Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

54

Просыпался я утром несколько раз, но с полки не слезал. Мне некуда было торопиться. Зная, что в Задолье поезд прибудет около одиннадцати часов, я встал в десять и сразу вышел на площадку, чтобы избежать лишних вопросов.

Поезд шел по возделанной равнине. Здесь не было видно пустых травянистых пространств, подобных тем, что тянулись от Волги до Кубани. Здесь всю землю заполняли хлеба и разные другие южные растения, возделанные рукой человека. Только в одном месте промелькнуло небольшое травянистое пастбище с круглым озером посредине, где вода едва доставала коровам до брюха, и опять потекли равнины, заполненные хлебами.

Местами их убирали машины, оставлявшие позади себя груды соломы. А зерно из этих мест увозили самосвалы. Я увидел это зерно, когда поезд остановился у элеваторной станции. Оно лежало прямо на земле, образуя подобие двух пирамид, приплюснутых сверху. К этим пирамидам подъезжали грузовики-самосвалы, оставляя у их оснований новые груды свежего зерна. А молодые женщины в коротких платьях, топчась голыми загорелыми ногами в зерне, перебрасывали его широкими деревянными лопатами ближе к вершинам пирамид.

Я не мог понять, почему зерно сваливали прямо на землю, когда рядом стояли элеваторные башни, но скоро понял. Мимо меня прошли к выходу двое мужчин с чемоданами, и один из них сказал:

— Ось як у нас, бачишь? Уборка ще тильки началась, а элеваторы уже забиты до отказа.

Сказано это было как-то не совсем по-русски, но понять было можно. Поезд покатился дальше, и опять пошли те же залитые солнцем равнины, полные хлеба. Временами проплывали селения с низенькими белыми домиками, утонувшими в садах. Потом показался еще один элеватор с грудой зерна рядом и с женщинами. И опять поезд остановился.

Но не моя была это станция. Я молча посторонился, пропуская мимо себя тех, кто выходил и входил. Не мои они были, эти люди, темные от солнца и занятые разговорами о своих собственных делах. Я не был достоин их внимания. Я слишком долго ненавидел их, не пытаясь вникать на протяжении целого столетия в причину своей ненависти, и теперь вот расплачивался за это.

Женщины, утопавшие по щиколотку в зерне, приостановили свою работу и, опираясь на широкие лопаты, разглядывали сновавших вдоль поезда людей. А я разглядывал их. Но не мои это были женщины, и не мой был хлеб, наваленный тяжелой золотистой грудой под их знойным русским солнцем. Не моя была это страна. Я был в ней чужой и не заслуживал чести топтать ее дороги. Да я и не собирался их топтать. И только от станции Задолье готовился я пройти немного на север в направлении Ленинграда, не надеясь, однако, уйти далеко.

И вот появилась наконец станция с надписью «Задолье». Все шло как надо. Судьба неотвратимо выполняла свое назначение. Поезд остановился, и я сошел на перрон. Со мной вышли также другие люди. Все они тут же разошлись по разным направлениям. А я постоял немного. Мне тоже предстояло идти в определенном направлении, но я не видел туда дороги. Идти на север прямо по шпалам было неудобно. Это, кажется, не одобрялось их законами. А дорогу рядом с железной они забыли для меня проложить.

Когда поезд ушел, я еще раз осмотрелся и увидел-таки дорогу. Она проходила севернее станции, пересекая железнодорожное полотно с востока на запад или наоборот. Выбора у меня не было, и я направился к ней. Проходя станцию, я купил на последние деньги половинку круглого белого хлеба и газету. Конечно, черного хлеба на эти же деньги я мог бы купить вдвое больше, но его не оказалось в ларьке.

