Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

9

Прежде чем закрыть глаза на ночь, я поднял голову и еще раз кинул взгляд на тех, от кого мог ждать всяких напастей по теории проницательного Юсси. Хмурый Леха рылся в механизме мотора, подняв капот. Что он там делал? Закладывал бомбу, конечно, чтобы разнести меня в куски при следующем перегоне. Его румянощекий товарищ разжигал костер, собрав для этого в кучу несколько пригоршней мелких сосновых сучков. Для чего он разжигал костер? Для того, конечно, чтобы сжечь на нем то немногое, что от меня останется после взрыва.

Вот как обстояли здесь дела. И ты, Юсси, можешь быть уверен, что я очень зорко и точно все подмечал, как если бы пользовался твоими собственными глазами, столь схожими с глазами Арви Сайтури, когда дело касается разоблачения русских. Пытаться видеть все глазами Антеро мне не было надобности, потому что где ему до тебя! И вот, помня тебя, я вскрывал таким образом все махинации русских на каждом шагу, если считать, конечно, что именно такую задачу имела моя поездка по их коварной земле.

Заложив бомбу, Леха закрыл капот и присел на подножку, вытирая паклей руки. Круглощекий подошел к нему и, почесав свой заросший светлыми волосами затылок, сказал уныло:

— Н-да, с куревом того…

А Леха проворчал:

— Шляпы мы! Были в лавке и не вспомнили. У меня тоже из головы вон.

Я встал и, подойдя к ним, протянул свою пачку «Казбека». Это выглядело так, будто я имел намерение смягчить их сердца, жаждавшие свирепой расправы со мной. Леха нехотя взял одну папиросу. Я сказал: «А вы все курите», — и положил пачку на траву возле костра, где круглолицый уже раскладывал на газете закуску, состоявшую из печеной рыбы, свинины и колбасы. Помимо закуски, он поставил на газету также бутылку водки размером в половину литра и при этом вопросительно взглянул на Леху. Тот сказал, выпустив изо рта дым папиросы:

— Ничего, проспимся.

Круглолицый кивнул и ласково шлепнул по дну бутылки ладонью, заставив таким образом пробку вылезть из горлышка ровно настолько, чтобы ее можно было захватить пальцами. Наполнив жидкостью два маленьких стаканчика, он спросил меня:

— Не желаете ли составить нам компанию?

Но я ответил:

— Нет, спасибо.

— Ну, дело ваше. Тогда хоть перекусите малость. Вот, пожалуйста.

Я поколебался немного, но потом решил, что имею право взять что-нибудь как бы в обмен на свои папиросы. Решив это, я принял из его рук изрядный кусок белого хлеба с колбасой и вернулся к своему месту у березы. Там я присел на траву, стараясь не помять новых брюк, а когда покончил с булкой и колбасой, прилег на том же месте лицом вверх. Сквозь листву березы я видел, как в темных провалах неба среди редких темных туч понемногу загорались вечерние звезды.

Те двое тоже недолго пировали возле костра. На каждого из них пришлось по три стаканчика. А на закуску налегал главным образом румянощекий. Леха поднялся с места первым и пересел поближе к реке. Сидя на зеленом склоне берега, он покурил немного, прислушиваясь к журчанию воды, а потом стал что-то вполголоса напевать, не забывая поглядывать и на звезды. Как видно, водка сумела расшевелить и его хмурое сердце. Я прислушался к тому, что он про себя напевал. Это было подобие песни, у которой то и дело менялся мотив, а слова располагались примерно так:

Что-то вроде этого он тянул про себя втихомолку, глядя через речку в густоту леса, над которым все ярче разгорались звезды. Некоторые места своей песни он повторял, переставляя слова и фразы. Видно было, что все это он сочинил тут же, на месте. Тут же он и улегся скоро, обратив лицо к звездам. А его круглолицый товарищ вытянулся под соснами, бросив предварительно в костер газету с остатками закуски.

