Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

45

Проснулся я утром довольно рано, и все-таки они уже были на ногах. Людмила успела сварить кофе. А Петр успел еще раз покопаться в своих чертежах. За завтраком Людмила опять без конца расспрашивала меня о Ленинграде, не давая Петру вставить вопроса о своих родителях. Все же я догадался сказать, что те живы-здоровы и шлют им обоим привет.

Людмила и Петр предполагали, что я приехал к ним на несколько дней, чтобы успеть как можно больше увидеть. Я не пытался их в этом разубеждать. Петр собирался в первый же день показать мне нутро своего шагающего механизма. С этим намерением он повел меня опять навстречу ветру, несущему пыль, пояснив по дороге, что пыль эта летит из калмыцких степей. Но когда мы с ним проходили мимо большого склада, обитого фанерой, нам дорогу преградил пятитонный грузовик. Он стоял поперек нашего пути, не приглушая мотора, видимо готовый тронуться. Я спросил Петра:

— Куда он пойдет?

Петр ответил:

— К себе обратно, на тракторный. Запчасти сгрузил — что ему тут делать?

— А где это — тракторный?

— Тракторный завод? В городе.

— Это там, где станция?

— Да, только в другом конце.

— Я тоже поеду на тракторный.

— А зачем, Алексей Матвеич?

— А за этим… как его… выводить всю их подноготную на чистую воду.

Он засмеялся. Но я тем временем уже подошел к машине и спросил водителя, сидевшего за рулем:

— Подвезете до города?

Тот нехотя ответил:

— Начальника спросите.

Я обернулся, ища глазами начальника. Подоспевший Петр спросил:

— Так вы это всерьез, Алексей Матвеевич? А я думал — шутите. Почему же так внезапно? Или мы вас чем-нибудь обидели с Людой?

Я сказал, пожимая ему руку:

— Нет, Петя! Вы с Людой самые хорошие люди на свете, и дай вам бог счастья. Будь у меня такие дети, я бы гордился ими. Большое вам спасибо за добрый прием. И если вы когда-нибудь приедете в Финляндию, дайте объявление по финскому радио. Я сразу появлюсь перед вами и буду вам служить, как служил серый волк Ивану-царевичу в вашей русской сказке.

Он ответил:

— Спасибо, Алексей Матвеич. Будем рады побывать когда-нибудь у вас. Но все же досадно, что вы так скоропалительно исчезаете. Ведь вы же ничего не успели здесь увидеть.

— Нет, кое-что я увидел. И еще надеюсь увидеть.

— О, так вы, может быть, вернетесь еще к нам, Алексей Матвеич?

— Может быть.

Я сказал это, чтобы как-то смягчить обиду, если она у него зародилась из-за моего внезапного решения от них уехать. А он принял мои слова за чистую монету и воскликнул:

— Непременно вернитесь, Алексей Матвеич! Ей-богу, не пожалеете! Но смотрите, не слишком там задерживайтесь, а то можете не застать. Мы народ кочевой.

— Застану. Планета теперь стала маленькая, и я вас везде найду, даже в песках Сахары.

Он усмехнулся, но не слишком весело. А я опять посмотрел вокруг, выискивая начальника. Три молодых парня вышли из склада, весело переговариваясь. У одного из них в руках были бумаги. Продолжая разговор, он засунул их в нагрудный карман и направился к машине. Сообразив, что это и есть начальник, я встал на его пути. Однако он еще несколько раз останавливался и оборачивался к тем двум, заканчивая с ними разговор о каком-то веселом происшествии в городе. А когда он наконец поравнялся со мной и услыхал мой вопрос, то ответил тем же веселым тоном:

— Пожалуйста! Забирайтесь в кузов. Сейчас едем.

Я уперся ногой в колесо машины и полез в кузов. Там уже сидел какой-то человек. И с этим человеком Петр даже успел перекинуться несколькими словами, стоя на другом колесе. К сказанному он добавил:

— Так вы уж насчет пропуска посодействуйте ему, пожалуйста, ладно?

И сидевший в кузове человек ответил:

— Ладно, Петенька. Посодействуем… попытаемся… постараемся… сообразим…

Что-то знакомое почудилось мне в тенористом голосе этого человека, да и в облике его тоже, хотя сидел он ко мне спиной, пристроившись у кабины на скомканном брезенте. Где-то я уже видел эту гладко обритую голову, на этот раз коричнево-красную от загара, плотно сидящую на короткой, толстой шее, тоже потемневшей под южным солнцем. И спину эту широкую, с округлыми плечами, тоже видел не раз в этой же самой линялой безрукавке. И руки эти толстые, мускулистые, с короткими подвижными пальцами, тоже были мне хорошо знакомы, ибо предо мной сидел Ермил Афанасьевич Антропов.

Он сидел на скомканном брезенте, неловко привалясь левым плечом к стене кабины, и торопливо зарисовывал карандашом в большой альбом молодого парня, приводившего в порядок сваленные у склада тяжелые ящики с грузом. Парень был рослый, красивый, черноволосый и голый до пояса. Мускулы так и перекатывались под его бронзовой кожей, блестевшей от пота. Летевшая с юга пыль оседала на его влажном теле, размазываясь по нему неровными полосами и пятнами.