Ну что ж. Белый так белый. Пусть последней пищей в моей жизни будет белый хлеб. Завернув его в газету, я вышел на дорогу. Идти по ней можно было с одинаковым успехом и вправо и влево. Ни то ни другое направление не приблизило бы меня к Ленинграду. Сперва я повернулся было лицом к востоку. Но в это время оттуда шла вереница грузовых машин, занимая переезд. Тогда я зашагал на запад. Большой беды в этом не было. У первой же развилки или у перекрестка я намеревался свернуть к северу.

И конечно, я не очень долго держал хлеб завернутым в газету. Был двенадцатый час дня, и добрые люди к этому времени не только давно отзавтракали, но и готовились к обеду. Пообедал и я, не сбавляя шага, а после обеда попробовал прочесть газету — тоже на ходу. Однако она была напечатана не совсем по-русски, и скоро я засунул ее в карман. Некогда было мне вникать в чужой язык. Не так уж много осталось мне жить на свете, чтобы заниматься еще чужими языками. На родном, финском языке хотелось мне поразмышлять последние часы моей жизни.

Дорога была широкая, даже очень широкая, вроде Невского проспекта в Ленинграде. А рядом с ней тянулись телеграфные и телефонные провода на деревянных столбах. Канав по краям дороги не было, и потому она не очень строго соблюдала отведенные ей пределы. Местами она расползалась вширь, заходя за телеграфные столбы и даже задевая кромку подступающей к столбам желтой пшеницы, а местами довольствовалась полосой поуже, примерно в десять метров. Машины, проходя по ней туда и сюда, поднимали черную пыль. Но оттого, что шли они серединой дороги, а я шагал по краю, пыль до меня не долетала. Вот какая просторная дорога была отведена мне судьбой на последний день моей жизни.

Я шел по правому краю дороги, задевая правым локтем колосья пшеницы, и в ноздри мне проникал аромат хлеба. Стаи звонкоголосых птиц летали над этим хлебом, и солнце припекало его сверху, торопя к вызреванию.

Все вокруг трепетало и пело от избытка жизни, и только я один шагал к ее концу.

Главной моей заботой было свернуть скорей к северу. Но для этого мне нужна была идущая туда дорога. А она все не попадалась. Оглянувшись на станцию, я удивился, увидев ее совсем близко. По времени выходило, что я отошел от нее километра на три, а она была тут как тут со всеми своими мелкими постройками, утонувшими в деревьях, и с кирпичной водонапорной башней.

Пройдя еще полчаса, я опять оглянулся. Станция по-прежнему была вся на виду, и даже товарный поезд, проходивший в это время мимо нее, был виден весь, вместе с колесами. Такой ровной оказалась эта земля, по которой я шагал.

И еще километра три-четыре пришлось мне пройти в том же направлении до того, как показалась наконец поперечная дорога. На нее я и свернул без промедления. И хотя она повела меня не прямо на север, а чуть отклоняясь на северо-запад, высматривать новую дорогу я уже не стал. На этой дороге готовился я завершить путь своей жизни.

Сворачивая на нее, я еще раз оглянулся, уже не надеясь увидеть станцию. Но она по-прежнему была видна вся, только уменьшилась в размерах. И домики возле нее превратились в мелкие коробки, покрытые пучками зелени. Даже водонапорная башня стала похожа на небольшую трубку с утолщением наверху, но видна была вся снизу доверху.

Дорога, на которую я свернул, оказалась менее широкой. На ней с трудом уместились бы в ряд четыре машины. Впрочем, при случае уместились бы пять, семь и даже десять машин, ибо эта дорога тоже не имела по бокам канав, а заехать иной раз колесами на пшеницу здесь, кажется, не очень стеснялись. Однако по этой дороге, как видно, редко ходили машины, и она изрядно заросла травой. Машины теперь проносились позади меня по той дороге, которую я оставил. Трескотня их моторов постепенно затихала, по мере того как я от них удалялся, но сами они еще долго виделись мне, выступая поверх живого пшеничного моря снующими туда-сюда кузовами.

В то же время не так далеко ушел я и от железной дороги. Она тянулась теперь справа от меня, примерно в десяти километрах, идя в том же направлении, что и я.

