Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

31

Покончив с медом, я осмотрелся, пытаясь определить, в какую часть России меня опять забросило. И тут же я сообразил, что отнесло меня, кажется, немного назад на том пути, который я с такой лихостью прокладывал в глубину России. Еще утром я находился несколько дальше от Ленинграда, а теперь опять чуть приблизился к нему. Почему бы мне было не попытаться продолжить это приближение? Может быть, здесь неподалеку пролегала железная дорога, та самая, по которой мне предстояло уехать из города Горького в Ленинград? А если она здесь пролегала, то я мог без промедления направиться к ней. Имея такое намерение, я спросил парторга:

— А тут можно пройти?..

И он ответил, не дав мне даже кончить вопрос:

— Можно. Мы так прямиком и пойдем с вами через лес.

И он повел меня по глухой лесной тропинке, стесненной зеленью листвы, которая была так обильно наполнена птицами, что, казалось, она сама звенела и стонала от их пения и колыхалась не от легкого дуновения ветра, а от пронзительной силы их голосов.

Удивительно, как много их было там, наверху, этих птиц, и как усердно они надсаживали свои глотки. Не знаю, по какому поводу задавали они этот концерт, но у себя в Суоми я не замечал за ними такого старания. И не только такого, но помнится, что там я почти совсем не слыхал их голосов, разве только в те дни, когда первый раз прибыл в Туммалахти, где нашел не только близкого мне старого Илмари, но где, кроме того, Айли Мурто была еще прежней Айли Мурто…

Зато у Арви Сайтури я, кажется, не слыхал пения птиц, да и видеть их не успевал, ибо смотрел больше в землю, чем в небо. По той же причине не улавливал я их пения и в других местах моей угрюмой Суоми, где тоже трудно доставался мне мой каждодневный хлеб. А тут я видел их, мелькавших в зелени листвы разноцветным оперением. И тут в мои уши свободно проникали все переливы и перезвоны их тонких голосов. Можно было подумать, что когда-то прежде в моих ушах таились неведомые заслоны, не впускавшие в меня звуки птичьего пения, а теперь эти заслоны растаяли, открыв дорогу всему, в чем звенит радость.

Да, непонятно было, почему я так плохо помнил пение финских птиц и почему только здесь вдруг по-настоящему открыл, с какой проникновенной силой мог звучать этот самим богом придуманный могучий концерт. Не потому ли, что я в это время шагал в мягкой тени листвы к железной дороге, по которой собирался уехать в сторону Ленинграда, где металась, не находя себе места в тоске по мне, моя русская женщина. Я шел к ней, чтобы положить конец ее одиночеству, и русские птицы пели мне в благодарность за мое похвальное намерение. Так все объяснялось будто бы.

Полчаса шли мы с парторгом сквозь этот зеленый, тенистый кусок России, начиненный веселыми, певучими звуками, укрытыми в листве. А листва к тому же загоралась разными живыми, яркими красками всякий раз, когда очередное белое облако переставало заслонять собой солнце, позволяя его жарким лучам свободно проникать в просветы леса. Полчаса шли мы с парторгом сквозь эти звонкие звуки и жаркие краски, но пришли не к железной дороге, а к незнакомому мне деревянному дому.

Так устроена их Россия, что по ней вас можно водить куда угодно, не выводя к железной дороге. Вы стремитесь к ней всеми своими тайными помыслами, чтобы уехать скорее в Ленинград, где вы так нужны кому-то, но вас обязательно уводят от Ленинграда прочь.

А птичье засилье в их лесах объяснить нетрудно. Русские переманили к себе из Финляндии всех финских птиц — вот и все объяснение. Да, именно так обстояло дело, если разобраться в нем со всей моей редкостной проницательностью. Вот почему пение птиц не касалось моих чутких ушей в моей родной Суоми. Их не было там, этих птиц. Коварные русские заманили их к себе, ибо русские на все способны. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, чтобы при любых неполадках в вашей жизни знать, где искать виновников. Заманив к себе ваших птиц, русские услаждают ваш слух их пением, делая в то же время вид, что ведут вас к железной дороге. Но он и не ведут вас к железной дороге. Нет, они уводят вас в отдаленную глубину лиственного леса, где вы оказываетесь перед каким-то двухэтажным бревенчатым домом, блистающим на солнце жестяной крышей.

