел бородатый хозяин дома, я опять задал себе вопрос: что же такое, в конце концов, у них работа? Работа она или что-нибудь другое?

И больше я ни о чем не успел подумать в эту ночь…