Слегка приподнятая насыпью, она как бы отчеркивала собой линию горизонта. Идущие по ней крохотные паровозики тянули вереницы игрушечных вагончиков. И все они казались издали темными силуэтами, какими их рисуют иногда простоты ради в детских книжках.

И даже станцию я долго еще видел, оглядываясь время от времени через правое плечо. А когда исчезли наконец прилегающие к ней домики и деревья да и сама она со своей красной крышей, то верх водонапорной башни долго еще высился над краем хлебного моря, не желая уходить за горизонт. Все же и он скрылся наконец. И едва он скрылся, как впереди, справа, тоже очень далеко от меня, начала высовываться из-за горизонта другая водонапорная башня, указывающая место другой железнодорожной станции. Но и она недолго выступала над горизонтом. Моя дорога постепенно отклонялась от нее влево, и скоро эта вторая башня тоже ушла за изгиб земли вместе с насыпью и поездами, похожими на игрушки.

На этот раз я шел среди полной тишины, если не считать голосов птиц, летавших над хлебами. Ни одного дерева не было видно вокруг. В одном месте мне привиделась было молодая роща, подступавшая к дороге, но, подойдя ближе, я увидел, что это кукурузное поле с трехметровыми мохнатыми стеблями. В другом месте такая же роща показалась мне охваченной огнем, то есть не совсем огнем, но как бы еще тлевшей жаром после того, как по ней прошел огонь. Однако я ошибся. То был не огонь. То были подсолнечники, повернувшие ко мне на высоких стеблях свои налитые жарким золотом диски. Они тянулись вдоль дороги на сотню метров, уходя в то же время далеко в степную глубь.

Я прошел эту сотню метров и оглянулся. Подсолнечники уже не смотрели на меня. Они смотрели на солнце. Когда я подходил к ним, оно светило через мое левое плечо, и они, обратясь к нему, заодно одаряли своим вниманием и меня. А когда я миновал их, они остались верны только солнцу. Я не заслуживал их внимания на этой земле.

Сразу за подсолнечниками вправо от дороги уходила узкая травянистая тропинка. Она как бы отделяла подсолнечниковое поле от пшеничного, которое простиралось далее по обе стороны дороги. Я свернул было на эту тропинку, но остановился раздумывая. Если дорога чуть отклонялась от северного направления к западу, то тропинка эта уходила больше к востоку, чем к северу. Да и была она не слишком затоптана. Кто знает, не обрывалась ли она где-то тут же, среди хлебов. Не стоило по ней идти.

Раздумывая так, я постоял немного в тени подсолнечников. Их толстые стебли вздымались выше моей головы на полметра, а обращенные к солнцу диски составляли плотный, тенистый заслон. По-прежнему тихо было вокруг, только к птичьим голосам добавляли свое гудение и жужжание шмели и пчелы, садившиеся на огромные цветы. Да толстые стебли подсолнечника слегка шелестели у меня за спиной.

Я нагнулся и захватил горсть земли из-под ног. Она была черная, несмотря на сухость. Я растер ее. Увлажненная моими потными ладонями, она стала еще чернее — совсем как сажа. Это была не земля, это было чудо — черная манна небесная, посланная богом сверху на эти бескрайние равнины.

Но куда она была послана? И кому послана? Тому ли, кто заслужил, было послано богом это черное диво? Эй, Арви Сайтури! Посмотри-ка, что я держу в руках! Ты не поверишь своим глазам! Знаменитый русский чернозем! Самая черная и жирная на свете земля. Ее есть можно — такая она нежная и вкусная на вид. Не пришлось тебе ею владеть, бедный, ненасытный Арви. Не тем путем пытался ты приобрести ее. Вот я нашел к ней совсем иной путь и даже ступил на нее, но ступил, увы, лишь затем, чтобы сложить где-то здесь свои кости. Не в прохладной тени северного дерева — осины или березы — предстояло мне успокоиться, а на открытой равнине под палящим южным солнцем.

