Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

59

Я с опозданием сказал «спасибо» своему хозяину, и сказал сразу за два ночлега, за два ужина и два завтрака. И когда я пожал ему руку, готовясь продолжить свой путь к северу, он предложил:

— Если вам у нас понравилось, оставайтесь до конца уборки.

Я переспросил:

— До конца уборки? Ого! Это на сколько же лет?

Он улыбнулся:

— Плохого же вы мнения о наших темпах. Но ничего. За недельку управимся.

— За недельку? То, что я вчера прошел, вы собираетесь убрать за недельку?

— То, что вы вчера прошли, мы уберем за два дня. Это я говорю о своей седьмой бригаде. За остальные девять не ручаюсь. Из них есть некоторые послабее, но есть и покрепче нашей.

Так обстояло у них дело с уборкой. Весь этот хлебный океан, затопивший начисто их землю, они полагали снять за недельку. На это стоило посмотреть, конечно, если бы судьба не определила мне другую задачу, единственную и последнюю в моей жизни. Я сказал:

— Спасибо. Но у меня всего неделька осталась, а я хотел еще кое-что посмотреть…

Он понимающе кивнул и, разведя ладонями, подосадовал:

— Жаль. А я — то надеялся, что мы в воскресенье соберемся всей бригадой и побеседуем с вами о Финляндии.

— Да, жаль…

Он больше не стал меня уговаривать. Его корабль уже стоял возле походной мастерской, готовый к плаванию. Техники осмотрели его и заправили горючим. Торопясь к ним, он спросил напоследок:

— А от нас вы куда?

Я махнул рукой в направлении севера. Он спросил:

— На станцию?

— Да…

Насчет станции я услыхал впервые. Но если там на моем пути была станция — что ж. Пусть будет станция. Это ничего не меняло. Не все ли равно было мне, не имеющему в кармане ни копейки? А он посоветовал:

— Так вы бы хоть подъехали немного. Сейчас туда четыре наших самосвала идут — к элеватору. Или не хотите?

У него, как видно, составилось обо мне твердое мнение как о заядлом стороннике пешего хождения. Но видя, что я не тороплюсь отстаивать преимущество такого способа передвижения по земле, он сказал кому-то через мою голову:

— Остап! Договорись там с водителями. И сам поедешь — проводишь товарища Тур… Турханюка до станции. И с билетом посодействуй, если что.

Сказав это, он пожелал мне доброго пути и направился к своему кораблю, застегивая на ходу воротник синего комбинезона, который шили ему, надо полагать, по особому заказу. Шагал он размеренно, не торопясь, будто обдумывая при этом что-то. Ему было что обдумывать, конечно, этому покорителю хлебных океанов, ибо бремя он взвалил на себя немалое. Не только бригада, действующая на таком огромном пространстве, была его заботой, и не только звание парторга, наверное, еще более хлопотное. Но был он, кроме того, Иваном, который вознамерился наново переделать половину мира и которому в самом начале этой переделки пришлось отстаивать с мечом в руках сделанное.

Я обернулся к Остапу. Он спросил: «Поехали?». И указал на готовые к походу грузовики. Я кивнул, и мы направились туда. Он даже припустил бегом, чтобы не дать грузовикам уйти без нас. Тонкий и гибкий, в белой безрукавке, заправленной в серые брюки, он так и замелькал подошвами сандалий, помахивая поднятой вверх рукой. Грузовики подождали, и скоро мы уже ехали, сидя рядом с ним на зерне в кузове пятитонного самосвала.

Ехали мы молча, хотя могли бы и поговорить. На его юном лице все время отражалась готовность к этому — стоило мне к нему обернуться. И в улыбке его была та же готовность. А в красивых глазах, взятых от матери, вместо насмешки таилась теперь скорее виноватость.

Он появился на полевом стане накануне вечером и, кажется, обрадовался, увидев меня живым, а потом весь вечер оказывал мне особенное внимание. Помогая женщинам раздавать приехавшим с работы людям пищу, он мне первому поставил полную миску борща. И после, когда я одолевал пшенную кашу, сдобренную жареной свининой с луком, он три раза наполнял мою кружку холодным молоком из большого термоса. К ночи он приготовил мне постель, достав у женщин одеяло и кусок полотна для покрытия соломы. А утром первая миска круглых галушек в сметане, сделанных из теста, опять-таки была поставлена передо мной.