Это был новый дом, поставленный прямо в гуще молодых лесных дубов, кленов и лип и еще не отделанный полностью. Парторг так и объяснил:

— Хлопот с ним еще много. Обшить надо вагонкой, покрасить, мебель приобрести, прачечную оборудовать, баньку выстроить, летнюю столовую соорудить. Но это все мы доделаем исподволь. А пока что решили не терять зря времени. Со стариков начали да с пожилых. Они ведь этого не видели в своей жизни — так пусть первые попробуют. А молодые еще успеют. Да и не всякий молодой сюда пойдет. Им разве такой вид отдыха нужен, молодым-то?

Я сказал:

— Чтобы захотеть отдыха, надо сперва устать. А у вас в поле нельзя устать. Вы работаете неполный день. Полный день в крестьянстве — это восемнадцать часов.

Он усмехнулся:

— О, это для нас теперь дело прошлое.

Я сказал:

— При такой работе вам хватило бы для отдыха одних воскресных дней.

Но он возразил:

— Нет, нам этого уже мало. Жизнь идет вперед. А идти ей положено только к лучшему.

Так у них тут установлено. Идти им положено только вперед и только к лучшему. Сворачивать вбок или пятиться назад они не намерены. И если они поднялись настолько, что смогли выстроить для крестьян своей деревни дом отдыха, то понимать это надо так, что в то состояние, когда этого дома опять не станет, они уже не вернутся. Нет, он теперь при всех обстоятельствах должен будет остаться у них и служить им, пока не выстроится что-нибудь еще более крупное и красивое. Так у них по крайней мере установлено, в надежде на то, что жизнь подчинится их планам.

Да, любопытные вещи стали твориться на свете. Когда это было на земле, чтобы крестьянин запросил для себя отдыха? Для крестьянина сама работа в поле должна быть и отдыхом, и праздником, и всякой иной радостью. Дождь вовремя полил посеянное им в землю зерно, и он поет веселые песни. Расцвели и вызрели его всходы — новая радость и праздник в крестьянском сердце. Сняты поспевшие к сроку осенние плоды — и опять счастье и довольство в душе и в доме крестьянина.

Стоит ли ему менять эти радости на какие-то новые, незнакомые виды досуга? Он строит свое счастье сам, строит в одиночку и строит его только в пределах собственного дома, находя в этом главную отраду жизни. Никогда и ни на что не зарился он за его пределами. Свой дом дает ему все и для тела и для души. Так издавна ведется на свете. Но здесь умудрялись принимать радость и всякую иную душевную усладу за пределами своих домов и, кажется, не считали это отклонением от нормы. Что ж, им, успевшим приобрести вкус к отдыху, было виднее, пожалуй.

Но, с другой стороны, мог ли кто из них понять, чем он владел на свете, приобретя возможность украшать свою жизнь всякими такими домами вместо повседневной заботы о хлебе, о хлебе, о хлебе? Особенно тот мог ли понять, кто был помоложе? И если он не мог понять и оценить это в полной мере, то была ли надобность спешить одарять его подобной благодатью? Не полезнее ли было вернуть его на время в то состояние, когда его думы еще не могли подняться выше хлеба? Зачем прививать молодому, здоровому парню дополнительный опыт безделья, когда он и без того работает всего половину дня, а остальное время гуляет, разъезжая на велосипеде или мотоцикле или танцуя в своем клубе после кино? Давать понятие об отдыхе надо подлинному земляному старателю, изведавшему на своем хребте всю тяжесть крестьянской доли, тому, кто способен удивиться такому непривычному дару и оценить его, тому, кто действительно устал, придавленный тяжестью жизни, вроде одинокого старого Ванхатакки.

