Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

28

Но я и на этот раз не дошел до пристани. Так у них тут все подстроено. Если к ним в лапы попался финн, они не дадут ему дойти до пристани, как бы он туда ни стремился, торопясь к своей женщине, которая изнывала в тоске по нем недалеко от Ленинграда. Они обязательно придумают на его пути препятствие. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь проникать в глубину России.

Склоны их коварных холмов увели меня куда-то в сторону от нужной дороги, и я оказался очень далеко от пристани. Я оказался вблизи другого сада, более обширного и более старого, нежели тот, который я миновал час назад. И в этом старом обширном саду мелькнуло среди зелени загорелое личико того мальчугана, с которым я перемигивался накануне вечером, стоя позади шахматного столика. Он был в синих трусиках и белой майке и что-то рассматривал на молодой яблоне, раздвигая руками ветки. Его тонкие сильные руки и ноги в соседстве с белым, синим и зеленым отливали золотом.

Ограды почему-то не было вокруг сада. И собаки тоже не было для охраны сада от вторжения таких опасных типов, как я. Поэтому я вторгся в сад. Минуя ряды плодовых деревьев и кустарников, я приблизился к мальчику, улыбнулся ему, как давнему знакомому, и сказал:

— Здравствуй, мальчик.

Он тоже улыбнулся мне, как давнему знакомому, и ответил весело, с певучими нотками в голосе:

— Здравствуйте.

Я потоптался немного на месте, любуясь гибкостью его движений. От одной яблони он перешел к другой, откуда снова улыбнулся мне, давая этим понять, что повернулся ко мне на время спиной не по причине невежливости. Я сделал вид, что не заметил никакой невежливости, занятый будто бы разглядыванием сада. И, продолжая всматриваться направо и налево в густоту зелени, снова приблизился к нему. Что-то было в нем для меня такое, к чему стоило присмотреться. Как-никак, не ему одному на свете приходилось изведывать горькую долю сиротства. Коснулась и меня в свое время схожая судьба. Как было не присмотреться и не сравнить? И, кроме того, у меня тоже мог быть в жизни такой же вежливый, такой же белозубый мальчик, с такими же светлыми волосами и золотистой кожей, если бы не разные невеселые обстоятельства. Я спросил его:

— Как у тебя дела?

Он ответил:

— Хорошо. Ни одно яблоко не упало с моих деревьев, как я и предсказывал. Вот что значит своевременная подкормка.

— Разве у тебя есть свои деревья?

— Есть. Восемь штук. Вот они стоят в два ряда, и только на трех еще нет яблок.

И верно: пять яблонь из восьми были облеплены яблоками, уже начавшими румяниться. Но кроме этих восьми яблонь в саду виднелись многие десятки других. Виднелись груши, сливы, вишни. А ягодным кустарникам не было числа. И сверх того, из разных концов этого обширного сада доносились голоса других людей. Они тоже, наверно, были тут к чему-то причастны. Я спросил мальчика:

— А остальными деревьями кто владеет? И кустами ягодными — кто?

В его серых глазах мелькнуло удивление, и он так взглянул на меня, словно засомневался в здравии моего рассудка. Но все же ответил, хотя явно не надеялся на мою способность понять:

— Мы же и владеем — колхозники.

Так он ответил, этот обойденный судьбой, одинокий сирота. Он сказал: «Мы владеем». Он тоже был владельцем этого сада и тоже был колхозником. А быть колхозником — значит быть в такой огромной семье, которую уже невозможно потерять, как я понял это из разговора с теми двумя стариками. Я спросил мальчика, кивая на его яблони:

— Значит, они тоже колхозные?

Он опять удивился:

— А как же!

— Так, так. Но если колхоз вздумает их продать или вырубить, ты не позволишь. Угадал я?

— Еще бы! Конечно, не дам.

— Но и сам ты с них яблоки себе не возьмешь. Верно?

— А на что они мне одному-то? Давиться ими? Другие-то хоть похвалят, когда полакомятся, садовнику оценку дадут. А сам съел — какая кому от этого радость?

— Выходит, что тебе приятнее, когда вместо тебя другие съедают твои яблоки?

— А то нет? Или у вас не так?

— Нет… Так… Верно. Очень правильно ты сказал.

