Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

27

Проснулся я в десятом часу и сразу вскочил, вспомнив о пристани. Плечи, руки и поясница у меня изрядно побаливали после вчерашних шуток с вилами. Старшая хозяйка приготовила мне на завтрак три вареных яйца и оладьи в сметане. Молодой хозяйки уже не было. Она ушла на работу в семь утра. Я слыхал сквозь сон, как она уходила, слыхал также щелканье пастушьих кнутов, когда из деревни выгоняли стадо, но оторваться от сна не смог. Девочки тоже успели убежать. А хозяин, кажется, совсем не ночевал дома. Запив оладьи двумя стаканами топленого молока и стаканом чая из самовара, я подошел к хозяйке, чтобы сказать ей насчет своего отъезда и попрощаться. Но в это время она мне напомнила:

— К обеду не опоздайте. Он у нас от часу до двух. Запоздаете — перестоит, остынет. А у разогретого обеда и вкус не тот.

Я не стал с ней прощаться. Язык у меня не повернулся. Так уж я устроен, что не могу сказать «прощай», когда меня приглашают на обед. Сказав ей одно лишь только «спасибо», я вышел, чтобы отправиться все же прямиком на пристань.

Но, идя деревней, я, конечно, не упустил случая сделать опять маленький крюк в сторону дома Арви Сайтури. Да, все было на месте в его бывшем доме: стоял дом, стоял сад, и в саду играли дети. Это были самые младшие мальчики и девочки. Мальчики бегали по дорожкам сада, перебрасываясь мячом, а девочки сгрудились вокруг молодой женщины, должно быть, их воспитательницы, и слушали сказку. Увидя меня возле забора, женщина прервала сказку и обратилась ко мне:

— Вы к нам, товарищ? Пожалуйста, заходите. Вот калитка.

Я замялся, посматривая кругом. Шел я не к ним, конечно, а к пристани. Но она по-своему поняла мое колебание и пояснила точнее:

— Да не там, а вот здесь, видите? Приподнимите щеколду и толкните.

Пришлось войти. Но время у меня еще было в запасе, и две-три потерянные минуты ничего не изменяли.

Женщина предложила мне сесть на садовую скамейку возле себя и спросила:

— Что вас тут интересует? Я знаю, что парторг вам уже разъяснил кое-что. Но, может быть, вы хотели познакомиться поближе с внутренним распорядком, с методами воспитания? Учреждение это для колхоза не совсем обычное. Хлопот с ним немало. И если бы не война с ее ужасным наследием, разве встала бы перед нами забота о воспитании восемнадцати осиротевших ребят?

Я хотел ответить, что да, действительно, это дело трудное, и внутренний порядок меня очень интересует, и методы воспитания тоже, и что я давно мечтал вникнуть во все эти вещи, но, к сожалению, торопился на пристань, чтобы уехать в Ленинград, где меня ждали очень важные дела. Готовясь ей это объяснить, я для начала спросил:

— У вас, кажется, не все дети в сборе?

Она ответила:

— Да. Только младшие. Старшие мальчики на сенокосе, а старшие девочки побежали в дом переодеваться. Сейчас они поедут в поле своих коровушек доить.

— Своих? А откуда у них свои коровушки? От родителей остались?

— Нет. Сами вырастили. Вскормили, вспоили телят и вырастили по три коровушки.

Я хотел спросить, откуда у них взялись телята, но в это время самая нетерпеливая из девочек спросила воспитательницу:

— Антонина Павловна! А как же сказка? Вы разве не будете нам ее досказывать?

Воспитательница ответила:

— Буду, буду, Леночка. Потерпи немного. Ты же видишь, я с дяденькой разговариваю.

— А этот дяденька знает сказки?

— Вероятно, знает. Каждый человек знает какую-нибудь сказку.

— А если знает, пусть расскажет.

— Ну что ты, Леночка! Как можно затруднять человека! Он же по делу зашел. А если у него времени нет или настроения?

— Дяденька, у вас есть настроение?

Этот вопрос нетерпеливая Леночка задала мне. Я вгляделся в ее чистые голубые глазенки, и на какое-то время пристань ушла из моей памяти. У меня тоже могла быть в скором времени такая же славная, светленькая, пушистоголовая, жадная до сказок дочь. Я сказал:

— Да, у меня есть настроение. Какую сказку ты хочешь?

— Все равно какую!

— Хочешь, я расскажу тебе финскую сказку?

— Хочу. Правда, девочки, мы хотим финскую сказку?

И девочки ответили в один голос:

— Хотим, хотим!

Финских сказок я знал много и, не долго думая, рассказал им первую, что пришла мне на память:

Я кончил сказку и умолк, ожидая похвалы. Но вместо похвалы Леночка сказала; наморщив лобик:

— Не понимаю, как же так: если волк съел собаку, то как собака могла после этого убить лису?