Однако беседа у нас не клеилась. О чем стал бы я говорить с ним, не знающим цены тому, чем он владел? С высоты кузова я молча оглядывал степь, заставленную длинными скирдами соломы. Пшеница здесь была убрана полностью. А после нее пошли нетронутые плантации подсолнечника и кукурузы. Две деревни проплыли мимо в отдалении справа и слева. А впереди очень скоро обозначились башни элеватора.

Дорога, по которой мы ехали, была такая же, как все их степные дороги. Она могла пройти здесь, но могла пройти и там — как вздумалось бы водителю. И только деревянный мостик, перекинутый через небольшую речку, как бы устанавливал ее подлинность. Я долго провожал глазами эту речку, поросшую по берегам высокой травой и кустарником. Не вовремя она попалась на моем пути, вчера она была бы, пожалуй, более кстати.

Дорога постепенно отклонялась к северо-востоку. Вглядываясь в том же направлении, я увидел вдали невысокую насыпь железной дороги, протянувшуюся с юга на север, и красную крышу станции в окружении невысоких раскидистых деревьев. Да, это было как раз то, в чем я нуждался, но подоспело оно ко мне слишком поздно.

Возле станции грузовик остановился, и мы с юнцом спрыгнули на землю. Грузовик укатил дальше — к элеватору, а я вошел внутрь станции. Конечно, делать мне там было нечего, но мог ли я не войти? А войдя туда, я первым долгом стал читать на стене названия городов, до которых можно было доехать от этой станции. И среди них был мой Ленинград. Я снова и снова прочел это название. Оно отчетливо выделялось в моих глазах среди других названий, и, даже поворачивая голову в стороны, я видел его боковым зрением. Но самого города мне уже не дано было видеть. Без меня предстояло ему теперь доживать в сиротливости свои горькие дни.

Тем временем юнец обошел все углы станции, здороваясь направо и налево. Здесь все были ему знакомы. Пожилой уборщице, подметавшей пол, он сказал: «Здравствуйте, тетя Паня!». Толстой, круглолицей буфетчице с желтыми завитыми волосами сказал: «Здравствуйте, Василиса Онуфриевна!». И даже в окошко кассы послал улыбку, помахав ладонью.

Но, крутясь по обеим комнатам станции, откуда люди с узлами и чемоданами уже вышли на перрон, он то и дело возвращался ко мне, глядя на меня выжидательно. Наконец он не вытерпел и сказал:

— Сейчас одесский прибывает. Вы на нем? Или николаевского будете ждать?

Я плохо понял его, раздумывая о Ленинграде. Мне уже пора было трогаться в путь, чтобы успеть пройти как можно дальше на север, пока у меня в животе находились его галушки. Но кое-что я все же уловил в его вопросе и ответил:

— Нет, ждать я не буду.

— Ага. Значит, на одесский. Но имейте в виду — он уже подходит.

Сказав это, он остановился в трех шагах, глядя на меня с недоумением. Я все еще стоял на месте. Да, надо было трогаться в путь. И я бы уже ушел, наверное, не будь возле меня этого заботливого юнца. Чем объяснил бы я ему свой уход? Он, по всей видимости, ожидал, что я уеду поездом. Наивный простак! Долго же ему пришлось бы ждать. Вздумай он ждать моего отъезда поездом, не видать бы ему больше никогда в жизни ни отца, ни матери, ни родного дома. Так и зачахли бы они там в тоске по нем. И сам он, обросший бородой ниже пояса, так и закончил бы тут свои дни.

Какой-то поезд подошел к станции с южной стороны. Сквозь открытые двери и окна было видно, что это пассажирский поезд. На перроне началась обычная для таких случаев суетня: одни выходили из вагонов, другие входили. Я смотрел на все это, готовясь выйти из станции в другие двери. А юнец опять не вытерпел и, шагнув ко мне, сказал:

— Он всего шесть минут стоит.

Я сделал удивленное лицо:

— Да? Так мало?

Он подтвердил:

— Да. — И, полный нетерпения, поинтересовался: — А вы докуда хотите ехать?

Тогда я решил, что хватит зря тянуть время. Надо трогаться. И, ставя все на свое место, я сказал:

— Да ведь я же…

Не знаю, как я намеревался закончить свой ответ. «Да ведь я же не собираюсь ехать поездом». Или: «Да ведь я же люблю больше пешком». Или прямо: «Да ведь я же денег не имею на билет». Не знаю, как я собирался закончить. Я не успел закончить. Нетерпеливый юнец подхватил:

— До Витья´жей? То есть Витьяжéй? Станция Витьяжи´? Знаю. Это Белоруссия. Вы туда хотите?