Хотелось пить. Однако вода в этих местах, как видно, не водилась. Правда, меня это не очень беспокоило. Бог с ней, с водой. Не все ли равно, с жаждой или без жажды уйти из этой жизни? Без воды чуть раньше сдадут мои ноги — только и всего.

И снова я бодро зашагал по дороге, чтобы успеть как можно дальше уйти на север до того, как начнут подгибаться мои колени. По обе стороны от меня колыхалась не только пшеница. Вперемежку с ней, попадались рожь, ячмень и еще какие-то другие злаки. Но я их не знал. И это тоже меня нимало не огорчало. От знания их все равно ничего не изменилось бы в моей судьбе.

В одном месте я прошел мимо плантации помидоров. Их я сразу узнал. Они уже начинали румяниться и, наверно, содержали в себе немало сока, но не мои это были помидоры. В другом месте я прошел мимо арбузного поля, захлестнутого ползущими по земле толстыми стеблями с широкой листвой. Арбузы были еще совсем крохотные — не больше кулака — и едва выделялись посреди остальной зелени, но я узнал их по едва заметным темным полосам. В них тоже, наверно, уже накопились кое-какие соки, пригодные для питья. Но бог с ними! Не мной они были посеяны, не мне их было есть.

Отведя взгляд от арбузного поля, я увидел впереди ползущий ко мне воз с сеном. Откуда он вдруг взялся? Он должен был показаться сперва далеко на горизонте и вырастать постепенно, по мере приближения ко мне. А он вдруг сразу возник в километре от меня и теперь медленно двигался ко мне, возвышаясь над колосьями пшеницы метра на три. Я шел к нему быстрее, чем он ко мне.

И скоро я понял, почему он приближался так медленно. Его везли два крупных белых вола, идущих шагом. Пристегнутые с двух сторон к толстому дышлу, они лениво переступали широкими копытами по мягкому грунту, покачивая туда и сюда своими тяжелыми, широко расставленными рогами, едва ли не метровой длины.

Телега, которую они везли, была длиной метра в четыре и шириной почти в два. С боков она была забрана деревянными решетками, имевшими вид широких и длинных лестниц, укрепленных в горизонтальном положении одна над другой — по две с каждой стороны. И все пространство между этими решетками во всю их четырехметровую длину было забито сеном, пахну;´вшим на меня своей свежестью. Даже над верхними ребрами решеток сено высилось еще на добрый метр, свисая на обе стороны. А на самом верху лежал человек. И он пел там что-то протяжное, обратясь лицом к синему небу. Меня он не видел. Я тоже не видел его снизу. Но когда этот воз, превосходивший своими размерами дом старого Ванхатакки, удалился от меня шагов на сорок, я увидел на нем носки сапог, обращенных кверху.

И еще одна такая же телега встретилась мне на том же километре. Но везли ее две вороные лошади, тоже впряженные в дышло. Из боковых решеток этой телеги только одна пара стояла ребром. Вторая свободно свисала по бокам. А внутри телеги лежал со связанными ногами бело-розовый боров, занимавший более половины ее четырехметровой длины. Он хрюкнул вопросительно, увидев меня. Я не понял, что он хотел этим сказать. Сидевший впереди крупный темнолицый мужчина в серой расстегнутой рубахе и с папиросой в зубах скосил на миг в мою сторону сощуренные черные глаза и шевельнул вожжами. Лошади прибавили шагу, не переходя, однако, на рысь. Неизвестно, куда они везли эту розовую громаду. Но вряд ли ему предстояло заклание, этакому редкостному богатырю. Вернее было предположить, что его ожидали веселые свадебные дни.