Поймав его на свой карандаш в одном определенном повороте, Ермил пытался снова и снова уловить его в том же повороте, уделяя главное внимание лицу. Но парень двигался туда-сюда, занятый своим делом, и карандаш Ермила поневоле скользил по разным другим уголкам листа бумаги, отмечая и закрепляя на ней движения его рук, ног и туловища. Он торопился, зная, что машина готова в любую минуту тронуться. А тут еще Петр сунулся к нему с вопросом, продолжая цепляться за борт кузова:

— Вчера вам как работалось, Ермил Афанасьевич? Урожайный ли был день?

И тот ответил, не отрываясь от рисунка:

— Да как сказать… Весьма относительно, Петруня. Весьма относительно. Но набросков сделал немало. Хочу вот на тракторном поживиться. Там есть два интереснейших типа. А завтра к вечеру опять сюда. И потом к палаточникам.

— Правильно, Ермил Афанасьевич! И его заодно сюда прихватите.

Это Петр сказал про меня. Ермил меня еще не видел, но пообещал, не оглядываясь:

— Да, да… Всенепременно… обязательно… безусловно… несомненно… неуклонно… неукоснительно… положительно…

Твердя без надобности схожие по смыслу слова и быстро действуя карандашом, он как бы пресекал этим попытки Петра продолжать разговор. Он твердил их как заклинания, которые надо было понимать так: «Погодите, не мешайте, не трогайте, дайте закончить». Ветер бил ему в лицо пылью. Он щурился, морщился, отдувался, но не переставал вглядываться в парня, действуя карандашом с прежней быстротой.

Вот, значит, из каких мест он вылавливал все те лица, которые я видел в его комнате. Это из них он составлял своего человека будущего. Выходит, что не так уж легко они ему давались. Но он был, кажется, не из тех, кто гнался за легким, и без раздумья проникал всюду, где, по его мнению, делалось что-то новое. И доведись ему попасть в Антарктику, он и там тоже, наверно, не терял бы времени даром. Прислонясь где-нибудь среди льдов к холодной боковине айсберга, он заносил бы в свой альбом смелые черты проникшего туда человека и только отдувался бы от лютой метели, норовящей залепить снегом его мясистое лицо.

Закончить рисунок ему так и не удалось. Начальник взялся за дверцу кабины, окинул взглядом кузов, кивнул приветливо Петру и скрылся внутри, сказав: «Поехали». Машина взревела мотором и тронулась. Я помахал рукой Петру и крикнул изо всей силы:

— Привет и спасибо Людмиле!

Он понял, кивнул и тоже помахал мне вслед рукой, ободряюще улыбаясь при этом. Хороший он был парень, этот Петя, сын Ивана. Только на жизнь он смотрел со своей Людмилой как-то странно. Но пусть не слишком поздно придет к ним сомнение относительно выбранного ими пути, где собственное счастье отбрасывалось ради устроения какого-то будущего счастья, неведомо для кого и неведомо когда прибывающего в этот невеселый, трудный мир.

Держась рукой за борт кузова, чтобы не упасть, я обернулся к Ермилу. Он уже укладывал свой альбом в большую толстую папку, где виднелись другие такие же альбомы и отдельные листы с рисунками и без рисунков. Делал он это спокойно, без всякой видимой досады. Как видно, ему не впервые было прерывать работу таким образом. Стянув шнуры папки в узлы, он поднял голову, увидел меня и вскричал:

— А-а, вот он кто! А я — то думаю, о каком это Алексее Матвеевиче мне Петя толкует. Оказывается, это наш гость из страны тысячи озер. Изгнанник родины, так сказать. Изгой. Гражданин мира! Новоиспеченный космополит. Вы здесь какими же судьбами, если это не секрет?

Он привстал с брезента, протягивая мне руку для приветствия и приглашая кивком сесть рядом. Я сел рядом с, ним на брезент и ответил:

— Просто так… Захотелось проехаться немного по России и посмотреть кое-что.

Он сказал:

— Похвально, похвально. Значит, ассимилируетесь помаленьку?

— Как?

— Ассимилируетесь, говорю. То есть превращаетесь постепенно в русского. Растворяетесь в русской нации, иначе говоря.

Что он там такое говорил? С чего это он взял, что я растворяюсь в русской нации? Я даже не сразу понял, что он имел в виду, и сидел молча, обдумывая его слова, но потом все же ответил:

— Нет, я не собираюсь растворяться.

Он сказал успокоительно:

— Ничего не поделаешь, Алексей Матвеич. Это судьба всякого покинувшего родину. Никто с вас не взыщет. Обстоятельства сильнее вас. Вы тут один, а русских больше сотни миллионов, да говорящих на русском, наверно, столько же. Где уж вам устоять.

— И все-таки я не собираюсь растворяться в русской нации.

— Как вам угодно, Алексей Матвеич! Не я же этому буду способствовать. Тут действуют свои законы.