Подскочив к стене, он быстро пробежал глазами таблицу цен и, вернувшись ко мне, сообщил:

— Девятнадцать рублей семьдесят копеек.

Он выждал немного, сказав это. Но видя, что никакого действия его слова на меня не оказали, смутился слегка и попятился, пропуская мимо себя вышедших из поезда людей. Потом он снова бросил беспокойный взгляд на поезд и на меня и вдруг, словно сообразив что-то, кинулся к окошку кассы. Оттуда до меня донеслись его слова:

— Дора Яковлевна! Витьяжи! Один билет… Но только…

Далее несколько слов он произнес вполголоса, на что последовал ответ кассирши:

— Нет, нет, нет! У меня не касса взаимопомощи.

Но юнец опять стал что-то убедительно говорить в окошко кассы. До моего уха донеслись его отдельные слова:

— Вы поймите… Иностранец… Неудобно… Я сегодня же… Вы же меня знаете… Это моя личная к вам просьба… Вы же хорошая, добрая и красивая!..

Не знаю, что ему там понадобилось вдруг, в окошке кассы. Меня он почему-то не захотел выслушать до конца, переведя разговор на что-то другое — бог с ним. Не видя больше причины задерживаться на станции, я направился к выходу.

Тем временем за окошком кассы что-то щелкнуло, стукнуло, и юнец опять ринулся ко мне. Он перехватил меня в дверях и заговорил торопливо, путая знакомые и незнакомые мне слова:

— Куда же вы? Це ж не перрон! Ось билет на Витьяжи! Держите! Пойдем скорей! Вин уйдет сейчас!

Он сунул мне что-то в нагрудный карман пиджака и, схватив меня за рукав, повел обратно по залу ожидания. И пока он вел, два черных женских глаза пытливо всматривались в меня из окошка кассы. Когда он вывел меня на перрон, паровоз дал свисток. Заторопившись еще больше, он подтянул меня к ближайшему вагону и стал подталкивать к подножке, приговаривая:

— Влезайте же, влезайте! Он же тронется сейчас!

Проводница, стоявшая на краю площадки вагона, посторонилась, уступая мне дорогу. Видя это, я поднялся на площадку. Буфера лязгнули, и поезд тронулся. Я обернулся к юнцу. Он так и сиял всеми своими зубами, похожими на молодой снег. Я тоже ему улыбнулся, хотя не совсем еще понимал, чему мы оба радуемся. Он помахал мне рукой, и я помахал в ответ. Он даже пробежал немного рядом с поездом, продолжая махать и улыбаться. Я тоже махал ему рукой и улыбался, пока не потерял из виду его черноволосую голову. А когда я перестал улыбаться и махать, проводница сказала:

— Ваш билет!

Я не сразу понял:

— Билет? Какой?.. Ах да! Сейчас!..

Я достал из нагрудного кармана пиджака то, что мне туда вложил юнец, и подал ей. Она подержала это в руках, всмотрелась в этот кусочек картона и вернула мне. Затем она пошла в вагон. Я тоже повертел в руках коричневый картонный билет, на котором было проштамповано слово «Витьяжи». Вот, значит, куда я ехал. Так распорядился этот пухлогубый юнец, которого звали Остапом. Непонятно, для чего это ему понадобилось. Может быть, он думал, что там, возле той станции, носящей такое труднопроизносимое название, был мой дом, а в доме — жена и дети, которые ждали меня с нетерпением?

Насколько я понял, у него даже денег не было на покупку этого билета, и он взял его в долг. Перед тем он, кажется, надеялся, что я сам уплачу за этот билет, а я не уплатил. И теперь я остался ему должен девятнадцать рублей семьдесят копеек. Каким способом сумел бы я вернуть ему эти деньги? Только добравшись до Ленинграда, я мог бы ему их выслать, да и то в очень приблизительный адрес: Украина, колхоз «Объединенный труд», Остапу. А если мне не суждено было добраться до Ленинграда, то как после этого стал бы думать обо мне Остап? «Эх, Остап, Остап!» — как сказал бы их великий русский писатель Гоголь, который, кроме того, сказал: «Эх, тройка! птица тройка…»

Ладно. Все у меня складывалось пока неплохо — чего там! Я не лежал при последнем издыхании среди безлюдной степи и не скреб ногтями землю в предсмертных судорогах. В животе у меня были галушки со сметаной, и, полный сытости, я, не двигая ногами, двигался на север. Сперва меня километров на пятнадцать к северу подбросил грузовик с зерном, а теперь дальше мчал поезд. Конечно, он мчал меня не в Ленинград, а куда-то в Белоруссию, но все-таки двигался я к северу, а не югу, и двигался быстро, отхватывая по километру в минуту. Все у меня шло как надо.