Да, именно для Ванхатакки было бы кстати отведать хотя бы малую долю подобного отдыха. Эй, Ванхатакки! Вот, пожалуйста, не желаешь ли? Здесь для тебя выстроили дом среди благоуханных лип и птичьих концертов. Можешь прийти сюда в любое время года, хотя бы в самый разгар летних работ. Не бойся, дела твои дома не замрут. Кто-то побеспокоится о них без тебя. Зато здесь ты проживешь на полном довольствии, и это не будет стоить тебе ни одного пенни. Наоборот, тебе даже оплатят проведенные здесь дни сверх того, что на тебя здесь затратится. Как ты на это смотришь?

Все тут к твоим услугам. Вот две комнаты внизу, две наверху. В каждой комнате по четыре кровати. Выбирай любую. Наверху живут женщины, внизу мужчины. Вот кухня. В ней две женщины готовят тебе завтрак, обед и ужин. Третья женщина убирает за тобой постель, а мужчина, которого ты видишь на дворе, привозит сюда продукты и заготавливает дрова.

Рядом с кухней столовая, а над ней — открытая веранда. Ты обедаешь в столовой, а потом сидишь на этой веранде в раскладном кресле и листаешь газеты или журналы. Ты можешь послушать радио или поиграть в шашки и шахматы; можешь пойти в лес и подремать на травке; можешь полюбоваться цветами в молодом садике, а вечером посмотреть кинофильм или представление, разыгранное местными колхозными артистами.

Целый месяц проводишь ты в таком безделье, накапливая в своем теле соки, и за это время дела в твоем хозяйстве продолжают выполняться, как выполнялись они при тебе. Как тебе все это нравится? Ты хотел бы такого отведать хоть раз в жизни, или оно для тебя вроде как бы непривычно? По-твоему, здесь даже не все ладно, в этой затее? Тебя, никак, берут сомнения в чем-то. Так, наверно, надо понимать твою недоверчивую усмешку? Ты вынимаешь трубку изо рта, где у тебя вместо передних зубов зияет пустота, и, сплюнув на сторону, говоришь с твердым убеждением в своем натужном голосе: «Такого не бывает!».

И верно. Откуда такому быть? Когда это приключалось на свете, чтобы крестьянин обзаводился домом отдыха? Здесь явно таился какой-то подвох. Не могло тут быть никакого дома отдыха, да и не было его. Вот как просто мы с тобой с ним разделались. Не было тут никакого дома. Просто мне представилось, будто я видел его и входил внутрь, приглядываясь к его устройству на обоих этажах. А на самом деле не было его здесь, этого дома. Была только видимость, очень ловко подстроенная для того, чтобы пустить пыль в глаза приезжему финну. Ради него произвели здесь некоторое шевеление. Прибыли на катере по реке Оке шестнадцать взрослых людей, готовых якобы остаться тут на две недели, а шестнадцать других, уже якобы отдохнувших и налитых для видимости здоровьем и загаром, готовились вернуться назад, в свои дома.

Молодая расторопная женщина в многоцветном легком платье с яркой шелковой косынкой на русой косе застилала для видимости свежими простынями постели на обоих этажах. А две другие женщины наполняли этот дом и все пространство вокруг него запахом вкусного обеда — тоже для видимости.

И, чтобы придать этой видимости какой-то вес, меня даже пригласили пообедать в столовую, где уже собрались те шестнадцать человек, что прибыли на катере вместе со мной. Ну что ж. Я не стал отказываться, делая вид, будто не разгадал их наивной хитрости. И нельзя сказать, чтобы холодная заливная рыба и суп из курицы, приготовленные для видимости, слишком уж сильно отличались от подлинных блюд. А видимость из жареной баранины с гречневой кашей, дополненная видимостью земляничного киселя, нагрузили мой желудок так основательно, что я с трудом поднялся по внутренней лестнице на верхнюю веранду, затененную деревьями, где на столе среди газет и журналов стоял для видимости кувшин с хлебным квасом.