Да, теперь мне стало понятно, зачем их растили и воспитывали вместе, не распределяя по родственникам. Тут знали, что делали. Этому их учить не приходилось. Но ведь мог быть и у меня такой же мальчик. Почему бы нет? И разве я пожелал бы видеть его беднее сердцем? Только смог ли бы он у меня найти применение богатым качествам своего сердца? Немудреная штука — приобрести яблони, назначенные быть радостью для других. Но где их растить? Пустяковая вещь — земля. Но если ее у тебя нет, — что толку в щедром сердце? Где множить все то, чем ты собрался одарять своих ближних, если у тебя нет земли?

Я вздохнул и стал выискивать глазами выход из сада, чтобы продолжить свой путь к пристани. Мой путь был все тот же, неизменный и постоянный. И теперь уже никто не мог остановить меня на этом пути. Я шел напрямик в сторону реки. А на реке стояла пристань. Женский голос позвал из-за деревьев:

— Ванюша, ты где?

И мой мальчик отозвался:

— Ау! Здесь я, тетя Даша!

Оказывается, звали его Ванюша. Вот еще один Иван готовился вырасти на устрашение миру. Неизвестно только, чем собирался он мир устрашать: обилием ароматных яблок? Из-за кустарников появилась молодая женщина. Она поздоровалась со мной и спросила Ванюшу:

— Обедать со мной пойдешь или как?

Он ответил:

— Нет, тетя, я туда пойду, а то неудобно.

— Ну-ну. Как знаешь. — Тут она обернулась ко мне: — А вы не желаете пообедать у нас?

Я не сразу ответил. Это была, конечно, неплохая мысль. Это была скорее даже гениальная мысль. Только женщину могла такая мысль осенить, русскую женщину. Не стоило идти этой мысли наперекор. Наоборот, надо было ее поддержать, чтобы она могла продолжить свое движение куда надо. Но для приличия я сказал:

— Как же так, вы предлагаете мне пообедать, а ведь я для вас чужой человек.

Она с улыбкой отмахнулась от моих слов:

— Что вы! Да какой же вы чужой? Я вас вчера с парторгом видела.

Вот как у них определяется человек. Если его видели с парторгом, то он уже не чужой. Я сделал вид, что ничего не могу возразить против такого довода, и сказал:

— Ну, если так… то…

И она с готовностью подхватила:

— Да, да, пойдемте. Не ахти, правда, какой обед: у нас ведь попросту, по-домашнему. Зато вам в Корнево тщиться не понадобится. Успеете еще насидеться в Корневе-ти.

И я отправился обедать к этой женщине. Что я мог сделать, если так у них принято? Для меня было, конечно, весьма затруднительно — пойти и съесть вкусный обед, не платя за это деньги. Но мог ли я отказать ей, этой русской женщине, которая так меня упрашивала? Надо же было дать ей выполнить вложенное в нее самим богом назначение.

Сад прилегал к большой деревне. Она открылась глазу во всю свою длину, едва мы перевалили на другую сторону холма. Деревня спускалась в низину, прилегающую к реке. А река была та самая, на берегу которой стояла нужная мне пристань. Стоило выйти из этой деревни к реке и пройти вдоль нее до Корнева, чтобы пристань оказалась на виду. Я спросил женщину:

— Это какая деревня?

Она ответила:

— Это Листвицы. Здесь я работаю свинаркой. Хотите посмотреть, как у нас организовано дело?

Да, я очень хотел посмотреть, как у них организовано дело. Разве не ради этого я притащился сюда, идя напрямик по склонам холмов, через луговины и овраги? Полтора дня я с нетерпением рвался в эту деревню и вот наконец дорвался. Ах, как мне не терпелось посмотреть скорее, как у них организовано свинарное дело.

Мы вошли в большую бревенчатую кухню. Главное место в ней занимал приземистый котел особого устройства, соединенный трубами с другим котлом, поменьше. Женщина объяснила:

— Здесь мы пищу поросятам готовим. Без дров обходимся. С помощью пара все делается. Только рубильник включить — и через полчаса картошка готова.