Хлебные посевы по обе стороны поезда сменились какими-то другими растениями. Они росли в бороздах, и эти борозды простирались до самого горизонта. Насколько я убедился, здесь не умели засевать землю малыми долями. Им обязательно нужно было заполнять ее от горизонта до горизонта. По листве растений я догадался, что это была свекла, сахарная свекла. Какие-то механизмы пропахивали ее в разных местах, захватывая сразу по нескольку борозд.

Постояв немного на площадке, я сообразил, что могу с тем же успехом озирать эти просторы сидя. И я вошел внутрь вагона, где было тесно и душно и стоял табачный дым, несмотря на открытые окна. Продвигаясь медленно вдоль прохода, я нашел свободное место на краю скамейки и сел, стараясь не смотреть на своих соседей, чтобы не вызвать их на разговор со мной.

Что стал бы я им говорить? Что еду до станции Витьяжи? А зачем еду? Кто меня там ждет? И где ждет? На самой станции или где-нибудь рядом в деревне? А как называется ваша деревня? И кто ваши соседи в этой деревне? Ах, вы не знаете, кто ваши соседи? И даже названия своей деревни не знаете? А точно ли вы там живете? Показывайте ваши документы! О-о, так вот вы откуда! Значит, это вы убивали нас голодом в своих лагерях, кормя баландой из мерзлых картофельных очистков! Узнаете его, ребята? Бей его! Бей насмерть!

Нет, лучше было не разговаривать, конечно. И я сидел на краю скамейки, глядя на чужие узлы и чемоданы, сваленные у моих ног. На остановках одни люди выходили из вагона, другие входили. На одной длительной остановке освободилось место рядом со мной. Я передвинулся на середину скамейки и, закрыв глаза, откинулся к стене.

Так я проехал до самого вечера, подремывая время от времени и прислушиваясь к обрывкам людских разговоров. На иных остановках поезд стоял минут пятнадцать, а один раз простоял с полчаса. Это были, наверное, какие-то города. В одном месте поезд медленно прошел над широкой рекой по длинному металлическому мосту, а потом снова продолжал отмеривать километры по сухопутной равнине.

Сидевшие у окна за столиком друг против друга мужчина и женщина принялись закусывать пшеничным хлебом с маслом и колбасой, запивая его молоком из кружек. Я старался не смотреть на них, но мои ноздри поневоле втягивали в себя аромат колбасы, и я чувствовал своим запавшим животом, что утренние галушки в нем уже давно успели раствориться.

Скоро за окном стало смеркаться и внутри вагона зажглись лампочки. Я продолжал сидеть с закрытыми глазами и ждать, когда проводница, пройдя по вагону, назовет мою станцию. Она проделывала это перед каждой остановкой и даже будила некоторых, спавших на полках: «Гражданин, вставайте! Вам выходить сейчас!».

Но она не успела назвать мою станцию. Еще до этого по нашему вагону прошли контролеры, и один из них сказал, пробив мой билет:

— Через остановку.

Так определился конец моего пути на колесах. Дальше к северу мне предстояло идти пешком. Когда контролеры вышли из вагона, с багажной полки над нашими головами свесились чьи-то ноги в стоптанных ботинках, и затем оттуда спрыгнул на пол невысокий взлохмаченный паренек в пиджаке. В руке он держал маленький потертый чемодан. Не обращая на нас внимания, он быстро направился к выходу в противоположную от контролеров сторону. Сидевшие напротив меня два солидных пассажира усмехнулись, глядя ему вслед, и один из них, лысый, с большими светлыми усами, сказал неодобрительно:

— Доехал-таки. Я думал, что его давно ссадили.

Другой, плохо выбритый и непрерывно куривший, спросил:

— А сюда-то он когда успел забраться?

— А бис его знае! Сумел. Билет у него тильки до Рогачевки. Он утром должен был сойти.

— Ловко! Целый день без билета ехал?

— Выходит, так. Ехал, ехал, пока не доехал, куда ему нужно, независимо от билета.

— Н-да! Продувной малый оказался.