Продолжая идти дальше, я раздумывал о том, что встретил и что видел вокруг. Похоже было, что вокруг меня простирался самый богатый в мире край, где привыкли брать от земли помногу, не беспокоясь о том, что в один прекрасный год она может не родить. Такая земля не могла не родить, даже если бы ей препятствовали это делать. Вот почему люди здесь беззаботно пели, никуда не торопясь. Куда было им торопиться, если они находились в самом сердце сокровищницы земли?

Пройдя еще немного, я вдруг опустился вместе с дорогой в неглубокую травянистую впадину, уходящую куда-то вправо и влево. Она была шириной около ста метров. Пересекая ее, дорога давала по самой глубокой ее части ответвление влево, на запад. Отсюда, наверно, и вышли те две телеги, которые вырастали передо мной на равнине как бы из-под земли. Середина впадины была метра на четыре ниже той глади, что простиралась вокруг, считая высоту пшеницы. Вот почему я не мог их издали заметить. Вправо дорога не давала ответвления вдоль впадины. Справа росла трава, коротко обгрызенная овцами и затоптанная ими. Но справа же невдалеке блеснула вода, и я, конечно, немедленно туда заторопился.

Там было сыро, возле воды, и эта сырость, затоптанная овечьими копытцами, превратилась в черную грязь. Вода пробивалась между известняковыми плитами, проступившими из недр земли сквозь чернозем на скате впадины. Сбегая вниз по кромкам плит, она падала широкой струей в небольшой водоем, ею же выдолбленный в известняке, откуда она затем понемногу выливалась через край, наполняя сыростью лощину. На краю водоема стояло опрокинутое вверх дном ведро, а чуть в сторонке, на черной сырой земле, затоптанной овцами, выстроились в ряд четыре длинных, узких корыта, сколоченных из толстых досок. В них тоже блестела вода.

Я приблизился к водоему, ступая по обломкам камня, и подставил под струю ладони. Вода была холодная и вкусная. Конечно, я мог и не пить ее, имея в виду свой неизбежный близкий конец. Разницы большой не было — умереть часом раньше или часом позже. Но я все-таки напился. Немного погодя напился снова. А потом еще и еще. Минут пятнадцать провел я возле воды, приводя себя в порядок перед последним этапом своего жизненного пути. Я побрился, вымылся до пояса, вымыл ноги, выстирал носовой платок и носки, посушил их немного на горячих камнях и тогда только отправился дальше, вполне подготовленный к принятию своей последней судьбы.

И еще около часа прошел я по этой дороге, не встретив никого среди хлебных полей. Только две грузовые машины выросли вдруг впереди меня словно из-под земли и направились ко мне, поднимая пыль над пшеницей. Я посторонился, уступая им дорогу. Нагруженные доверху небольшими ящиками, они пронеслись мимо, обдав меня запахом бензина и яблок. И потом они еще долго оставались на виду. Оглядываясь, я видел, как они обогнали вдали те две повозки, уже ставшие маленькими, и как они сами тоже становились все крохотнее по мере удаления от меня к горизонту.

И опять мне захотелось пить. Как видно, жажда решила не отступать от меня на моем последнем перегоне. Впереди, чуть левее дороги, над пшеницей показалась какая-то зелень. Сперва я подумал, что это мелкие кустарники, но, подойдя ближе, понял, что вижу вершины деревьев, растущих ниже того уровня, по которому пролегала дорога. Ну что ж. В этом краю, насколько я заметил, деревья росли возле человека. А где живет человек, там непременно есть вода.

Скоро я разглядел эти деревья сверху донизу. Они росли в такой же продолговатой впадине, какую я уже пересекал. Может быть, она была продолжением той же впадины, оставшись от какой-нибудь очень древней реки. Она выгнулась в направлении дороги и некоторое время тянулась рядом. С дороги она была мне видна во всю свою ширину, равную примерно тридцати или сорока метрам. А по другую ее сторону до самого горизонта расстилались те же хлеба.