На этом нам бы и успокоиться до утра. Но разве у них тут можно надеяться на покой, если все они только тем и заняты, чтобы скорее подготовить нападение на весь остальной мир, убрав предварительно с дороги попавшего к ним в лапы финна? Не успел я задремать, как одна из машин, проскакивавших время от времени мимо нас по дороге, остановилась и погасила фары. Водитель ее, выпустив из радиатора горячую воду, направился к речке с ведром за свежей водой. Люди, сидевшие в кузове, спустились на землю и подошли к нашему костру будто бы для того, чтобы покурить и поразмяться, а на самом деле для того, чтобы тут же сговориться, как бы удобнее покончить со мной. Кто-то из них сказал для отвода глаз:

— Опять завтра должна быть хорошая погода. Небо почти совсем чистое.

На это наш Леха проворчал:

— Где же оно чистое, если все звездами засорено?

Круглолицый, еще больше раскрасневшийся от огня и водки, приподнялся на локте и, кивнув головой в направлении Лехи, сказал с восхищением:

— Во дает! Видали? Звезды для него — мусор…

Но присевшие по другую сторону костра три человека не поддержали его восхищения. А самый пожилой из них, с обритой головой, сказал, раскурив трубку и разглядывая небо между ветвями сосны:

— Засорено, вы говорите, молодой человек? Смотря как понимать засоренность. Если бы с такой же густотой расположились в вашем доме пылинки, то на весь дом едва пришлась бы одна пылинка.

Круглолицый сказал со смехом:

— Ого! Ничего себе пылинки! Такая пылинка как бабахнет!..

Пожилой человек ответил ему:

— Не тревожьтесь. Не бабахнет. Для этого они слишком разумно устроены.

Но тут опять вставил свое слово Леха. Он сказал:

— А наше Солнце они зацепили, тоже исходя из разума?

Здесь круглощекий опять не замедлил качнуть в его сторону головой, изобразив на лице восторг. Но пожилой человек, затянувшись из трубки, ответил все так же спокойно и неторопливо:

— Вы имеете в виду теорию Джинса, предполагающую случайное рождение нашей планетной системы? Промчалась якобы некогда мимо Солнца какая-то гигантская звезда и подействовала своим притяжением на поверхность Солнца. Солнце изрыгнуло часть своей огненной туманности в направлении звезды, и из этой туманности родились потом наши планеты. Но сейчас это опровергается. Новая теория утверждает, что не могло быть таких случайностей в мироздании, где все закономерно. Новая теория советских ученых объясняет происхождение небесных тел из космической пыли, которая всегда присутствует в той или иной степени насыщенности на разных участках вселенной.

— Я против новой теории. Но желаю быть порождением пыли. Желаю происходить от звезды. Вот хотя бы от этой. Как ее? Сириус?

Это сказал наш Леха, дав тем самым своему круглолицему приятелю повод еще раз уважительно подмигнуть в его сторону сидящим у костра. Но пожилой человек ответил:

— Нет. Сириус вы можете увидеть только зимой, да и то на юге.

На это Леха ничего не сказал больше, продолжая разглядывать небо. И все другие тоже молча сидели у костра, высматривая звезды между вершинами сосен и берез. Только пожилой человек неторопливо добавил к сказанному:

— Между прочим, Сириус оказал большую услугу историкам древности в установлении правильной хронологии. Как известно, древние египтяне начинали свой календарный год с утреннего восхода Сириуса. Это совпадало у них с началом разлива Нила. Древнеегипетский календарь делился, как и наш, на 365 дней, но не имел високосного года. Отсюда у них ошибка в четвертую долю суток ежегодно. А в течение 1460 лет эта ошибка составляла целый год, после чего утренний восход Сириуса опять совпадал с первым днем нового года. Римский писатель Цензорин отметил, что утренний восход Сириуса наблюдали в 139 году нашей эры. Следовательно, такие же дни с утренним восходом Сириуса были в 1321 году и в 2781 году до нашей эры. И когда историкам случалось находить в древних записях упоминание об утренних восходах Сириуса, они по этому упоминанию устанавливали дату. Допустим, в каком-то древнем папирусе сказано, что на седьмом году царствования Сенусерта Третьего утренний восход Сириуса праздновался в шестнадцатый день восьмого месяца. Иначе говоря, это двести двадцать пятый день от начала года. За сколько же лет могло произойти такое отклонение от календаря? За девятьсот лет. Отнимают это число из 2781 и устанавливают, что седьмой год царствования Сенусерта Третьего приходился на 1881 год до нашей эры. А опираясь на эту найденную дату, историки нащупывают и другие. Так помогают нам писать историю даже звезды.