Проводница объявила название очередной станции. Поезд остановился, и было видно в окно, как по перрону в толпе других прошел тот паренек. Он прошел быстрой, уверенной походкой, как человек, хорошо знающий, куда он приехал и куда идет. Оба моих соседа переглянулись и, усмехнувшись, покачали головами.

Выпустив часть пассажиров и приняв новых, поезд продолжал свой путь на север. Следующая остановка была моя. На ней готовился я сойти, и далее поезду предстояло идти без меня. Куда он шел далее? Не в Ленинграде ли была его последняя остановка?

Я встал со своего места и потоптался некоторое время в проходе, подняв глаза к третьим полкам. Все они были завалены вещами пассажиров. Только на одной из них спал человек, и это бросалось в глаза со всех сторон, потому что ноги его в сапогах торчали над проходом и похрапывание слышалось на весь вагон. Но ведь сумел же тот паренек устроиться на такой же полке так, что его не заметили контролеры…

Я посмотрел на людей, сидящих внизу. Это при них контролер сказал мне: «Через остановку». Стало быть, они уже знали, что мне на этой остановке надо было выходить, и, конечно, напомнили бы мне об этом, если бы я почему-либо замешкался. Кроме того, с минуты на минуту по вагону могла пройти проводница и объявить: «Следующая остановка — Витьяжи!». А при виде меня она бы непременно напомнила: «Вам сейчас выходить, гражданин!». Так что проехать нечаянно свою станцию я не мог. Это хорошо, что я не мог по нечаянности ее проехать. Мне так важно было сойти на этой станции, где у меня был дом с огромным хозяйством вокруг и где меня с нетерпением ждали моя жена и дети.

Помня о том, что проводница скоро объявит мою станцию, я вышел на заднюю площадку вагона. Вполне естественно было для меня выйти на площадку, чтобы в момент остановки сразу шагнуть на перрон. Правда, я мог бы выйти из вагона вперед, по ходу поезда, куда вышли контролеры. А я вышел в обратную сторону. Не все ли равно? И, выйдя из вагона в обратную сторону, я постоял там немного на площадке, посматривая туда-сюда, а потом перешел в соседний вагон. Так начал я тут у них действовать.

Поезд все еще катился полным ходом на север, но уже замигали впереди огни какого-то селения. Я видел их, переходя от окна к окну в соседнем вагоне. И, видя в окно огни, я в то же время оглядывал верхние полки. Все они были заняты вещами. Я прошел, задрав голову, больше половины вагона и на каждой видел узел или чемодан. Но вот одна как будто оказалась свободной. Я остановился и осмотрелся.

На скамейке внизу сидели только двое, да и те прильнули к темному окну, вглядываясь в набегавшие огни. Над их головами средние полки были заняты. На одной кто-то спал, накрывшись плащом, а на другой лежали два чемодана. Я встал ногами на обе скамейки и ухватился руками за края верхних полок. Никто не смотрел на меня, никто не появился в проходе. Я подпрыгнул, подтянулся на руках и стал ногами на края средних полок, а оттуда перевалился на свободную верхнюю полку. Вот и все.

Полка была совсем пустой. Я улегся на боку спиной к стенке, поджав ноги и подложив под голову локоть. Лежа так, я прислушивался к тому, что происходило внизу. Там кое-кто уже продвигался к выходу. Поезд постепенно замедлил ход и наконец остановился. Я закрыл глаза. Одни люди вышли из вагона, другие вошли в него и завозились внизу, устраиваясь на скамейках и полках. А я не вышел.

Поезд постоял минут пять и снова тронулся. А я остался лежать на третьей полке. Это была станция Витьяжи, где я должен был сойти. Билет у меня был куплен только до этой станции. И даже контролер напомнил мне о ней. А я не сошел. Я проспал. Вот как неудобно у меня получилось. Я проспал свою остановку. На этой остановке меня ждали жена и дети, а я проехал мимо. И вот дети бежали теперь следом и кричали с плачем: «Папа, пана!». А я спал.

Вот какие случаи бывают в жизни. Прилег человек отдохнуть на минутку и проспал свою остановку. Он и сам не рад, что так получилось, но что поделаешь? И теперь ему придется тащиться обратно встречным поездом, чтобы успокоить своих детей и жену, которые сидят сейчас на перроне станции Витьяжи, свесив ноги, и с нетерпением ждут его назад. Опять придется тратиться на билет. Правда, у него много денег — полные карманы, ему даже трудно их сосчитать. Но все-таки кому интересно пропускать свою станцию? И он тоже, ей-богу, этого не хотел.