Если бы она не задала такого вопроса, то, может быть, и другим девочкам не пришло бы в голову призадуматься над этим. Но она задала и заразила своим сомнением остальных. За ее вопросом сразу посыпались другие:

— А как могла лиса съесть быка, да еще мертвая лиса-то?

— А как могла вода погасить огонь, если ее выпил бык?

— А почему только медведь послушался старухи, а не собака? Ведь собака — друг человека, а медведь — враг.

— А как сгоревшее бревно могло ударить?

И, наконец, один из мальчиков, уловив конец сказки, высказал такое предположение:

— Если бревно ударит козла, то навряд ли он после этого куда-нибудь пойдет. Лежать он будет врастяжку.

Так разделали они мою финскую сказку, эти русские дети, осиротевшие за время войны. Женщина пыталась им доказать, что сказка есть сказка и критике не подлежит. Но этот смышленый народец, как видно, держался иного мнения. В конце концов Леночке, наверно, стало меня жаль. И, чтобы дать мне поправиться, она спросила:

— Дяденька, а вы еще сказки знаете?

Женщина попробовала спасти меня от сказок, но я сказал:

— Знаю.

— Так расскажите еще, пожалуйста!

На этот раз я основательнее порылся в памяти, чтобы не попасть впросак, и рассказал им такую сказку:

Я кончил сказку, заранее уверенный, что на этот раз не дал девочкам повода для придирки. Но Леночка сказала:

— А зачем же курочка умерла? Не надо, чтобы она умирала.

Я пояснил:

— Так в сказке говорится. Ничего не поделаешь.

Но она возразила:

— Почему не поделаешь? Исправить надо сказку. А то петушок столько хлопотал, трудился, и что же? Все понапрасну? Не должно быть, чтобы понапрасну. Он должен застать курочку живой.

Вот и пытайтесь рассказать им что-нибудь, этим русским детям, хотя бы даже и сиротам. Они посягают на то, чтобы изменять сказки. Ни одному финскому ребенку на моей памяти не приходило такое в голову. Все они принимали сказки такими, какими их им преподносили, никогда не подвергая сомнению того, что в них содержалось. А эти не признавали неприкосновенности сказки. Но если они не признавали неприкосновенности сказки, то, пойдя во вкус того, они могли в один прекрасный день не признать многие другие вещи, установленные людьми на протяжении столетий. Да, трудно это угадать, конечно, бог с ними, но, пожалуй, у меня еще не могло быть в жизни таких дочерей.

Пока я пытался это установить, к воротам сада подъехала грузовая машина и остановилась, громыхнув пустыми бидонами. В кузове машины сидели женщины, одетые в белые халаты. Одна из них позвала:

— Валя! Наташа!

Но она могла бы и не звать, потому что к машине уже неслись выскочившие из дома Арви Сайтури две девочки лет по шестнадцати, тоже одетые в белые халатики. Вспомнив про незаконченный разговор, я спросил воспитательницу, имея в виду этих девочек:

— Вы сказали, что они сами вырастили по три коровы из телят. А откуда у них взялись телята?

Она ответила:

— По правде сказать, откуда взялись, там и остались: в колхозном стаде.

— Значит, они не собственные?

— Почему же? Очень даже собственные. Они за ними ухаживают, они их кормят, поят. И судьбу их решают они же. Понимаете?

— Не особенно, простите в доверии.

— А вы бы съездили с ними на пастбище да убедились в этом собственными глазами. Там, на месте, все нагляднее вам представится. Хотите? — И, не дожидаясь моего ответа, она крикнула в сторону машины: — Подождите, девушки, минутку! Возьмите с собой гостя нашего!

И они взяли меня на отдаленную луговину, занявшую между холмами и оврагами несколько квадратных километров. И там я спросил у женщины, принимавшей в бидоны надоенное молоко, насчет этих же девочек. Она ответила то же самое:

— Да, это ихние коровы. А то чьи же? Они их выпестовали.

Я сказал:

— Значит, они могут их продать, если захотят?

Она удивилась:

— А за каким лешим стали бы они продавать колхозных коров?

— Значит, это все-таки колхозные коровы?

— Колхозные.

— И колхоз может их продать, если захочет?

— Как так продать? Да разве эти девочки позволят своих коров продать?

— Но ведь коровы колхозные, вы сказали. И молоко от них, наверно, поступает в колхоз, а не девочкам.

— Правильно. А на что девочкам столько молока? Им дай бог по литру в день выпить, да и то в летнюю жару.

— Может быть, им деньги отдают за это молоко?

— А на что им деньги? У них и так все есть.

— Но деньги могут им потом пригодиться, когда они хозяйками станут.