— Если эти законы придумали вы, то это еще не законы.

Ермил рассмеялся. Но я не поддержал его смеха. Слишком много он брал на себя. Конечно, он не знал, что я через два месяца готовился вернуться в Суоми, но это ничего не меняло. Следовало как-то поубавить в нем прыти, с какой он рвался в пророки.

Пока я обдумывал подходящие к случаю доводы, машина выбралась из ухабистой части степи на наезженную пыльную полосу, ведущую на север, и прибавила скорости. Ветер дул теперь вслед машине, и скорости их почти уравнялись. Зелено-желтая пыль не била нам в лицо и не обгоняла нас. Она казалась неподвижно висящей над кузовом машины, хотя на самом деле ее несло на север вместе с нами.

Вслед за нами несло также и ту пыль, которую поднимали с земли колеса нашей машины, но и от нее мы успевали уйти. Поднимаясь вверх густыми бурыми клубами, она заслоняла собой и без того мутную степную даль. Ветер гнал эти клубы вслед машине, а она уходила от них, добавляя им в то же время снизу новые и новые клубы. Они тяжело ворочались в воздухе позади кузова, толкаемые ветром вслед за нами, и не торопились оседать обратно на землю.

И тут мне вспомнился почему-то Юсси Мурто с его медлительными раздумьями по поводу тех же вещей, которых коснулся Ермил. Вот у кого я мог набраться доводов. Когда-то в далеком Туммалахти я вдоволь наслушался их при его спорах с отцом. И пусть они не очень совпадали с моими собственными, но для такого случая, когда требовалось осадить этого насмешника, годилось все. И, отвечая на его смех, я сказал:

— Не вам загадывать далеко вперед. Вы сами со своими законами пришли в историю на очень короткое время.

Он опять рассмеялся, разглядывая меня своими блестящими коричневыми глазами с таким вниманием, словно вдруг подметил во мне что-то новое, чего раньше не замечал. И, не скрывая улыбки, в которой таилась насмешка, он спросил:

— Кто это вам сказал, Алексей Матвеич?

Я ответил ему тоже с улыбкой:

— Никто. Это я сам говорю, Аксель Матти Турханен.

— А на каком основании вы это утверждаете?

— На том основании, что я сам увидел у вас. Вы пришли в жизнь со своими порядками, а у жизни свои порядки. И вам их не изменить.

Так я сказал, выгребая из богатого арсенала Юсси Мурто самые хлесткие доводы. Ермил опять рассмеялся. Но я не дал ему этим отделаться и добавил к сказанному:

— Вы проповедуете слияние наций в будущих веках, а сами тянете их назад. Из одного великого русского народа вы сделали три народа с тремя языками, а Россию разделили на шестнадцать частей. Где же тут слияние?

Он ответил назидательно, как отвечает учитель непонятливому ученику:

— Мы стоим за то, чтобы народы развивались свободно, с их национальными особенностями и национальной культурой.

— А если они после такого развития захотят отделиться?

— Это их дело. Но они понимают, что, отделившись, они рискуют быть поглощенными капиталистической системой. А в единении они сильны и могут противодействовать любому давлению, отстаивая свое право на мирное существование.

Так он мне ответил, забыв, что перед ним не школьник, а вполне взрослый человек, да еще к тому же солидно оснащенный кое-чем из богатого арсенала Юсси Мурто. И после такого ответа уже не имело смысла продолжать с ним спор. Толку от него не предвиделось. Оставалось опять свести все в шутку. Я сказал:

— Ну да, вы все время твердите про мирное существование, а сами втихомолку готовите легион двухметровых, чтобы захватить Финляндию.

И опять он рассмеялся во все горло. Смеялся, конечно, и я. Но это не помешало мне пригрозить ему:

— Мы в ответ вырастим свой легион, и еще побыстрее вашего.

Он сказал, округлив глаза:

— А что, если мы возьмем и объединим наши легионы, чтобы избежать столкновения?

Я ответил:

— Э-э, нет. С вами нельзя объединяться.

— Почему же?

— Потому что вы тогда и нас потянете назад, к коммунизму.

И опять был смех. В это время машина выехала к центру города. Я узнал место и заколотил кулаком по кабине. Машина замедлила ход, приблизилась к панели и остановилась. Ермил спросил удивленно:

— Вы куда, Алексей Матвеич?

Я сказал, перелезая через борт машины:

— Вот там, кажется, вокзал?

— Да. Ну и что же?

— Мне туда надо.

— А тракторный?

— В другой раз.

— Но как же так?..

— До свиданья, Ермил Афанасьевич. Спасибо за компанию. Передайте привет вашей супруге и красавице Светлане.

Сказав это, я спрыгнул на землю и помахал рукой водителю. Ермил крикнул сверху:

— Когда завершите путешествие, Алексей Матвеич, к нам наведывайтесь, в Ленинград! Хорошо?

Я кивнул и помахал ему рукой. Он помахал в ответ. Машина взревела и умчалась дальше вдоль улицы Мира. А я заторопился к вокзалу.