И опять все подняли глаза вверх. А кто-то из сидевших у костра сказал:

— Да, Египет. Узкая живая ниточка среди знойной пустыни. Страна древнейшей культуры. Подумать только: чуть ли не пять тысяч лет назад она уже имела письменность, вполне развитые науки, государственное устройство, сложную систему оросительных каналов!..

— Которые сейчас едва лишь начинают совершенствоваться.

Это замечание опять умудрился вставить Леха. И оно повлекло за собой такой разговор:

— Что ж удивительного. Под чужим сапогом не больно-то расцветешь.

— Не всем дано умение развивать такие темпы, как наши. Для этого необходимо сперва выбраться из тесных рамок отжившего строя.

— За нашими темпами вряд ли даже Америке угнаться. Она вон свой Панамский канал тридцать четыре года строила. Длина — восемьдесят километров. А мы свой стокилометровый Волго-Дон за два года проложили.

— Да что там Волго-Дон! Через пять лет мы с помощью наших новых каналов оросим земли больше, чем ее орошалось за все время существования человечества.

— Совершенно верно. Тут бы у нас и Америке не грех поучиться. Она тоже ох как нуждается во вмешательстве человека в дела природы! У нее, например, насчитывается двадцать шесть миллионов оврагов… Эрозия почвы распространена как нигде. Ее реки уносят ежегодно в океан три миллиарда тонн плодородной почвы. А недавно там за один только день буря унесла на восток триста миллионов тонн черной плодородной пыли. Вот бы куда ей свое внимание направить, а не на гонку вооружений.

— Но бывают же и у нас черные бури. В Сальских степях, например.

— Бывают. Но на то и направлены теперь все наши усилия, чтобы с этим раз и навсегда покончить. Вода в наших южных степях сделает чудеса. А попутно мы и новые земли подымаем. Распахиваем и засеваем пшеницей целинные степи на нашем востоке. Это дает нам около тридцати миллионов гектаров дополнительной пахотной земли. Для наглядности скажем, что это в десять раз больше того, что обрабатывается во всей Финляндии.

Эй, эй! Что он там сказал, этот бритый мудрец? Распахать больше Финляндии? Они собирались заново распахать где-то у себя в десять раз больше земли, чем ее било распахано во всей Финляндии? Они тут не рехнулись ли все, случаем? Распахать дополнительно к тому, что уже имели? Где это они надеялись найти столько нетронутой земли? Вся Европа давно распахала у себя каждый свободный клочок, а они нашли где-то у себя еще в десять раз больше, чем во всей Финляндии. И принялись распахивать попутно. Видал, Юсси? Только попутно они принимались распахивать в десять раз больше того, что Финляндия распахала за многие сотни лет. Ну и ну!.. Надо же такое придумать! Конечно, кое-кто мог по наивности этому поверить. Но мы-то с тобой точно знаем, что тут ничего нет, кроме голой пропаганды.

Не знаю, как далеко зашли бы они в своем хвастовстве, если бы их водитель не наполнил к тому времени водой радиатор. Наполнив его, он позвал их от костра к машине и затем повез дальше, к другим кострам, где они могли повторить свою сказку о том, как они за одну весну распашут в десять раз больше земли, чем Финляндия распахала за тысячу лет. И к этому они могли еще добавить что-нибудь о звездах, как у них часто принято. Они даже могли пообещать слетать к ним. На словах они все могли, не так ли, Юсси? Они могли пообещать слетать к этому Сириусу и пригласить его уточнить их историю, которая, как ты говорил, ни то ни се, которая вовсе даже не история, а просто так, отклонение от истории. Да, мы с тобой хорошо знали, Юсси, что они могли и чего не могли, и нам трудно было затуманить мозги подобными сказками.

Когда они отправились на машине рассказывать свои сказки в других местах, круглолицый подбросил в огонь сухие ветки и сказал:

— Доклад о международном положении окончен, товарищи. Вопросы есть? Нету. Принимается к сведению. А что, Леха, если нам своего пассажира тоже расшевелить? Может, и у него нашлось бы кое-что доложить высокому обчеству?