— И тогда тоже у них всего будет вдоволь.

— А коров они себе заберут, когда хозяйками станут?

— Да на что им по три коровы-ти? По одной возьмут — и ладно. Да и то возьмут ли. Колхозное молоко скоро наладим отпускать всем по потребности.

— Но если они не возьмут в свое хозяйство коров, то у них уже не будет коров. А чтобы корова приносила хозяйству доход, она должна быть в хозяйстве.

— Ну дак что. Без дохода они не останутся. Колхозу доход и им доход.

— Значит, это общий доход?

— А то как же!

— Спасибо. Теперь я понял.

— Еще бы не понять. Арифметика простая.

Я вздохнул и еще некоторое время полюбовался девочками, хлопотавшими среди других женщин возле своих коров. Обходились они с коровами ласково, и те, как видно, были настроены к ним вполне дружелюбно. Да, могли быть и у меня тоже такие доченьки, такие же ласковые к животным. Но смог ли бы я обзавестись коровами, чтобы они могли применить к ним ласку, — это другой вопрос.

Окинув еще раз взглядом хлебные и картофельные холмы, окружавшие эту богатую травянистую равнину, я отправился на пристань. А куда мне иначе было отправляться? Все было для меня теперь окончательно и преокончательно ясно, что касалось их колхозов. Больше нечем было дополнять мои сведения о них. Я знал их насквозь.

Идти мне пришлось в обход равнины. Напрямик я не решился ее пересечь. Где-то там, в километре от меня, вдоль ее середины тянулась полоса особенно густой и высокой травы, похожей на осоку, среди которой местами поблескивала вода, Это показывало; что там проходила заболоченная полоса, куда мне лезть было не обязательно. Обогнув стадо, я двинулся по склону холма в том направлении, где предполагал пристань. Тропинок я не искал и шел напрямик, ступая прямо по траве. Склон холма изогнулся, унося меня в сторону. За первым его изгибом показался второй. А еще за одним изгибом я увидел груды старого кирпича, возле которых два парня рыли лопатами землю.

Я знал, откуда этот кирпич, и знал также, какого рода судьба ему уготована. Парни расчищали место для кладки печи, из которой потом должны были выйти новые молодые кирпичи для их дворца культуры. Все это я знал. И о некоторых людях, причастных к этому кирпичу, я тоже кое-что знал. Одним словом, я знал теперь все про их колхозы. Больше мне нечего было про них узнавать. Поэтому я прошел мимо парней стороной.

Обогнув еще два холма с полями ржи и пшеницы на склонах, я увидел маленький домик. Он приткнулся к нижней части ската, обращенного к югу, и три его стены состояли почти сплошь из стекла. Возле этого домика тоже виднелись люди. Но и они мне были не нужны. Мало ли кем они могли оказаться. Я еще не забыл того страшного Ивана. Избегая с ним встречи, я домик тоже обошел стороной.

К домику прилегал молодой сад. В нем росли яблони, груши, сливы и вишни. Но плодов на них еще было мало. Зато густо и высоко разрослись ягодные кустарники, полные малины, смородины и крыжовника. Пройдя ягодный кустарник, я вышел на открытое место, где растения стлались по самой земле, и здесь увидел того страшного Ивана. Он пригнулся и, упираясь одной рукой о землю, готовился другой рукой метнуть в меня гранату.

Так обстоят у них здесь дела, в их колхозах, когда к ним попадает финн. Вы думаете, что вы идете к пристани. Но вам не дойти до пристани, ибо вас на этом последнем пути обязательно перехватит Иван. И тут кончается ваш путь к пристани, и заодно кончается всякий иной путь.

Я остановился, готовый все же попробовать увернуться от его гранаты. А он сказал мне странным голосом, в котором низкие ноты сменялись высокими и снова переходили в низкие:

— Здравствуйте. Ну, как переночевали?

Я всмотрелся в него внимательнее. Оказывается, это был хозяин дома, в котором я гостил. Вот как все обернулось. Ну, ладно. Бывает у них тут, конечно, и так. Они на все способны. Такие это коварные люди. Я ответил ему, что хорошо переночевал, за что ему спасибо, и заодно спросил, как у него тут дела. Он в ответ как-то странно дернулся, полулежа на земле. Резко оторвав от земли руку, на которую опирался, он хотел ею что-то сделать, но рука не послушалась и неопределенно мотнулась в воздухе. Тогда он снова оперся на нее и сказал, кивнув головой на то, что придерживал другой рукой:

— Что ж, дела как дела. То ладятся, то нет. Вот зеленел, зеленел и вдруг желтеть начал. Приходится подкармливать.

Я спросил:

— А что это такое?

— Арбуз.

— Разве в этих краях арбузы растут?