Идя по краю дороги рядом с этой продолговатой впадиной, я высматривал в ней воду. Листва деревьев мешала мне просматривать ее насквозь, а спуститься вниз я не решался, потому что деревья в ней наполовину были фруктовые. Стало быть, это был чей-то сад. Я видел сверху яблони и груши, унизанные плодами, видел ягодные кустарники и даже клубничные грядки, с которых ягоды уже были сняты, но нигде не заметил ни ручья, ни колодца.

В одном месте моя дорога дала ответвление вниз. Это отсюда, должно быть, выехали те две машины, обдавшие меня запахом яблок. Здесь я поколебался немного, но не вытерпел и спустился вниз, оставив на время свою дорогу. Войдя в глубину сада, я первым делом спросил громко:

— Алло! Есть тут кто-нибудь?

Но никто мне не ответил. Тогда я оставил в стороне следы грузовых машин и двинулся вдоль сада к северу, высматривая воду. Конечно, проще было бы набрать в карманы яблок и снова вернуться на дорогу. Их было так много вокруг — и спелых, и полуспелых, и совсем еще зеленых. Ветки яблонь гнулись под их тяжестью, подпертые рогатками. И трава под яблонями тоже была ими усеяна. Кто упрекнул бы меня за несколько штук, подобранных с земли?

Груши казались менее спелыми, чем яблоки. Сливы — тоже. Кроме них, по обе стороны сада тянулись заросли вишневых деревьев. Они, как и клубничные грядки, уже успели отдать человеку дары этого года, и только по отдельным застрявшим в их ветвях ягодам, крупным, черно-красным, наполовину исклеванным птицами, можно было догадаться, каким богатым был этот дар. Виднелись кое-где ряды кустов красной смородины и малины — тоже близких к спелости.

Проходя мимо всей этой благодати, я не только еще сильнее захотел пить, но и вдобавок проголодался. Надо было скорей выбираться из этого рая, пока руки не соблазнились и не потянулись к запретному. Я прошел вдоль сада метров двести и не встретил ни колодца, ни людей. Конечно, время было такое, когда люди уже выполнили свою долю работы в саду, и теперь все зависело от солнца и от самих растений. От их корней и листьев зависело налить плоды соками разной сладости и кислоты. Но все же кому-то следовало охранять эти растения. Сад не был огорожен. С любой стороны в него могла вторгнуться ватага озорных мальчишек, любящих полакомиться чужими яблоками. Или он располагался далеко от них? Или они имели свои сады? А может быть, они сами были хозяевами этого сада, как те мальчуганы у реки Оки?

Я прошел вдоль сада еще с полкилометра и поравнялся с маленьким домиком в одно окно, сколоченным из досок. Дверь домика была открыта, и я спросил:

— Тут есть кто-нибудь?

И опять мне никто не ответил. Я еще два раза, уже громче, повторил свой вопрос, поворачиваясь на все стороны. Но тихо было кругом. Даже птицы в листве деревьев приумолкли на минутку, испуганные моим криком. Но люди не откликнулись. И воды тоже нигде не было видно.

Лишь пройдя еще метров триста сквозь все эти ароматные соблазны, я услыхал людские голоса и скоро увидел двух рослых мужчин, с трудом несших за ручки большую круглую корзину, полную спелых яблок. Оба были коричневые от загара, в намокших от пота линялых рубахах. Один из них, что был постарше, спросил меня:

— То вы там шумели?

Я молча покивал головой, потому что рот у меня пересох и звуки из него не захотели выскочить сразу. Он спросил опять:

— А що там таке зробылось?

Я не совсем понял его, и он, видя это, спросил уже совсем по-русски:

— А что случилось?

Я ответил:

— Ничего… только я хотел… если можно… воды…

Он сказал:

— Да вы же три колонки прошли — не заметили? В ягодниках.

— Нет…

Он указал свободной рукой назад:

— Вот, пожалуйста, там еще одна, за теми сливами.