Я скорее закрыл глаза и засопел носом. О чем я мог им доложить? О каменистой Кивилааксо? А что им крохотная Кивилааксо после разговора о миллионах гектаров новой земли, о делах американских, об истории всего человечества и даже о вселенной? Где им понять, что такое камни Кивилааксо, им, привыкшим смотреть больше на звезды, чем себе под ноги.

Леха потянулся, закинув руки за голову, и сказал:

— Н-да!.. Маловаты наши познания. Ни к черту кругозор. И все война проклятая! Не дала нормально поучиться.

Его товарищ посоветовал:

— А ты в книжечку кой-когда заглядывай для ради ликвидации пробелов.

— Да я и так заглядываю помаленьку.

— А ты не помаленьку. Вот я, например, почти целую книгу уже прочел.

— Почти целую книгу? О чем?

— О культурной торговле на селе.

— Молодец.

— Еще бы! Второй год читаю. В книге сотня страниц — не шутка!

— О-о! А еще что ты прочел за свою многогрешную жизнь?

— Больше ничего. Стану я мозги пачкать. Я и так умный.

— Даже слишком умный. Как будто я не видел у тебя дома библиотечки в сотню книг.

— Это у меня бумага для цигарок.

Пока они так переговаривались, кто-то вышел из леса и заскрипел ногами по песку, пересекая в нашем направлении дорогу. Они умолкли, вглядываясь в темноту ночи. Я тоже осторожно повернул в ту сторону голову и увидел при свете костра бородатого человека с ружьем за плечами. Вот кто мог оказаться исполнителем задуманного против меня страшного дела. В этом даже сомнения не могло быть. И ты, Юсси, так хорошо изучивший все козни Москвы, сам немедленно подтвердил бы мою тревогу при виде этого человека. У него и вид был дикий и голос раскатистый, каким он и должен быть у тех, кто привык отправлять на тот свет попавших к ним в лапы финнов. И этим громоподобным голосом он проревел на весь лес:

— А ну, кто тут умный? Подайте его сюда! Я из него ум-то повытряхну! Здесь не должно быть умных! В своем лесу я самый умный — и никаких других! Здорово, Ляксей Ляксеич! А это кто с тобой? А-а, вижу, вижу. Наш доморощенный Кит Китыч — живоглот. Спит, никак? Нет, не спит. Ну, давай лапу! — И бородатый человек пожал им обоим руки.

Круглолицый сказал:

— Да, заснешь тут, пожалуй, если всякие бандиты лесные с ружьями шляются взад-вперед.

Бородатый проревел:

— Ты сам бандит. Сколько уже награбил в своей лавчонке вонючей, обдирая нас, бедных покупателей? Вон щеки лопаются от легких-то хлебов. Закурить есть?

Тот указал на мои папиросы:

— Закуривай. Это нам пассажир пожертвовал на бедность.

— Какой пассажир? Ах, вот этот? А кто он такой?

— Не знаю. Из Волоховки к нам в колхоз едет. С депутатом каким-то встретиться должен.

— А-а. Ну что ж, покурим за его здоровье «Казбека» пачку. А потом и пограбим, если уж бандитом назвали. С кого бы вот только начать? С пассажира, что ли? Велик у него багаж-то?

— Нет у него багажа совсем.

— Вот как! А может, пальтецо какое?

— Нет у него ничего. Весь тут.

— Н-да… Не разживешься. Придется костюм снимать.

Я подумал про себя, что если бы он снял с меня костюм, то не прогадал бы, конечно, потому что в костюме имелось кое-что такое, на что можно было купить еще два костюма. Бумажник мой никогда не оставался пустым с тех пор, как я поселился в России. А бандит продолжал, куря мои папиросы:

— Бедно, бедно. Придется, видно, с вас начать. Кажись, ничего багажик. Полный кузов. Уж я знаю, что наш живоглот из области пустой не приедет, если еще вдобавок в соседнюю область заглянул. Не знаю только, где бы груз свалить.

— Я тебе свалю!..

— А я и спрашивать не стану! Кого мне спрашивать? Некого мне будет спрашивать.

— Как так?

— Да так. Вас-то я должен буду чик-чик. Это уж как водится у бандитов. — Он похлопал по стволам ружья. — Помните, как в «Коробушке» поется: «Два бекаса нынче славные мне попались под заряд»?