Я лежал и прислушивался к тому, что делалось внизу. А внизу по всем углам вагона перекатывался людской говор, и никому не было до меня дела. Человек проехал свою станцию, ввергнув этим свою многочисленную семью в неизбывное горе, а их это не касалось. Никто из них не догадался его разбудить, чтобы избавить мир от лишних слез. И вот он ехал теперь все дальше и дальше, потому что не мог же он спрыгнуть с поезда на ходу!

Опять поезд замедлил ход и остановился. Я еще немного подобрал ноги, чтобы их нельзя было увидеть из прохода. Но особенно сгибать колени тоже нельзя было, чтобы они не торчали над узкой полкой сбоку. Люди выходили из вагона и входили в него, размещаясь на нижних местах. Поезд постоял минут пять и тронулся дальше. А я опять остался на верхней полке. Женский голос внизу попросил кого-то поставить наверх корзину. И корзина, обшитая мешковиной, была поставлена у меня в ногах. Вытянуться после этого во весь рост мне уже было нельзя. Но я не слишком этим огорчился и, оставаясь в прежнем положении, скоро задремал.

Сквозь дремоту я слышал, как поезд останавливался и снова трогался. Проснулся я оттого, что кто-то тронул мои согнутые колени. Это был молодой солдат. Он поставил на край полки фанерный чемодан. Увидев, что я открыл глаза, он сказал:

— Ничего, если постоит?

Я ответил:

— Пожалуйста. А не упадет?

— Нет. Я и шинель сюда заброшу.

И он забросил на чемодан шинель, захлестнувшую мне полой колени. Я не пытался сбросить ее с колен. Так с шинелью на согнутых коленях я повернулся на спину и опять закрыл глаза, погружаясь в дремоту. Но перед тем как по-настоящему заснуть, я успел подумать, что все у меня пока идет гладко и будет идти гладко, если не встретится тот страшный Иван. И плохо мне придется, если он встретится. Не дай бог, чтобы он встретился, ибо кто вырвет меня тогда из его железных рук? Только Юсси Мурто мог бы попытаться это сделать, но до меня ли ему было, погруженному в свои непонятные раздумья! Эй, Юсси! Что приумолк? Говори что-нибудь! Иван ждет. Вот он высится тут надо мной, готовый выловить меня из глубины вагона. Придумай опять какой-нибудь упрек. Ты мастер на упреки. Придерись к чему-нибудь. Ты умеешь придираться. Найди у него какой-нибудь промах и придерись. Ведь это так легко — найти у другого промах, особенно у того, кто взялся за дело, никем еще до него не испробованное. Скажи, что все у него плохо, все никуда не годится. А горы зерна и яблок — это так. Они сами собой у него вырастают. Не признавай в этом его заслуги. Ты все равно найди, к чему прицепиться. Скажи, что с такой земли, кроме хлеба, можно до зимы снять еще кое-что. Скажи, что на такой земле людям приличествует жить в красивых дворцах, а не в земляных домиках. И еще придумай, чем кольнуть, но умолчи о постоянных вторжениях врагов на эту благословенную землю, после которых она недосчитывалась многих миллионов лелеявших ее рук и многих миллионов самых обыкновенных земляных жилищ, а кормить при этом все-таки обязана была не только своих жителей, но и многих других, обитавших далеко вокруг нее. Ты сделай вид, что не знаешь этого, и прицепись к чему-нибудь мелкому, что еще путается у него в ногах. Скажи с умным видом, что яблоки — это не картофель. Их надо бережно, по одному снимать с дерева и по одному класть в корзины или ящики, а не высыпать на землю грудой. Скажи еще, что плохо он выбрит, этот нависающий надо мной огромный Иван, и что простительно это было в ту пору, когда он ломал хребет врагу своим стопудовым кулаком. Но теперь жизнь его течет мирно и размеренно, и не к лицу ему небритая щетина. Придумай что-нибудь вроде этого, великий, мудрый Юсси. Ты все на свете видишь, во все проникаешь своим гениальным умом, не переступая пределов холодных болот и камней далекого Туммалахти. Честь и слава твоей проницательности! Но видишь ли ты оттуда душу другого народа, милый мой Юсси?

Не знаю, сказал ли что-нибудь Юсси Мурто моему Ивану. Вагон укачал меня понемногу и отправил в другое далекое царство, где не было тягостных раздумий, не было вопросов, где все утопало в покое и безмятежности.