По одну сторону от котла за деревянной загородкой лежала гора картофеля, по другую — стоял высокий бак, открытый сверху. Женщина высыпала в него несколько корзин картофеля и открыла над ним водопроводный кран. Когда бак наполнился водой, она включила мотор. Внутри бака завертелся какой-то механизм, ворочая картошку, а из-под бака потекла мутная вода, уносимая жестяным желобом за пределы кухни. Постепенно эта вода теряла свою мутноватость, и, когда она стала совсем прозрачной, женщина завернула кран и остановила мотор. Потом она приоткрыла внизу у бака боковую дверцу и, выпустив оттуда в чистое ведро струю вымытого картофеля, высыпала его в котел. За первым ведром последовало еще несколько ведер. Наполнив котел картошкой, она залила ее водой из другого крана, прикрыла крышкой и повела меня дальше, чтобы показать, как у нее организовано дело в других местах. Проходя мимо свинарников, она сказала:

— Жаль, что поросята сейчас на выпасе. Но вы их еще увидите, если побудете у нас. А тут вот свиноматки находятся и те, что на откорме.

Мы зашли в свинарник и прошли мимо тех, что наращивали на себе сало, сидя в тесных загородках, и мимо свиноматок. Возле одной из них, размером с корову, копошилось тринадцать поросят. Я сказал:

— Ого!

Довольная тем, что я начал наконец высказывать свое мнение, женщина снова заговорила:

— Здесь два моих бегают.

— Как?

— Два поросенка из этих — мои. У нас премия такая установлена: все поросята сверх одиннадцати идут свинарке. У меня восемь свиноматок этой породы и десятка полтора всяких иных. За три года семнадцать поросят в виде премии заработала.

— Ого! Целое стадо.

— И не говорите. Столько хлопот с ними! Пока подкормишь, пока продашь.

— Разве обязательно продавать?

А куда же с ними деваться-то? В семье мы только двух держим. Хватает нам. Могли бы и совсем не держать. У колхоза в любое время убоину купить можно. Денег нам не хватает — вот в чем беда. Покупать стали много. Избаловались. Раньше, бывало, на одежду и обувь наскребешь — и ладно. Что купишь, то и носят. А теперь молодежи-то нашей одежду помодней подавай. Простую не наденут. А там еще и радиолу купи или велосипед. Мой старший сын уже о мотоцикле мечтает.

— Разве это плохо?

— Я не говорю, что плохо, но мотоцикл-то за деньги продается. А мы деньгами на трудодень много ли получаем?

— Ах, вот что!

— То-то и оно. Все продуктами. Пока их на деньги переложишь — изведешься вся. У меня вон еще прошлогоднее зерно в чуркинском амбаре лежит, не все израсходованное. Куда я его дену? В сегодняшнем годе опять урожай хороший предвидится по всем отраслям. Опять помногу на трудодень придется. А у меня этих трудодней до шестисот наберется с двумя сынами и дочкой. Опять забота: куда сваливать, где хранить? О том, чтобы съесть это все, и думать нечего. Значит, опять продавать готовься. Вот и гадай: то ли в торгаши податься, то ли колхозную честь сберегать.

Такую невеселую историю поведала мне по секрету эта спокойная русоволосая женщина. Но я ничем, к сожалению, не мог помочь ее страшному горю. Единственное, что я мог сделать, — это сократить обременяющие ее запасы на размер одного обеда. Такую помощь я готовился оказать ей без промедления, для чего бодро перебирал ногами, идя рядом с ней по улице большой деревни Листвицы. Женщина так углубилась в свои горькие думы, что по рассеянности свернула в боковой переулок и вышла за пределы деревни. Похоже было, что она даже забыла про обед. Озабоченный тем, чтобы вернуть на место ее память, я спросил осторожно:

— Правильно ли мы идем?

Она ответила:

— Да. Мы идем в деревню Веткино. Там я живу.

Так у них тут все построено. Вы идете к пристани и вот уже дошли до реки, на которой эта пристань расположена. Но вас уводят от реки прочь, и вы опять не попадаете на пристань.

Но ничего. До деревни Веткино оказалось меньше километра. А горячие щи из кислой капусты и гречневая каша с маслом, вытащенные женщиной из печки, стоили того, чтобы пройти это расстояние. Зато у меня отпала на этот день забота о еде, и, стало быть, я мог избежать встречи с людьми и без помехи дойти до пристани.