Вот какая страшная судьба мне готовилась. И можешь быть уверен, Юсси, что все случилось бы по твоему предположению, если бы круглолицый не отвлек его. Он спросил:

— С чего это ты вышел сегодня на ночь глядя?

— А с того, что ночь у меня сегодня особенная. Дочку жду из Ленинграда. Жена поехала ее встречать на станцию. На геологический факультет задумала она поступить в университете, да еще без вступительного экзамена. Она ведь у меня отличница. Вот мне и не сидится дома. Событие-то немаловажное. Никого у нас в роду еще не было с высшим образованием. А тут вдруг наклевывается. Сам-то я свою молодость на гражданской войне провоевал. Мог бы сын добиться образования, да пришлось ему с четвертого курса на войну пойти против Гитлера. Там и голову сложил. Теперь вот доченька счастья пытает. Всю зиму как в огне горела — ни на минуту от книги не отрывалась. Задумала круглой отличницей выйти — и вышла. Но отличники-то теперь десятками и сотнями туда съезжаются. Снова забота: а вдруг мест не хватит, хоть и отличница? Две недели мы тут со старухой как на иголках сидели. И вдруг телеграмма: «Приняли. Приеду двадцать пятого». Ну, мы прямо затанцевали от радости. Вот оно какое событие-то в нашей жизни! Дочь с высшим образованием будет! Понятно тебе это, Кит Китыч, купчик ты наш пройдошный? Степанюки в люди пошли наконец!

Пока его раскатистый голос грохотал так среди ночи, прерываемый поздравлениями моих спутников, с дороги донеслось тарахтение телеги, а с телеги донеслись тихие женские голоса. Но их тут же заглушил голос бандита, рявкнувшего на весь лес:

— А ну-ка, Лидушка, сюда, к свету поближе! Посмотрим, что в глазыньках своих таишь после такой удачи!

И я увидел, как он поднял свою Лидушку и закружил ее в воздухе, а потом прижался своей бородой к ее нежной щеке, на что она в ответ смущенно улыбалась. Жена его тем временем привязала лошадь к дереву возле дороги и тоже приблизилась к костру. Выждав, когда радость бандита немного улеглась, она сказала ему:

— Едем, что ли?

Он ответил ей: «Сейчас», — и, обратясь к остальным, сказал:

— Вспрыснуть бы надо это дело, ребятки, ась?

Круглолицый немедленно подхватил это предложение. А Леха добавил:

— Это надо отметить не просто где пришлось и как пришлось, а за столом, с хорошей закуской и шампанским. Вспрыски касаются девушки — значит, и угощение должно соответствовать.

Он уже успел перевернуться со спины на живот и теперь лежал, опираясь на локти и глядя на девушку, освещенную огнем костра.

Она ответила ему:

— Напрасно беспокоитесь. Девушке этой не много надо.

Он поинтересовался:

— А сколько примерно?

Она подумала и ответила смеясь:

— А весь мир!

— Действительно, не много.

Он тоже усмехнулся, продолжая внимательно вглядываться в нее через огонь костра. Ее отец тем временем перешепнулся со своей женой и затем провозгласил торжественно:

— Вот что. Приглашаю всех присутствующих отметить у меня в ближайшее воскресенье, то есть послезавтра, великое событие семьи Степанюков — поступление моей дочери в Ленинградский университет!

Продолжая любоваться девушкой, Леха прикинул что-то в голове, потом переспросил:

— Послезавтра?

Тот подтвердил:

— Да. Послезавтра.

— Всех присутствующих? И нашего пассажира тоже?

— Да, и его тоже, если свободен будет. Так и передайте ему, когда проснется.

— Ладно. Спасибо. Я-то приду. А за других не ручаюсь.

Но круглолицый заверил:

— И я, и я! Непременно!

И они уехали, трое счастливых, к себе домой переживать свою радость. А я подумал про себя, что едва ли мне придется побывать у них в воскресенье. Если завтра я увижу свою женщину, то сразу же и уеду с ней вместе. Разве я позволю ей изматывать себя на этих разъездах, если жить она может отныне без всяких забот под моим покровительством, готовясь понемногу к переселению в самую прекрасную на земле страну — в мою родную Суоми?