Я прошел за сливы и действительно увидел металлическую колонку, выкрашенную в зеленый цвет. Возле колонки лежал свернутый резиновый шланг с наконечником для поливки. А на кране колонки висела зацепленная ручкой большая алюминиевая кружка. Я отвернул край и, нацедив полную кружку, выпил ее одним духом. Вторую кружку я не смог допить и, выплеснув остатки в кустарник, повесил кружку на место.

Мужчины тем временем вывалили яблоки на траву в тени вишневых зарослей. Там уже красовалась изрядная груда яблок. Возле нее хлопотали две черноволосые загорелые женщины в легких платьях без рукавов. Они раскладывали яблоки по ящикам, которые тоже высились позади них целым штабелем.

Я сказал им всем «спасибо» и двинулся было поперек этого бесконечного сада, чтобы разом из него выбраться. Но в это время старший из мужчин спросил меня:

— В Продолговатое направляетесь?

Я остановился, недоумевая, но потом понял, что он шутит, намекая на продолговатый ящик, в который мне очень скоро предстояло лечь. И, улыбаясь в ответ на шутку, я сказал: «Да». Мне, правда, следовало удивиться тому, что он догадался насчет предстоящего мне ящика. Но он опять заговорил, не оставляя мне времени на удивление. Он спросил:

— А за что вы на наши яблоки так сердиты? С километр прошли по саду и ни одного не попробовали. Мы смотрели отсюда и удивлялись. Может, возьмете на дорожку?

Я не знал, что ответить на это, и промолчал, пожав плечами. А он взял из груды яблок несколько штук и, протягивая мне, сказал:

— Вот, возьмите, пожалуйста. Оксана, подбери товарищу поспелее да с дерева розмаринчику сними. А это вот в первую очередь покушайте и запомните, что этот сорт Яшка Долгоух вывел.

И он вложил мне в ладони яблоко размером в два кулака. Я хотел ему сказать, что мне нельзя давать яблоки, потому что я финн, который воевал с ними, стрелял в них, убивал и морил голодом в своих лагерях. Но я ничего не успел сказать. Он вложил мне в ладони еще несколько яблок и уступил место женщине. А она принесла яблоки в переднике и смущенно заулыбалась, видя, что высыпать их мне некуда. Все же я принял от нее тоже несколько штук, держа ладони перед грудью. При этом я твердил:

— Спасибо. Хватит. Куда мне столько? Что вы! Спасибо.

А она сказала: «Кушайте на здоровье». И, завалив мне руки яблоками до самых локтей, отошла с улыбкой. Но в улыбке ее на этот раз было лукавство. Поглядывая на меня искоса своими красивыми черными глазами, она как бы говорила: «Посмотрю я, как ты с места тронешься с этим грузом». И мужчины тоже поулыбались, прежде чем уйти с пустой корзиной на сбор новых яблок.

Я покивал им всем и снова, уже медленнее, двинулся поперек сада, выбирая такие места, где меня не могли зацепить ветви деревьев. Поднимаясь вверх по боковому скату впадины, я старался не нагибаться вперед, чтобы не выронить из рук яблоки, и только наверху опустился на колени, осторожно вывалив их на траву. Распихивая яблоки по карманам, я насчитал их одиннадцать штук. Три яблока не уместились в карманах. Держа их в руках, я бросил последний взгляд на этот сад, у которого не было конца. Вдали я увидел в нем еще группу людей, занятых сбором плодов. А еще дальше в просветах зелени мне почудились крыши домиков. Очень может быть, что в таких вдавленностях земли, кроме садов, размещались также их селения. Иначе как было объяснить, что на своем пути от станции Задолье до этих мест я видел вокруг только посевы — и ничего больше?

Дороги моей наверху уже не было. Она успела отойти от края этой вдавленности. Вернее вдавленность сама отклонилась от нее к западу. Мне пришлось на добрых полкилометра вернуться по верхнему краю сада назад, чтобы опять ступить на свою дорогу.