Парторг мой опять куда-то отлучился по делам этого придуманного для видимости хозяйства. Так он был устроен, что не мог усидеть на месте даже после обеда. Ему непременно надо было сунуть всюду свой крупный нос. И пока люди, готовые к отъезду домой, сидели на берегу реки в ожидании катера, а парторг вникал в нужды хозяйства, я сидел на веранде и листал газеты.

И странное дело: листая их местные газеты, я вычитал из них страшные для России вещи. Оказывается, в некоторых районах той области, где я находился, в хозяйстве крестьян творились крупные неполадки. Трудно было только понять из газет, чем они вызваны. Где-то на целой сотне гектаров не пропололи вовремя овощи, и они погибли. Где-то на нескольких сотнях гектаров после нерадивой вспашки взошел плохой хлеб, и какой-то колхоз по этой причине оставался без урожая. Где-то на многих сотнях гектаров перестаивала на корню трава, и не предвиделось надежды выкосить ее в молодом состоянии из-за нехватки косилок. А это опять грозило бескормицей нескольким крупным фермам. В газете так и было сказано: «опять». Из этого следовало, что бескормицу они уже испытали в прошлом году. Где-то с опозданием посадили картошку, упустив теплое, влажное время весны, и теперь тоже не надеялись на урожай.

Я не знал, что и думать. Случись все это не в России, а в какой-нибудь иной европейской стране, она давно ударилась бы в панику перед угрозой голода. Но здесь никто и ухом не вел. Я взглянул украдкой на бородатого человека в расстегнутой голубой рубахе, сидевшего напротив меня в плетеном кресле. Он тоже перебирал газеты и тоже, наверно, вычитывал из них про все эти случаи, какие совершались на их полях. И, конечно, он тоже мог предвидеть, какая страшная беда собиралась к ним нагрянуть зимой, но никакого беспокойства на его широком добродушном лице я не заметил. Наоборот, оно было полно довольства и покоя, вызванного сытным обедом и приездом сюда на отдых.

Я покосился на двух других мужчин, таких же солидных по возрасту. Они только что отложили газеты в сторону. Но отложили не потому, что устрашились вычитанных из них ужасов, а потому, что пожелали присесть за отдельный столик и сразиться в шахматы. Я взглянул на трех женщин, листавших за столом журналы, и на их лицах гоже не заметил признаков озабоченности. Они говорили между собой о своих женских делах, о сыновьях и дочерях, женатых и неженатых, замужних и незамужних, о будущих свадьбах, о новых платьях и новых обычаях, но ни слова о предстоящем в России голодном бедствии.

Как надо было это понимать? Может быть, я ошибся? Я перебрал еще несколько газет с разными названиями и за разные числа. И почти в каждой из них упоминался какой-нибудь промах, за которым влеклись огромные потери и хлебов, и трав, и молока, и мяса. Нет, я не ошибался.

Но если такое творилось у них в одной области, то оно могло твориться и в другой и в третьей. Убедиться в этом было, конечно, нетрудно. Стоило перебраться в другую область и полистать в тамошних крестьянских домах отдыха тамошние газеты. А если такое творилось в другой и в третьей области, то оно могло твориться и по всей России. И по всей России об этом легко можно было вычитать из газет в их крестьянских домах отдыха. Вся их Россия находилась на пороге голодной гибели, а они заботились о своем отдыхе. От каких же дел собирались они отдыхать, если и без того им предстояло зимой лежать в холодной могильной неподвижности?

Так раскрылась передо мной истинная картина жизни русских, и ты, Юсси, подивился бы той проницательности, какую я тут проявил. Мог ли я после этого поверить в какой-то там их непонятный дом, выстроенный будто бы для отдыха русских крестьян? Нет, не мог я в него поверить, потому что такого на свете не бывает. Верно, Юсси? Не видел я у них такого дома, не входил в него и не обедал в нем. А вот в эти разные странные случаи на их полях я верил, потому что они относились к чему-то плохому и неприглядному.

Так уж повелось, что у таких людей, как Арви Сайтури, к имени России стало прилагаться только плохое. Хорошее с ее именем у них не увязывалось. Так что не я первый установил это, и не мне было от этого отклоняться.