— Раньше не росли. Теперь растут. Мы заставили их расти. И виноград заставим.

— А для чего это нужно?

— Как для чего! Для украшения жизни.

Вот, оказывается, о чем у них еще была забота. Об украшении жизни. Все остальное в ней было сделано. Осталось только ее украсить. Я спросил:

— Это у вас такое постановление вышло?

Вот как я на это отозвался. О, я знал, чем сбить его самомнение. Их надо время от времени срезать, этих русских, чтобы они не особенно заносились. Нельзя давать им заноситься, а то они могут очень много о себе возомнить. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я не упускал случая применить где надо твое направление мыслей.

Худощавое лицо моего хозяина сразу потеряло свою приветливость. За сутки, что мы с ним не виделись, оно обросло черной щетиной, и это усилило его суровость. Не глядя больше на меня, он занялся своими арбузами, выискивая руками корни у их ползучих стеблей и подсыпая какую-то смесь. Руки его не сразу выполняли то, что ему хотелось, и временами взмахивали невпопад или тыкались туда и сюда без всякой надобности.

Видя, что он больше не собирается со мной разговаривать, я прошел мимо, продолжая свой путь к пристани. Но тут передо мной поднялся с земли другой человек, и в нем я сразу узнал того самого Ивана. Он потер ладонью о ладонь, счищая с них землю, а сам тем временем нацелился глазом в мою скулу, выбирая момент, чтобы хватить по ней кулаком. Я быстро шагнул в сторону, готовясь пригнуться, и в это время он сказал негромко:

— Зачем постановление? Такие дела постановлением не решаются. Тут наша добрая воля. Он начал, а мы примкнули.

Я помолчал немного, чтобы сообразить, к чему это было сказано, и потом спросил:

— Куда примкнули?

Он ответил:

— К его делу. Он выпросил у колхоза кусок этого пустыря для своих опытов, и мы к нему в помощники пошли.

— Так это теперь его земля или чья?

— А как хотите, так и считайте. В этом году ему еще пять гектаров прибавили.

— Ему прибавили? Для чего ему прибавили?

— Для продолжения дела, им затеянного. Бахчи расширить. Виноградники насадить. Теперь-то что! Самое трудное позади. С арбузами окончательно налажено. В прошлом году восемнадцать тонн сняли. Продали на двенадцать тысяч, да еще народ полакомился. А нынче вроде удвоить надеемся продукцию.

— Удвоить продукцию на его земле?

— Почему на его земле? Это же колхозная земля.

— Но вы сказали, что колхоз дал ему.

— Да. Колхоз выделил ему для опытов, но не подарил.

Вот как у них, оказывается, бывает. Колхозу ничего не стоит взять и выделить туда-сюда для опытов десяток-другой гектаров земли. И ничего от этого у него не нарушается. Я спросил Ивана, который почему-то медлил ударить меня по скуле:

— А если бы опыты не удались?

Он ответил:

— Ну и что же. Ничего бы не изменилось. Пропало бы даром его время — только и всего.

— Его время? Даром?

— Ну да. А кто бы стал платить ему за непроизводительный труд, да еще не предусмотренный планом? Два года он работал за свой страх и риск, внедряя тут эти южные культуры. Ни заработка, ни премии, ни даже похвалы. Только на энтузиазме и держался. Колхозу пока было не до него. Поважнее заботы одолевали: выполнение плана, укрупнение хозяйства, расширение посевов. Да мало ли за время войны прорех накопилось.

— А теперь как?

— А теперь ему трудодни начисляются, как и всем. А нас к нему в помощь определили. Участок стал доходным. Работы на нем в план вошли. Вон даже теплица на колхозные средства выстроена для всяких там опытов по внедрению южных культур в северный климат.

— Спасибо. Теперь я понял.

Он все еще медлил ударить меня в скулу, и, пользуясь его медлительностью, я прошел мимо. Нет, это был, пожалуй, не тот Иван. Тот Иван едва ли стал бы тратить попусту слова на разговоры с финном.

А этому парню, судя по его юному возрасту, еще только предстояло сделаться таким Иваном, и то при условии, что родится причина, содействующая подобному превращению. Но не дай бог, чтобы такая причина нагрянула! Горе нам, если она опять нагрянет! Не стоит ее больше вызывать. И пусть бы навсегда сохранились условия, позволяющие Иванам не отрываться от внедрения южных культур в северный климат и не переключаться на более страшные дела.

И этот серьезный юноша с певучим говором, снова жадно потянувшийся руками к земле, не был еще задет зловещим крылом той причины, которая все же витала и таилась где-то. Он еще не успел проникнуться недоверием и ожесточением к таким, как я, несущем в себе злую угрозу против его народа. И только потому я остался цел и мог продолжать свой путь к пристани.