Сверх того, я знал теперь самое наипоследнее, что только можно было еще узнать об их колхозной жизни, — это их бедствия с продуктами. Вот в какой тупик, оказывается, предстояло скоро зайти всем их колхозам. Один я на целом свете случайно узнал про этот потрясающий факт. Мой благородный вид внушил русской женщине доверие, и она невольно выдала мне эту строго хранимую от всех тайну. Не окажись я на пути этой бедной русской женщины, перед кем излила бы она свою горькую жалобу? И кроме того, кто помог бы ей убавить ее запасы на целый обед? Я спросил ее:

— А где же ваши сыновья и дочка?

Она ответила:

— Дома. В Чуркине. Мы там живем.

— А здесь вы у кого?

— А здесь я у Ванюши гощу, у того мальчонки-сиротки, с которым вы в саду разговаривали. Живу тут временно, чтобы ближе к работе быть, и заодно дом в порядке содержу. Огород возделала, чтобы даром не гулял. Через два года парнишка в совершеннолетие войдет — и получит свой домик в полной сохранности.

— Ах, вот как!

— Да, так у нас намечено. И сестренка младшенькая с ним будет жить и братишка. У нас война четыре дома эдак осиротила. Так случилось, что в одной семье уже до войны матери не было. В другой — мать с горя умерла, получив известие о смерти мужа. А две другие матери сами на войне погибли. Вот мы и объединили всех, чтобы удобнее было воспитывать, а за их домиками присматриваем по очереди. Да еще приемышей пятерых взяли из разоренных мест. Для них колхоз три дома выстроит, когда подрастут.

— Ах, вот как!

Я чуть задержался у этой женщины. Я посидел немного просто так на стуле у окна, потом встал, прошелся по всем трем комнатам этого аккуратного бревенчатого дома и опять посидел немного, пока женщина мыла у плиты посуду. Все стояло на месте в этом доме, словно бы и не покидал его никто. Столы, кровати, полка с книгами, бельевой комод и посудный шкаф. И все было прибрано, вымыто, подметено. На окнах висели чистые занавески, а вдоль широких половиц, отполированных и выбеленных частым мытьем до цвета слоновой кости, тянулись толстые цветные дорожки. Да, все было здесь готово к тому, чтобы Ванюша и его сестренка с братишкой сразу и легко включились в жизнь, как только достигнут зрелости» И никакой Арви Сайтури не мог тут наложить на этот дом свою жадную лапу.

Я осмотрел также хозяйственные постройки: скотный двор, сарай, амбар, курятник, — пустые пока, но готовые ожить в любую минуту. Заглянул я и в огород позади двора, тоже наполненный жизнью, и два раза обошел вокруг дома. Я еще долго топтался бы, наверно, на этом дворе, если бы на крыльцо не вышла женщина, явно торопясь на свою работу. Вышли мы за ворота вместе, и я сказал:

— Вы дом не заперли.

Она ответила:

— А зачем? В наших краях никто не запирает. От кого запирать? Свои ведь кругом.

Я покивал головой. И верно: от кого им запирать, если все они — одна большая семья? От меня разве, который проник в эту семью с коварным намерением внести в нее раздоры? Но даже я не выполнил своего намерения и теперь готовился оставить их в покое.

— Тут где-то пристань есть у вас на реке. Как ближе к ней пройти?

Она указала мне на узкую полевую дорогу:

— Идите по ней напрямик, никуда не сворачивая. Справа от вас останется вон тот ветряк, а слева — деревня Кряжино. Выйдете на ток и увидите дорогу из Кряжина на Корнево. По ней и дойдете. Только не зацепите там ничего, на гумне, если насквозь проходить будете. Не любит наш изобретатель, когда нарушают его порядок. У него там все разобрано, разложено.

— Что разобрано?

— Молотилка и веялка. Он их вместе объединить хочет и веялку переделать.

— Я не буду ему мешать.

— Помешать ему вы не сможете. Он там только по ночам бывает.

— Почему только по ночам?

— Потому что днем на полевых работах.

— Значит, его заставляют работать и днем и ночью?

— Нет, ночью никто не заставляет. Это его добрая воля.

— А-а, понимаю! Это его собственные молотилка и веялка.

— Нет, собственных у нас нет. Это колхозные.

— Так зачем же он по ночам? Или заработать хочет побольше?

— Да ему за это совсем ничего не платят. На кривулинском току он уже сделал такое и ничего, кроме спасиба, не получил. И здесь вряд ли получит.

— Так зачем же он даром тратит свои ночи?.

— А вот подите спросите его.