А если она не приедет завтра, то и послезавтра я никуда не уйду из колхоза «Рассвет». Не до того мне будет, чтобы ходить куда-то угощаться. Я могу опять упустить ее, если уйду. К тому же мне надо еще успеть подготовить для нее такие слова, которые сразу должны все решить и установить. Для начала я пройду как бы невзначай мимо нее и скажу равнодушно: «Здравствуйте, Надежда Петровна». Она так и вскинется вся: «Господи! А вы-то как сюда попали?». Или что-то в этом роде. А я отвечу: «Да просто так приехал. Погостить меня сюда пригласили в одно место. Девушка тут одна поступила в наш Ленинградский университет. Так вот отметить надо. Я люблю, когда кто-нибудь поступает в наш Ленинградский университет. В нашем Ленинградском университете много учится разных молодых людей, которые приезжают к нам в Ленинград из разных мест. А я люблю наших молодых людей, которые такие все вдохновленные. Я тоже теперь вдохновленный. Вот, например, на четвертом этаже кто победил? (Ну, о пятом не стоит говорить.) И потом насчет новых миллионов гектаров пашни, насчет каналов и орошения. Куда там Америке! Три миллиарда тонн земли ее реки уносят ежегодно. Три миллиарда! Боже мой! К нам бы в Суоми эти тонны! В Суоми! В каменистую Кивилааксо! Да! Так о чем это я? Об Америке. Но я и о Египте могу. И даже о Сириусе, потому что вполне перевоспитался и осознал». И тогда она ответит радостно: «О, если так, то я согласна». Одним словом, я знал, чем у них тут принято привлекать сердца, и нимало не сомневался в победе.

А пока я так перебирал в голове своей завтрашний разговор с моей женщиной, на дороге остановилась еще какая-то машина. У ручья звякнуло ведро, а у костра опять заговорили новые, незнакомые голоса. Один говорил, что не выйдет, а другой уверял — выйдет. Один говорил: «Это у вас выйдет, а у нас — нет. Земля не та». А другой уверял: «И у вас тоже выйдет. Вы только попробуйте». Один говорил: «Да нельзя у нас пробовать». А другой отвечал: «Нельзя только брюки через голову надеть, а все остальное можно. Ты же не станешь отрицать, что уже давно выведены постоянные, устойчивые сорта с определенными, неизменными качествами. Стоит вам добиться удачи хотя бы с одним из них, как зона этих культур передвинется еще на сотню километров к северу. Ведь это же государственное дело. Ты пойми». — «Да я понимаю. А что у нас не государственное?»

Не знаю, на чем они порешили, потому что их голоса постепенно удалились к дороге. А на их месте продолжали препираться два других голоса. Один голос утверждал, что местные диалекты неизбежно скоро отомрут. А другой утверждал, что не скоро. Один сказал: «Уверяю вас, батенька, что все завершится проникновением городской культуры в деревню, а не наоборот». А другой ответил: «Не уверяйте. Фольклор неистребим». Первый сказал: «Боже упаси его истреблять! Он преспокойно дополнит собой всеобъемлющий литературный язык, обогатит его, если хотите…». Второй воскликнул: «Ага! Обогатит все-таки?» — «Да. Допустим. Но подчинится известным правилам, приобретет разумную, раз и навсегда установленную форму». — «Раз и навсегда? Не верю! Не согласен! Фольклор вечно живой, творящий, рождающий». — «Не спорю. Но рождать он будет в рамках культуры». — «А былины? С ними как? На свалку?» — «Зачем же? Былины сохранятся как памятники старины. Но все, что состряпано в наше время, — шарлатанство, батенька, явное». — «А Палех? А Хохлома?» — «Как вам сказать? В тепличных условиях иное растение удается на какое-то время сохранить. Но может ли у него быть будущее?» — «Что вы называете тепличными условиями? У вас неверное представление обо всем решительно. Вы жизни не знаете. Вы сидень кабинетный. Начетчик!» — «В моем кабинете больше сосредоточено жизни, чем во всей вашей застойной глухомани». — «Вы книжный червь! Буквоед! Вот вы кто!» — «Возможно. Однако указания относительно распорядка вашей жизни составлю я». — «Составляйте. А жизнь их отвергнет!»

Не знаю, на чем покончили эти спорщики, потому что я заснул наконец, лежа на траве под березой.